Что вы думаете о прозе Салли Руни?

Знаете, насколько я сложно отношусь к роману «Нормальные люди»,  настолько я обожаю картину. И не только потому, что там два фантастически обаятельных актера. Я даже не знаю, кто из них мне больше нравится. И не только потому, что там великолепные любовные сцены. А я должен вам сказать, что снимать любовные сцены еще труднее, чем писать.

Кстати, с моей точки зрения Салли Руни плохо пишет эротические эпизоды. Когда там герой про героиню говорит, что она «вся белая и мягкая, как тесто», – это просто очень плохо сказано. И неинтересно.

А вот когда это снимается, когда они играют, – да. Да и вообще, фильм мне нравится гораздо больше романа. Я еще хотел бы подчеркнуть разницу…

Понимаете, скандал вокруг «Нормальных людей», хотя я не замечаю ни особенного скандала, ни особенного раскола… Это прелестный роман. Прелестный на уровне, знаете… по сравнению с «Вам и не снилось…» Галины Щербаковой — это просто «Война и мир». Это очень простенькая книжка. Она полна, конечно, точных наблюдений, но по уровню своему (она молодая женщина, ей 29 лет, по-моему, еще нет, она автор уже двух очень милых романов)… Но говорить, что это большое литературное явление — ну ребята, ну помилуйте!

Это история про очень милых двух подростков, которые изучают друг друга и пытаются друг к другу притереться. Она богатая, он сын уборщицы в ее доме, при этом он замечательный спортсмен, а она…

Ну конечно была. У Дюмы ещё в конце сороковых годов д'Артаньян восклицает: «Мне восемнадцать, а ничего не сделано для славы!» Раньше подобную фразу говорил Наполеон. Так что идея, что «вот мне уже сто лет»,— это вертеровская идея («Я так молод, а ничего не сделал»). Поэтому самоубийство становится до известной степени протестом против жизни как таковой: лучше покончить с собой, чем длить бессмысленное обывательское существование. Это очень старая романтическая идея. Она есть у Пушкина. Да и собственно говоря, она есть у Шота Руставели в самом начале тысячелетия: «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор». Так что вряд ли вы найдёте…

У меня тоже такое ощущение. Да, я тоже это осознал, у них хорошее развитие. Проблема, понимаете, Дима, не в том, что они малочисленные. Демографическая яма ничего не объясняет сама по себе. Проблема в том, что они попали в историческую яму, в историческую паузу. Вот так было с Лермонтовым. И самая литературная тема — это «Герой нашего времени» и «Дума», да:

Потомок оскорбит язвительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.

Вот Тургенев, создатель жанра европейского романа,— Тургенев пытался в «Отцах и детях» доказать, что хватит уже этих насмешек горьких, что пора любить промотавшихся отцов, иначе мы никогда не выйдем из…

Я только что приехал с лекции по Рязанову («Рязанов и русская литература»), где рассматривал эволюцию у Рязанова — всё-таки очень литературного режиссёра — трёх тем: тема человека государственного (это Мерзляев, например, или гэбист из «Предсказания»), тема человека маленького (это Лукашин, например, Новосельцев) и тема человека лишнего, сверхчеловека, если угодно. Дело в том, что тема лишнего человека в российской литературе очень быстро начала эволюционировать (обратите на это внимание) в тему сверхчеловека. Онегин — классический лишний человек, и, в общем, он ничтожество. Пушкин и относится к нему, как к ничтожеству, и весь роман — это акт мести Александру Раевскому.

Я помню,…

Мы прекрасно понимаем, что в русской литературе — литературе молодой и по-хорошему наглой, как подросток,— в XIX веке есть такая тенденция: брать высокие западные образцы и их переделывать на русской лад, сохраняя западное содержание, то есть западную форму и наполняя её, как лайковую перчатку тяжёлым и мосластым кулаком, глубоко русским смыслом. В этом смысле почти у каждого русского классика был не то чтобы двойник, но ориентир на Западе. И вот Байрон — это ориентир для Пушкина. Пушкин находится в постоянной с ним полемике, которая особенно отчётлива, конечно, в «Онегине». «Онегин» — это реплика на байроновского «Дон Гуана». Надо сказать, более удачный роман, конечно, потому что и более…

Я вам хочу напомнить, что этот ряд складывается на самом деле из Онегина (Онега), Печорина (Печора), Рудина (река Руда, протекающая на юге России и в Польше, по-моему — ну, в Польше уж точно), Волгина (героя «Пролога») и Ленина. Онегин — Печорин — Волгин — Ленин. Ленин тоже взял такой псевдоним, потому что считал себя, мне кажется, лишним человеком, хотя есть и другие версии. Да, это такой тип. Правильно сказал Бахчинян: «Лишний человек — это звучит гордо!» Есть хорошее определение Владимира Гусева: «Лишний человек — это человек, соотносящий себя с вневременными критериями». Я, в общем, считаю, что лучше быть лишним, чем востребованным.

Слушайте, сколько угодно! Например, после «Бедной Лизы»:

Под камнем сим лежит Эрастова невеста:

Топитесь, девушки, в пруду довольно места.

То, что волна женских самоубийств на почве несчастной любви, причем не  только среди простолюдинок (простолюдинки не читали Карамзина), вполне себе имело место. Более того, многие волны суицидов и вообще такого жизнестроительства в подражание литературе очень характерно для Серебряного века. Сколько народу – и об этом Леонид Мартынов пишет в «Воздушных фрегатах» – перестрелялось после самоубийства Отто Вейнингера. Насчет литературных героев – тоже  бывало. Анна Каренина не вызвала такой…

Нет, Тойво Глумов – вообще ненадежный свидетель и ненадежный рассказчик, на него полагаться нельзя. Тойво Глумов – жертва, но не прогрессорства, а прогресса. Он оказался выродком, если угодно, если продолжать идею «Обитаемого острова». В третьей части трилогии всего лишь обыгрывается идея из первой. Выродки – тоже продукт естественной эволюции. Выродки – это, условно говоря, людены Саракша. А поскольку Тойво Глумов сам выродок, заложник этой трагической ситуации, что приводит его к взаимному непониманию с женой, со старшим другом Каммерером. Естественно, что Тойво Глумов ненавидит прогрессорство и ненавидит прогресс. Поэтому он с таким пылом набрасывается на поиски других люденов, он…