Мне больше всего нравится её работа в «Дальше — тишина…», прощальная работа в театральной версии хорошего американского фильма 1938 года (забыл, как назывался точно, потом поищу). Блестящая работа, по-моему, самая сильная, где удивительное сочетание смешного и страшного было, где виден её характер, не видна её желчь, а видна только… Хотя нет, это и насмешливая роль тоже, потому что эта мать бывает иногда и так навязчива, и так глупа, но всё равно она безумно трогательна. Я думаю, что и для неё, и для Плятта, чьи совместные работы всегда спасали что угодно (даже фильм «Весна»), это был триумф абсолютный. И я знаю людей, которые бесконечно ходили на этот спектакль и бесконечно потом его пересматривали.
Мне Игорь Старыгин, Царствие ему небесное, рассказывал. Он там играл крошечную роль официанта. И он рассказывал, что он не мог эту роль играть, потому что как только он… Там была прощальная сцена, где сидят Плятт и Раневская и ужинают в последний раз в том ресторанчике, где когда-то он делал предложение. В общем, там слёзы выжимаются коленом. Это ставил, насколько я помню, Эфрос. И прав, конечно, Швыдкой, что Эфрос был самым человечным из советских режиссёров; не самым интеллектуальным, может быть, не самым органичным в организации сценического пространства, но именно самым человечным, самым сентиментальным. И Старыгин рассказывал, что когда он в роли официанта выходил обслуживать Раневскую и Плятта, у него так тряслись руки, что он не мог донести бутылку шампанского, он начинал рыдать прямо на сцене! Невозможно было на них смотреть! Конечно, это было совершенно грандиозное зрелище. А что касается кино, то она, как сказала, к сожалению, «всё больше плевала в вечность».
