Какой русский религиозный философ для вас наиболее значим и почему?

Это довольно трудный вопрос. Был ли это всплеском оккультизма только? По крайней мере, в Российской Империи это было и религиозным возрождением. А насчет всплеска оккультизма в 70-е – это было, скорее, грязной пеной, возникшей вокруг еще одного русского религиозного возрождения, представителями которого были Аверинцев, Желудков, Мень. Великие богословы и проповедники. Грязная пена всплывает вокруг всякого явления.

Андрей Синявский мне как-то сказал, что пошлость лучше, чем снобизм. Снобизм, как он сформулировал, это попытка воспарить без достаточных на то оснований. А пошлость – вещь естественная и здоровая, пошлость – это так же естественно, как тень, отбрасываемая…

Хорошо вы думаете обо мне. Ни Гегель, ни Шопенгауэр не входят в круг моего постоянного чтения, но из того, что я читал, конечно, мне Гегель интереснее гораздо. Во всяком случае, гегелевская эстетика мне понятна. А пессимизм Шопенгауэра меня довольно сильно раздражает, такой стоицизм, я бы сказал. Историческая теория Шопенгауэра, подхваченная Толстым ( про равнодействующую миллионов воль), соблазнительна, но, честно говоря, мне не очень нравится. Это моя проблема, ничего не сделаешь.

Гегеля читать практически невозможно из-за трудности языка. Я же знаю его в основном в изложении гегельянцев – философии права по Ильину, который написал двухтомник на эту тему. Но это двухтомник очень…

Маленькая заметка Мережковского «Еврейский вопрос как русский» была мне довольно серьезным подспорьем, когда я писал «Двести лет вместо» — такую развернутую рецензию на двухтомник Солженицына, потому что Солженицын тоже понимает еврейский вопрос как русский. Он задает себе вопрос: «Почему солидарность евреев так разительно заметна на фоне русского страстного желания топить друг друга?» И мне показалось даже, что он с какой-то болезненной завистью говорит об этой национальной солидарности, цитируя многих еврейских авторов, с ужасом замечая: «А мы друг другу хуже собак». То, что еврейский вопрос,— это некий извод вопроса русского, по-моему, совершенно очевидно.…

Это сложный вопрос. Я не знаю, повлиял ли он. Больше всего на русскую культуру, кстати говоря, и зарубежную культуру тоже, повлиял Степун, потому что он писал по-немецки, потому что он свободно владел европейскими языками, потому что он был интегрирован в академическую среду. Бердяев повлиял гораздо меньше, потому что он строгим философом не был, он был, скорее, публицистом, писателем, замечательным мемуаристом, но говорить о влиянии Бердяева или Ильина достаточно сложно, потому что ведь русское философствование — это ведь не строгая наука. Это ведь не то, что Гуссерль культивирует. Это в значительной степени растекание мыслью по древу. Уж Розанов, например, умерший в России,— совсем не…

Ну какой же он западник? Понимаете, Чаадаев как раз возник до разделения на западничество и славянофильство. Один очень талантливый поэт (не буду сейчас его называть) сказал, что настоящий рай в русской культуре был до этого разделения, потому что вот тогда её цельность была изумительной. Чаадаев не западник и не славянофил, и уж, конечно, не русофоб. Чаадаев, наоборот, абсолютно уверен, что Россия поразит мир, если она по-настоящему проникнется христианством.

Другое дело, что Чаадаеву симпатичнее католичество, он лучше знает католичество. Но то, что он видит ослепительное будущее России… Ведь понимаете, из «Философических писем» читают обычно первое. А вы попробуйте прочитать…