Не могли бы вы рассказать о малоизвестном авторе Юзе Алешковском?

Да нет, конечно. Месть иногда приносит личное удовольствие — в этом никто не сомневается. Правильно говорил Сталин: «Самое большое наслаждение — это отомстить и выпить бокал хорошего грузинского вина». Не знаю насчет бокала вина, но вообще месть — это одно из серьезных удовольствий. Греховных, конечно, sinful pleasures. Даже, я бы сказал, dark pleasures. Но ничего не поделаешь, это в человеческой природе. Пушкин называл отмщение добродетелью христианской. Здесь, я думаю, она не христианская, а библейская, дохристианская: око за око, зуб за зуб. Ветхозаветная добродетель, такая доблесть варвара.

Я думаю, что в потакании этому sinful pleasure нет ничего особенно хорошего.…

Ну как их свести в одно? Это два совершенно разных человека. Леонид Мацих – это великий богослов, который своим именем, своим присутствием в литературе внушал желание жить и желание верить. Юз Алешковский – это замечательный фольклорный стилизатор, превосходный поэт, автор нескольких гениальных блатных песен, автор очень интересной прозы (в особенности «Книга последних слов»), замечательный прозаик. Они совершенно разные люди, разве что оба в бога верили, но верили совершенно по-разному.

Для меня Леонид Мацих – один из важных духовных авторитетов, про Юза Алешковского я этого сказать не могу. Но для меня было счастьем его видеть и с ним говорить. Ужасно интересный был человек, и очень…

У дьявола полно адвокатов в современном мире. А вот у бога это очень небольшая школа таких английских метафизиков, которые так себя и называли, проповедники. Это школа Честертона, которая продолжилась прежде всего у Льюиса и в огромной степени у Толкина. Они таких индоктринаторы, такие катехизаторы новые. Попытка адвокатства для бога, попытка теодицеи после кошмаров XX века предпринималась многими, но не у многих она получалась. Потому что получается в большинстве своем очень банально и назидательно. Мне кажется, что даже в этом смысле и Толкин — довольно плоский автор, при всей любви к нему, к его поэтичности, к его замечательной музыкальности, и так далее. У Льюиса интересные есть вещи,…

Ну, Одзу я очень люблю. У меня к Куросаве отношение довольно сложное, понимаете, потому что самые доступные его картины я люблю — ну, такие как «Ворота Расемон», понятное дело. В остальном он… Даже «Семь самураев» мне кажутся несколько все-таки скучноватыми по сравнению с «Великолепной семеркой». Я не настолько знаю Куросаву… «Под стук трамвайных колес» я никогда не мог досмотреть до конца, не отрываясь. Мне кажется все-таки, что это скучная картина — при том, что я очень Куросаву люблю.

Но по-настоящему я люблю, конечно, Одзу. Ну, понимаете, Одзу ведь очень странный на самом деле режиссер. Он в «Токийской повести», которая регулярно совершенно попадает во все лучшие картины и во все…

Набоков и Вера совершенно ничего не понимали в реальном положении Пастернака. Они додумывались до того, что публикация «Доктора Живаго» за границей — это спецоперация по привлечению в СССР добротной иностранной валюты. Точно так же, как сегодня многие, в том числе Иван Толстой, акцентируют участие ЦРУ — спецоперацию ЦРУ в получении Пастернаком Нобелевской премии. Флейшман там возражает. Я не буду расставлять никаких акцентов в этом споре, но я уверен, что Пастернак получил бы Нобеля из без ЦРУ, прежде всего потому, что Россия в этот момент в центре внимания мира. Но, как мне представляется, сама идея, что «Доктор Живаго» мог быть спецоперацией властей просто продиктована тоской по поводу того,…

Леонид Зорин считал, что любовь выше всего и что, как он говорил, цель мужчины и женщины, предназначение мужчины и женщины — лежать в объятиях друг друга. Все остальное — это дым, сон и наваждение. Поэтому он в «Пропавшем сюжете» любовь героев ставил выше общественного служения. Но вообще, как человек, выше всего в жизни ставивший интеллект, он понимал, что и любовь чаще всего бывает самообманом, просто из всех видов самообмана этот самый человечный и наименее вредный, наиболее плодотворный для искусства.

Гамсун в России имел, на мой взгляд, многочисленных поклонников и очень мало продолжателей. Именно потому, что Гамсун — скандинав. Он настоящий скандинавский автор со всем набором качеств и увлечений скандинава. И такие книги, как «Пан» или «Мистерии» (я уж не говорю о «Плодах земли»), могли быть написаны только в Дании, Швеции или Норвегии. Правду сказать, я большой нелюбитель Гамсуна, любимого писателя моей бабушки. Кроме «Голода» ничего не люблю у него. Куприн считал себя гамсунианцем, но он гораздо талантливее, что там говорить. Ну и концепция лейтенанта Глана, природного человека, обреченного убить возлюбленную или себя, мне неинтересна совсем. Трудно сказать, кто может считаться…

Горчев совершенно не сатирик, он блистательный асбурдист. Он был моим другом, я очень его любил. Это прекрасный писатель. Многие его тексты я тоже наизусть помню. Во всяком случае, «Енот и папуас», по-моему, абсолютный шедевр. Я очень люблю его ранние рассказы. Поздние — это в основном его такие тексты ЖЖ-шные, но двухтомник «ЖЖ Горчева», который успел издать Житинский,— это просто одна из моих настольных книг. Горчев был человеком феноменального таланта, доброты, ума, очень глубокий, прекрасный художник,— Горчев был феноменально одаренным человеком.

Не конформизм. У Пушкина было, как вы знаете из «Медного всадника», как к к стихийному бедствию. Точно также в «Капитанской дочке» описано. Описания наводнения и бунта очень похожи даже в деталях. Пушкин полагал, что правительство — единственный европеец, Пушкин полагал, что Николай спасает от распада. Николай тоже так полагал. И только в последний свой год Пушкин говорил Владимиру Соллогубу: «Я уйду в оппозицию». Не понимая, что уходить уже некуда. Пушкин погиб от своего заблуждения, понимаете? Пушкина убила его иллюзия. И разговор о том, что Пушкин купил себе в сентябре 1826 года, во время аудиенции при коронации в Москве, 10 лет жизни,— это правда. Но смерть его тоже была в словах…

Вот, понимаете, если бы попало вам в руки «Седьмое измерение», и вы бы прочитали оттуда рассказов хоть 20, хоть 30 — они маленькие, в них по 10-20 строчек, это такие миниатюры. А «Дитя эпохи», «Эффект Брумма», та же «Сено-солома», «Японец». Да много, это очарование какое-то. А потом, ведь у Житинского были очень мрачные вещи. Был период, когда он очень мрачно воспринимал происходящее, когда он перестал писать на 10 лет. И вот тогда написал рассказ «Прах». Я бы назвал этот рассказ классическим. Вот если бывают классические рассказы в конце XX века, то он был великий абсолютно.