Что почитать в отпуске на пляже, можно на английском?

Вот об этом я много говорил с Лосевым. И именно Лосев Лев Владимирович мне в своё время подсказал книгу Рота «Марш Радецкого» как такое лучшее выражение модерна, ощущение модерна. Действительно, Австро-Венгрия — пограничная империя. А именно на границах — ну, в частности в Бродах, из которых родом Бродские,— на границах возникает всё великое. А здесь потрясающий стык границ, здесь много всего; это сердце Европы.

По мысли Лосева, и я с этим согласен, распадающаяся империя всегда порождает великую литературу. Так было с Россией Серебряного века, так было с Австро-Венгрией начала века: Захер-Мазох, Майринк, Кафка, Перуц, Цвейг, Лем. В частности Гашек, Чапек — великих, по-моему,…

Цвейг важен для понимания психологии модерна, но главным образом важно его самоубийство. Понимаете, вся его проза, даже такие выдающиеся вещи, как «Амок», далеко не так важны, мне кажется, как его отчаяние в сороковые годы. Понимаете, ведь он покончил с собой, когда уже было ясно, что фашизм обречен. Но ясно было и то, что вместе с фашизмом погибла немецкая культура, к которой он принадлежал. Потому что он принадлежал этому языку. Можно долго спорить о его национальной принадлежности. Можно долго спорить о его культурной принадлежности. Но он писал по-немецки, и он понимал, что немецкий дух погиб. После такой болезни не воскресают, не выздоравливают. То, что начнется потом, уже будет…

А похожего на Кафку довольно много в немецкой литературе. Из того, что я люблю, на Кафку по настроению, по духу, по строгости формы больше всего похож Перуц. Лео Перуц — вообще моя большая-большая любовь. Мне когда-то девушка, которую я ужасно любил, дала его почитать, и часть моей любви к ней перешла на Перуца. «Маркиз де Болибар», «Шведский всадник», «Мастер Страшного суда» — это так виртуозно построено! Братцы, он не зря был математиком. Его фабульные схемы, особенно «Марки де Болибар»,— это просто эталонный роман. Я очень люблю Перуца. По духу он на Кафку немножко похож. И он, конечно, в разы лучше Майринка (вот что хотите, то и делайте). Это блестящий автор.

Как вам сказать? Это тот редкий случай, когда понимаешь, что не моё, но хорошо. «Голем» — роман, в котором я всегда путаюсь. Я не могу понять, что там происходит, он очень путаный. Но меня восхищает атмосфера — вот эта атмосфера бесконечного дождя, еврейского местечка, таинственных кабалистических историй, вот этот страшный глиняный чувак, который там сидит. Нет, здорово! Я не читал «Вальпургиеву ночь» толком, не перечитывал её лет с пятнадцати-шестнадцати (ещё в старых каких-то изданиях), но «Голема» я перечитываю довольно регулярно.

Я рискну сказать: что такое Майринк на фоне Перуца? О Перуце знают единицы. Ведь Лео Перуц… Ребята, если кто-то действительно… Тут просят меня…

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…

Гренуя с Фаустом нельзя сравнить именно потому, что Фауст интеллектуал, а Гренуй интеллекта начисто лишен, он чистый маньяк. Мы как раз обсуждали со студентами проблему, отвечая на вопрос, чем отличается монстр от маньяка. Монстр не виноват, он понимает, отчего он такой, что с ним произошло, как чудовище Франкенштейна. Мозг – такая же его жертва. Маньяк понимает, что он делает. Более того, он способен дать отчет в своих действиях (как правило).

Ну а что касается Гренуя, то это интуитивный гений, стихийный, сам он запаха лишен, но чувствует чужие запахи. Может, это метафора художника, как говорят некоторые. Другие говорят, что это эмпатия, то есть отсутствие эмпатии. По-разному, это…

Вот это и есть прием. Вот это и есть талант. Мы не знаем и никогда не узнаем, как она с ним связана. А просто все связано со всем. В письмах матери героя, сумасшедшей, доживающей в сумасшедшем доме, в письмах её к сыну зашифровано имя Дзампано. А она ничего о нем не знает, скорее всего, просто в мире действует общая сила, которая двигает людьми, как марионетками, а люди понятия об этом не имеют. Это прием Данилевского, иллюстрирующий эту мысль. Это просто чтобы вам было страшнее. А никак она не связана. Так-то проще всего подумать, что у нее что-то было с Дзампано и, может быть, он — отец героя… Допускайте все, что угодно. А важно, что все в мире связано со всем. Вот и все.

Да не ждала, они и так ее уничтожали. И я не думаю, чтобы задумана была ловушка, чтобы заманить ее сюда. Разумеется, было очевидно, что Эфрона после убийства Рейса они заберут. Вопрос о степени его участия там — был ли он только шофером, убивал ли,— это дискутируется. Но то, что для Эфрона не было пути, кроме бегства в Россию, это очевидно. А для Цветаевой бегство было совершенно не императивным. Она могла остаться там с Муром, но она же написала: «Вот и пойду, как собака». Она же писала ему в письме: «Я буду за вами ходить, как собака». И двадцать лет спустя написала в той же тетради: «Вот и пойду, как собака».

Я не знаю, осталась ли Цветаева в живых, если бы они остались с…

Тут довольно спорны мои мнения. Мне кажется, что Хеллера никак нельзя миновать, и позднего Хеллера в том числе, хотя наиболее известен ранний и средний, то есть «Уловка-22» и «Что-то случилось». Но мне кажется, что и «Picture this» и «Closing Time», продолжение «Уловки», и последний автобиографический роман — мне кажется, это безусловно читать надо. Мне кажется, из Дэвида Фостера Уоллеса необязательно читать все, но по крайней мере некоторые эссе и рассказы, этого не минуешь никак. «Corrections» Франзена, мне кажется, тоже нельзя миновать никоим образом. Кстати говоря, «Instructions» Адама Левина тоже хорошо было, очень занятная книга, хотя чрезмерно затянутая, на мой взгляд. Ну и «Тоннеля»…

Конечно, Кавалеров не автопортрет. Кавалеров — автопортрет ровно в той степени, в какой сам Олеша в это время чувствует себя вытесненным из жизни, находящимся вне мейнстрима, в той степени, в какой он испытывает зависть, безусловно. Но эта зависть совершенно другой природы. Кавалеров, как и Олеша, истинный поэт зависти. Во всей сложности, во всей дуальности этого чувства.

С одной стороны, это чувство собственной неполноценности, собственной выбитости из жизни. С другой, это чувство некоторого сострадания и высокомерия по отношению к Андрею Бабичеву, потому что у Бабичева перспективы очень плохие. И Кавалеров прекрасно понимает: те, кто вписан в эпоху, гибнут вместе с ней, а те, кто,…