Чем вызван успех переиздания книги «Стоунер» Джона Уильямса?

Видите ли, это все-таки роман скорее о том, что правильно прожитой жизни не бывает. Но из всех вариантов ее прожития вот этот, наверное, самый правильный, самый, я бы сказал, наименее стыдный. Вот такая жизнь, которая способствует доброй памяти. Стоунер ничего по себе не оставил, кроме нескольких студентов, которые его забыли. Но жизнь его даже с этой неудачной любовью, которую он потом фактически вынужден был не предать, но похоронить, даже с его неудачливой филологией, как бы простоватой, простодушной,― все равно это пример жизни человека, который знал, что он делает. Сейчас все пользуются словом «осознанность» направо и налево, а вот Стоунер прожил осознанную жизнь, и, наверное, в этом его…

«Стоунер» – эта книга, которая некоторое время держалась в списке бестселлеров, которая посмертно как-то Уильямса прославила, вызвала с одной стороны довольно бурную и быструю реакцию. Она попала в бестселлеры, и о ней все одаренные критики высказывались. По-моему, даже Опра ее сделала книгой месяца, не помню. Но эта мода 2015 года так же и схлынула. Я почему помню? Как раз мы тогда обедали с Майклом Вахтелем, тогда заведующим кафедрой в Принстоне, а я там работал. И мы обсуждали «Стоунера», оба только что его прочли. И Вахтель сказал: «Какая прекрасная книга, может быть, лучшая книга о нашей профессии, какая слезная книга, какая трагическая!». Он, хотя и специалист в основном по…

Ну, Георгия Полонского, конечно, в особенности «Драма из-за лирики» и «Подсвечник Чаадаева», и вот это… сам по себе сценарий «Доживем до понедельника». Ну и конечно… Кстати говоря, Крапивин, о трагедии работы с детьми в «Сказке о рыбаках и рыбках» сказано много верного.

Мне кажется, что это одна из лучших книг о бессмысленности, о трагизме всякой жизни. Это жизнеописание такого профессора-филолога, человека нелитературного, полюбившего литературу. Но это от тщетности всего, от тщетности даже самого осмысленного занятия — преподавания, писания. Понимаете, как? Даже не важна её мысль, а важен её тон — тон спокойного, почти кроткого смирения перед жизнью. Здорово написано, что там говорить. Книга, в которой стиль важнее мысли.

Вот что касается фэнтези. Понимаете, какую-то великую роль этого жанра, не столь мною любимого, я осознал в середине 90-х, когда наш собеседниковский Руслан Козлов дал почитать свой роман «Остров Буян». Я от кого угодно мог ожидать такой роман, но Козлов – известный политический журналист, он редактировал «Смену» ленинградскую, он автор первой публикации о «Митьках», он и открыл их как течение. Он был автором первого ответа Нине Андреевой на «Не могу поступиться принципами». Когда все замерли, думая, что это произошел поворот в правительстве, а вот Козлов взял и написал очень резкую и язвительную статью «Не могу молчать».

Я знал его как очень сильного публициста. Он замечательно писал,…

Я высоко, положительно оцениваю эту пьесу. Я читал мнения многих фанатов. В «Новой газете» в понедельник у меня выйдет большой разбор этого произведения, я постарался без спойлеров. Мне там два момента особенно понравились. Понравилось, что главная злодейка — всё-таки женщина. Этого со времён Миледи не было. Не сочтите это за спойлер, это для меня важно. Ну и потом, какие спойлеры? Всё это давно напечатано в Сети.

Что касается второго важного для меня открытия. Там потрясающе дана тема родительского бессилия, когда ты понимаешь, что ты хочешь мальчика своего или девочку защитить от боли, а Дамблдор с портрета отвечает: «Боль должна прийти. И она придёт». И тогда почти буквально…

Ребята, я не вижу принципиальной разницы. Я с детьми говорю так, как со взрослыми. Вот как раз сегодня студенты – и меня это очень тронуло – пришли на встречу с русским лектором, и один мне прямо сказал: «Я впервые после ваших семинаров почувствовал ужас ответственности, взрослый ужас жизни». Я этого совсем не хотел, но в каком-то смысле, наверное, и хотел.

Я не вижу разницы между студентом и профессором, а может быть, студент еще и лучше. Я не льщу молодым, не пытаюсь к ним подольститься. Слава богу, у нас неплохие отношения. Я не вижу принципиальной разницы между взрослыми и детьми. Я со своим сыном Андреем всегда говорил как со взрослым. Может быть, иногда слишком жестко. И с Шервудом та же…

Во-первых, они хорошо написаны, быстрое действие... Во-вторых... Это хороший вопрос, я сам не знаю, я даже Харлану Кобену не мог объяснить, чем меня цепляют его романы, он тоже очень удивился. Меня цепляет то, что стартовая ситуация большинства его романов (сейчас вышел новый, который называется «Дураков нет») – это или внезапное исчезновение персонажа, или его внезапное появление. Ребенок внезапно появляется на стоянке парковки, а где он был, куда его родители делись, – не понятно.

Меня вообще цепляют истории с тайнами, но, если говорить серьезно, одна из самых больших тайн, это как цветение в разные сроки, такой приспособлительный механизм растения... Люди исчезают из поля зрения…

Поскольку у меня сегодня поменьше времени на Алексея Толстого (он сегодня тема лекции), я начну о нем говорить заранее. Алексей Н. Толстой свой пиковый писательский период переживал в 20-е годы, более того, в их первой половине, когда он попал под эпоху, соответствующую его темпераменту. Разговоры о том, что ему соответствовал здравый, простой, народный реализм и что он как бы отстаивал норму среди перверсий Серебряного века, – он, может быть, норму эту любил, но сам ее не выражал отнюдь. Чувство, что он возрождал традиционный реализм среди «Подземной клюквы» (как называлась у него «Бродячая собака» в «Егоре Обозове»)… Понимаете, Егор Обозов не зря был влюблен в роковую женщину Серебряного века,…

Два, «В том доме было очень страшно жить» (вторая элегия)... И, по-моему, она шестая или седьмая элегия:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

Особенно мне нравится вот этот ритмический сбой.

И сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит...