Согласны ли вы с высказыванием Эйнштейна: «Религия, искусство и наука — ветви одного и того же дерева»?

Гамсун в России имел, на мой взгляд, многочисленных поклонников и очень мало продолжателей. Именно потому, что Гамсун — скандинав. Он настоящий скандинавский автор со всем набором качеств и увлечений скандинава. И такие книги, как «Пан» или «Мистерии» (я уж не говорю о «Плодах земли»), могли быть написаны только в Дании, Швеции или Норвегии. Правду сказать, я большой нелюбитель Гамсуна, любимого писателя моей бабушки. Кроме «Голода» ничего не люблю у него. Куприн считал себя гамсунианцем, но он гораздо талантливее, что там говорить. Ну и концепция лейтенанта Глана, природного человека, обреченного убить возлюбленную или себя, мне неинтересна совсем. Трудно сказать, кто может считаться…

Горчев совершенно не сатирик, он блистательный асбурдист. Он был моим другом, я очень его любил. Это прекрасный писатель. Многие его тексты я тоже наизусть помню. Во всяком случае, «Енот и папуас», по-моему, абсолютный шедевр. Я очень люблю его ранние рассказы. Поздние — это в основном его такие тексты ЖЖ-шные, но двухтомник «ЖЖ Горчева», который успел издать Житинский,— это просто одна из моих настольных книг. Горчев был человеком феноменального таланта, доброты, ума, очень глубокий, прекрасный художник,— Горчев был феноменально одаренным человеком.

Не конформизм. У Пушкина было, как вы знаете из «Медного всадника», как к к стихийному бедствию. Точно также в «Капитанской дочке» описано. Описания наводнения и бунта очень похожи даже в деталях. Пушкин полагал, что правительство — единственный европеец, Пушкин полагал, что Николай спасает от распада. Николай тоже так полагал. И только в последний свой год Пушкин говорил Владимиру Соллогубу: «Я уйду в оппозицию». Не понимая, что уходить уже некуда. Пушкин погиб от своего заблуждения, понимаете? Пушкина убила его иллюзия. И разговор о том, что Пушкин купил себе в сентябре 1826 года, во время аудиенции при коронации в Москве, 10 лет жизни,— это правда. Но смерть его тоже была в словах…

Вот, понимаете, если бы попало вам в руки «Седьмое измерение», и вы бы прочитали оттуда рассказов хоть 20, хоть 30 — они маленькие, в них по 10-20 строчек, это такие миниатюры. А «Дитя эпохи», «Эффект Брумма», та же «Сено-солома», «Японец». Да много, это очарование какое-то. А потом, ведь у Житинского были очень мрачные вещи. Был период, когда он очень мрачно воспринимал происходящее, когда он перестал писать на 10 лет. И вот тогда написал рассказ «Прах». Я бы назвал этот рассказ классическим. Вот если бывают классические рассказы в конце XX века, то он был великий абсолютно.

Конечно есть. Как это происходит? Это нечего объяснять, это довольно элементарно.

Вы попробуйте как-то проиграть ситуацию на бумаге вместо того, чтобы ее проживать. Для меня таким объектом аутотерапии всегда было мое имперское ощущение России, моя любовь к царственной пышности, как это назвала Тэффи, и любовь к Советскому Союзу. Я прекрасно понимаю, что я там вырос, что я от него завишу. Но есть в нем вещи, которые были обречены, которые его губили, и которые, может быть, губили и меня. Я, в общем, не считаю свое детство особенно счастливым. Оно было довольно мучительным. Я как-то с годами становился счастливее и свободнее.

Аутотерапия, мне кажется, в том и заключается, что вы…

Знаете, это обманчивое впечатление. Дело в том, что надо различать логику и произвол.

Творить мир — это такое занятие, Господу не позавидуешь. Потому что раз создав физический закон, ты не можешь его перекраивать беспрерывно. У Бога как-то трудно со свободным выбором — как у Гарри Поттера, который тоже обставлен огромным количеством ограничений. Волшебная палочка, вообще всемогущество — оно не облегчает жизнь.

Рассказ Веллера «Правила всемогущества», по-моему, довольно наглядно поясняет, что на каждый шаг приходится 10 контршагов или обеспечивающих его правил. И всякий раз ты уже не можешь потом от этих правил отступить. Приходится каждый раз переписывать историю мира с…

Мне кажется, что всякий стыд как-то облагороживает, облагораживает, как хотите. Есть другой стыд, стыд другого рода… Вот, наконец я могу сказать. Знаете, бывает стыд, описанный Достоевским в «Записках из подполья», когда он не становится источником мучения, а когда он становится источником наслаждения. От такого стыда, от расчесывания гнойных язв никому хорошо не бывает. А стыд, который как-то несколько превращает человека, как с Раскольниковым,— тогда да. Но Раскольников — это не герой «Записок из подполья». Герой «Записок из подполья», мне кажется, в Достоевском присутствовал как страшная возможность. В «Братьях Карамазовых» он сумел его победить и задавить. Но ведь подпольность — это и…

У меня есть догадка. Он не женился на Лике, потому что он не чувствовал в ней таланта. Она думала, что он в ней есть, а в ней не было. Как не было и в Нине Заречной, которая сделана из Лики Мизиновой. Там же, в общем, её история с Потапенко частично предсказана, частично описана. «Чайка» — это очень откровенная вещь, искренняя, поэтому он так мучительно переживал её провал; это описание его романа с Мизиновой. Он чувствовал в ней пошлость, понимаете. Вот в Нине Заречной очень много пошлости, поэтому она сбежала с Потапенко, а Треплев, абсолютно автопортретная фигура, ею отвергнут, ищущий новых путей Треплев. А вот в Книппер он чувствовал талант. И когда все эти ребята, типа Горького, пишут, что он хотел…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…