Я перечёл «Малыша» после очень долгой паузы. Я к этой книге не возвращался лет семь-шесть. Она всегда мне казалась действительно несколько стоящей наособицу у Стругацких. Ну, сами они говорили, что это вынужденное возвращение к миру Полудня, потому что вот надо было срочно написать какую-то вещь, причём вещь проходимую, её ждали в сборнике.
Годы эти для Стругацких очень нелёгкие, потому что уже и «Гадкие лебеди» завёрнуты, «Улитка» напечатана в двух достаточно маргинальных местах в разорванном виде, и «Байкал», где она напечатана недоступен из-за напечатанного там же Белинкова. И только в спецхранах библиотек редко-редко можно получить эти экземпляры, да они ходят ещё в бледных ксероксах по рукам. Практически ни одна новая вещь не одобряется. Восемь лет или десять будут мурыжить «Пикник на обочине» после авроровской публикации. «Град» лежит и показывается нескольким друзьям. А единственное, что более или менее проходимо,— это случайно напечатанный в «Молодой гвардии» «Обитаемый остров», в «Библиотеке приключений»; и тоже случайно написанное «Дело об убийстве», такая нарочито проходимая, довольно простая с виду, обманчиво простая вещь, появившаяся в «Юности» под названием «Отель «У Погибшего Альпиниста». Для Стругацких в это время публикации становятся праздником. Чудом проскакивают в печать такие нестандартные и непрочитанные, мне кажется, при жизни авторов вещи, как «Парень из преисподней» и «Малыш».
«Малыш» — достаточно специальная история. Сами Стругацкие, по воспоминаниям Бориса Натановича, дописывали её с крайней неохотой, потому что чувствовали, что возвращаются к чуждой для них, уже не свойственной им проблематике мира Полудня. Но, как всегда бывает, вещь, написанная как бы на заказ (ну, как «Арсик» у Житинского, например — тоже вот срочно надо написать вещь для включения в коллективный сборник), оказываются такие вещи наиболее живучими и в каком-то смысле наиболее глубокими, потому что написаны они как бы на автопилоте, автоматически. Авторы откровеннее проговорились о многих вещах, чем они предполагали.
При всём при том «Малыш» — это как бы такой ключевой свод, ключевой камень в замке, который соединяет ранних Стругацких, Стругацких мира Полудня, с трилогией, потому что именно впервые в «Малыше» появляется Майя Тойвовна Глумова — прелестная женщина, отличающаяся одной фундаментальной чертой. И такие женщины есть. Это люди, которые наиболее склонны к контактам в силу своей некоторой… ну, истеричности (назовём вещи своими именами), некоторой повышенной эмпатии. Такие, как Майя Тойвовна, они часто бывают. Там она совсем молодая, в «Малыше». Вспомним, что именно Майя оказывается женой Абалкина и матерью Тойво Глумова, матерью его ребёнка. Именно Майя, как и, скажем, сам Абалкин, особенно чутки к чужим разумам, к другим, непохожим разумам. Майя не умна, это другое. Она раздражает очень часто (и в повести раздражает особенно) своей истерией, своим демонстративным поведением. Её любит простой малый Стась, от чьего лица собственно ведётся повествование, от лица Стася Попова. Конечно, с ней очень трудно. Да, она истеричка, да, она изломана, но в силу этого она чувствует Малыша гораздо лучше.
Что это за история? Разбился корабль на планете. Заходя на посадку, капитан успел стереть бортовой журнал, потому что, согласно правилам, если вы садитесь на планету обитаемую и чувствуете, что вы объект враждебности, нужно стереть бортовой журнал, чтобы у этих обитателей не было ходов на Землю, чтобы они не понимали ничего про Землю. Уцелел в этой катастрофе только их ребёнок. Погибли и Александр, и Мария-Луиза, а вот сын их остался жив, и его воспитали пришельцы… Господи, какие пришельцы? Хозяева планеты. Может быть, они же и Странники. Мы о них ничего не узнаём, только видим такие разноцветные странные конструкции, типа тараканьих усов, которые появляются всегда, когда появляется Малыш, и как бы наблюдают за ним, как бы охраняют его. Они сумели внедрить в Малыша некоторые свои технологии чтения мыслей, особый ход рассуждения, особую речь. Даже мускулы у него другие, даже позы. Он — получеловек. Ему двенадцать лет в повести.
И вот те глубокие и неочевидные смыслы, которые Стругацкие туда закладывали, они казались неактуальными читателям 1971 года, когда повесть была напечатана в «Авроре», они казались непонятными тому читателю. На самом же деле они были довольно прозрачные, просто сейчас они стали прозрачны. Тут сразу два аспекта. Во-первых, после фильма Бондарчука уже стало общим местом, что контакты с гастарбайтерами, контакты с приезжими — это отчасти контакты с инопланетянами; это люди с другой культурой и другой физиологией. Кроме того, это можно прочесть как и повесть о контакте с подростком.
Но в любом случае вот обратите внимание на какую штуку. Конечно, это самая лемовская из повестей Стругацких. И отчаяние по поводу невозможности контакта, которое там испытывает Комов, оно очень близко людям семидесятых годов. Мне кажется, что в семидесятые годы, как это ни печально звучит, впервые стало очевидно, что человечество расслаивается, и конфликты между разными видами людей натыкаются… то есть контакты между этими видами, скажем корректнее, они надвигаются на непреодолимые, но просто биологические, физиологические барьеры. Это контакты невозможные именно из-за принадлежности к разным видам. И сколько бы люди ни говорили, что это фашизм, вот разделение людей на разные типы, но это ещё Уэллс предсказал, что это разделение произойдёт. Другое дело, что оно происходит не по критерию интеллектуальности, а люди действительно впервые осознают, что между ними есть непреодолимые границы.
И те чувства, которые разрывают Малыша… А Малышу становится всё хуже, он говорит: «Мне вчера хуже, чем позавчера. А сегодня хуже, чем вчера». Это совершенно точная мысль. Они — эти чувства — раздирают сегодня любого, кто обречён на такого рода конфликты. Ведь мы сегодня живём в мире Малышей — людей, частично переродившихся. Я не знаю, какой возможен контакт между, скажем, Украиной и Россией сегодня, если учесть, что значительная часть Украины действительно уже никогда не сможет перешагнуть внутреннего барьера.
В семидесятые годы, в советское время Стругацким требовалась огромная метафизическая смелость, чтобы вышагнуть за пределы советских конфликтов. Вот «Град обреченный», на мой взгляд, гораздо более советская вещь, чем «Малыш», потому что в «Малыше» рассмотрен постсоветский мир — мир, в котором уже все непреодолимо другие. В Советском Союзе общий гнёт сильно всех уравнивал. Ну, это собственно не моя мысль, а это мысль Швыдкого, достаточно точно сказавшего в одном интервью: «Почему Советский Союз почти не знал межэтнических конфликтов или знал их в сглаженном виде? Да потому, что общий социальный гнёт был таков, что несколько уравнивал всех. Когда этот гнёт закончился, обнаружились другие расхождения, трещины».
И вот одна из таких трещин описана в «Малыше». Там действительно конфликт цивилизаций, причём одна из этих цивилизаций принципиально, как полагает Горбовский, замкнута на себя, принципиально избегает контакта. Такие среды и такие люди есть, и устанавливать контакт с ними бессмысленно. Это вещь о бессмысленности контактов в каком-то смысле, потому что там приделан этот такой одновременно и отчаянный, и как бы такой фальшиво-оптимистичный эпилог, где Стась выходит регулярно на контакты с Малышом. Но эти контакты бессмысленны, потому что Малыш не может поставить себя на место Стася: он не понимает, когда Стасю надо спать, он не понимает почти ничего из того, что Стась говорит. И самое главное, что его нельзя забрать на Землю, потому что он уже не землянин.
Вот таких людей в девяностые годы появилось очень много — людей, принадлежащих к разным средам. Вспомните, как невозможны стали контакты между людьми из одной абсолютно среды — из среды научной, академической. Ну, просто одни пошли в бизнес, а другие остались в науке. Какой может быть контакт между, скажем, Березовским и его другими коллегами? Даже между Березовским и Дубовым существовала пропасть, хотя они работали вместе — ну, просто потому, что Дубов писатель, мыслитель, математик, а Березовский был в математике чистый прикладник и интересовался гораздо больше прагматическими аспектами жизни. А уж какой мог быть контакт между вот этими математиками и их более счастливыми ровесниками, которые увлеклись бизнесом? Ну, какой мог быть контакт между Ходорковским и его однокурсниками, между Гусинским и его друзьями-режиссёрами (он же режиссёр, как вы помните, по первому образованию, в каком-то смысле режиссёром и остался)? Это невозможно, немыслимо!
И вот тут «Малыш» стал болезненно актуален, потому что обнаружилось, что люди принадлежат к разным цивилизациям. И сегодня мы живём в этих обстоятельствах. А какой здесь выход? Он прослеживается довольно отчётливо: свернуть контакты. Точно так же, как в «Острове Крым» подчёркнуто: не надо острову приближаться к материку, материк его проглотит. Это довольно глубокая догадка о существовании, условно говоря, народа и интеллигенции. Хотя интеллигенция и часть народа, но с какого-то момента конфликт становится необратимым. Видимо, выход один: уйти с радаров.
И в этом смысле «Малыш» кажется мне очень глубокой вещью. Не говоря о том, что он прекрасно сделан. Понимаете, сначала он кажется немножко тягомотным и многословным, а потом оказывается, что всё начинает бешено, динамично развиваться, всё работает на замысел. И некоторые вещи действительно очень страшные. Вот то, что он произносит: «Ш-шарада!». Откуда он знает это слово? Что оно означает? Интересно. И до слёз буквально меня доводит при перечитывании вот эта сцена, когда он начинает вдруг голосом матери говорить. Невероятно сильный кусок! Ну и образ Майи. Я эту Майю видел, я этот женский тип знаю. Они его поймали с абсолютной точностью. И действительно эти женщины более склонны к контактам. Другое дело, что контакты с людьми им даются труднее, чем контакты, допустим, с природой. Это интересно.
А теперь — что касается «Лебедей». «Лебеди» — не тот роман, который можно разобрать за десять минут, а тем более за восемь. Конечно, речь идёт о самом, пожалуй, глубоком и странном произведении Стругацких этого периода. Но опять-таки они сами не вполне понимали, что происходит, не вполне понимали, что они написали. И как всегда, то, что мы читаем, не совпадает с исходным замыслом.
Кто такие мокрецы? Стругацкие полагали, что это люди будущего, которые пережили катастрофу и вернулись, переместились во времени, чтобы попытаться эту катастрофу предотвратить. Возможно ли это сделать? Я не знаю. Мне представляется иное. Мне представляется, что мокрецы, они же очкарики (ну, авторы не всегда знают, что они пишут) — это тоже действительно метафора интеллигенции. Помните, там мокрец задыхается, когда ему не дают читать. У них вот эти круги вокруг глаз. Очки — тоже совершенно очевидная метафора. И вот вопрос: а кто в лепрозории — сами мокрецы или те, кто вокруг них, за решёткой? Кто хозяин положения?
Мне кажется, что во «Времени дождя» более или менее предугадана ситуация сегодняшней России, когда мокрецы в безусловном меньшинстве, но ситуацию контролируют, безусловно, они. Вот, кстати говоря, почему враги мокрецов, почему разнообразные жители города и силовики, они не могут обойтись без упоминаний о мокрецах — потому что собственной позитивной повестки у них нет. Они не могут мокрецов уничтожить, потому что всё-таки за мокрецами правда, всё-таки за мокрецами сила. Они могут их ненавидеть, могут их бояться, а мокрецы постепенно смывают город, это делают они.
Только мысль, которая там заложена, она глубже. По Лопушанскому и Рыбакову, всё-таки город победил и детей, и мокрецов. По Стругацким, по-моему, всё интереснее и сложнее: победили-то мокрецы, победили дети. Диана счастливая — это Диана в этом освобождённом городе, где всё ясно, где они идут по высыхающему светлому городу. Но Банев ведь правильно думает во время встречи с детьми… А прототипами этих детей послужили дети из той самой ФМШ, из физматшколы в Новосибирске, математического интерната, где Стругацкие в шестидесятых проводили одну из своих встреч. Насколько я помню, Аркадий Натанович там был, а может быть, оба. Разговоры с этими детьми их потрясли и заставили их думать. «Ребята, если вы опять жестоки, зачем тогда всё, зачем ваш интеллект? Если у вас нет эмпатии, нет сопереживания, нет жалости к нам… Ирония и жалость, господа! Ирония и жалость!» — насколько я помню, это из Скотта Фицджеральда. «Если нет иронии и жалости,— говорит Банев,— зачем тогда вы?» Вот в том-то и дело, что мокрецы, которые могут прийти, которые могут победить, окажутся беспощадные. А зачем тогда они?
Собственно что мне кажется очень важным? Что будущее, как писал Борис Натанович, всегда беспощадно по отношению к прошлому. И может быть, в этом есть своя логика. Но надо ли становиться агентом будущего? Или надо попытаться встать у него на пути, как Кандид в «Улитке»? Попытаться встать на пути у робота, попытаться стать адвокатом смертника. Конечно, сегодня, когда мы видим нынешнюю Россию, мы понимаем, что новое поколение может спасти её, но может и просто уничтожить её. А готовы ли мы к этому? Я, например, совершенно не готов. Я понимаю, что много сегодня отвратительного, но я понимаю, что беспощадность этих уничтожителей, которых уже много было в девяностые, она не позволит им победить.
И мне кажется, что самое глубокое прозрение Стругацких состоялось в последней повести, во всяком случае — в последней опубликованной. Мы не знаем, над чем работал Борис Натанович в последние годы, и работал ли. Возможно, там и был тот легендарный роман, который он всё-таки писал и обдумывал. Но последняя опубликованная вещь Стругацких — это «Бессильные мира сего». И вот там содержится очень глубокий вывод, что на пути у всех инициатив мокрецов лежит проклятая свинья жизни. На пути у всякого сообщества, конструирующего будущее, как это делают там члены семинара Агре, стоит собственный Ядозуб. Нет евангелистов, среди которых не было бы Иуды. Проклятая свинья жизни лежит на пути у всех преобразований.
Кстати говоря, в замечательном романе Саши Гарроса и Лёши Евдокимова «Чучхе», который я считаю их лучшим совместным произведением, там как раз был описан лицей, типа лицея Ходорковского или типа вообще такого учебного заведения элитного, феноменального, где люди пытаются создать новое будущее в такой несколько невротизированной секте. Но и там проклятая свинья жизни лежит на всех путях, потому что в них самих предел, среди них всегда есть свой Ядозуб, и всегда человеческое-то неистребимо.
И мне кажется, что утопия мокрецов была бы совсем страшна, если бы не дети, потому что дети в какой-то момент всё равно выходят из-под контроля и противятся. Мокрецы — они генетически больны. Зурзмансор, конечно, там генетически болен, и лицо у него под маской распадается на страшные осколки — как, кстати говоря, и лицо Малыша, на тысячу гримас. Они, конечно, не совсем люди. Но в том-то всё и дело, что для людей утопия недоступна. В человеческой природе есть нечто, что любую утопию тормозит, поэтому ни один умозрительный проект здесь неосуществим. С одной стороны — проклятая свинья жизни, с другой стороны — слава богу, что она лежит.
Конечно, в «Гадких лебедях» есть очень много других мотивов. Там есть о чём поговорить серьёзно — например, о феномене Банева, который Стругацким представляется идеальным героем, но лично у меня вызывает очень серьёзные сомнения. Ну, потому что Банев — он всё-таки, хотя и талантлив, хотя и воевавший, но всё-таки обыватель. Мне мокрецы гораздо симпатичнее. Может, потому, что мне человеческое вообще не очень симпатично само по себе, я всё время хочу его преодолевать. Но вот Стругацкие в него верили, они считали, что человеческое — это спасительно, а сверхчеловеческое — опасно.
И поэтому, как мне кажется… Ну, это же мои трактовки. Как мне кажется, финальная реплика «Не забыть бы мне вернуться» — это такой завет самим себе, напоминание о том, чтобы вернуться к человеческому в себе. Было ли это скорректировано когда-либо? Ну, наверное, было. Но, видите ли, Г.А. Носов в очень любимой ими, в очень важной для них вещи «Отягощённые злом» — это всё-таки представитель иного, нового типа людей. Другое дело, что он умирает за Флору, он гибнет за весьма несовершенных и неприятных людей. По мысли Бориса Натановича, как раз человек проверяется способностью терпеть неприятное. Но действительно ситуация с Флорой показывает, что от человечности никуда не деться. И эта человечность, как ни странно, есть единственное наше спасение от будущего. Хорошо это или плохо — каждый решает сам.
