Да нет, у Визбора нет особенно сентиментального настроя. У Визбора скорее, знаете, такая эмоция, которая у других очень часто бывает фальшива. Такая мужественная печаль. Такие одинокие бродяги, у которых в душе есть теплый угол. По-гриновски говоря,

Люди идут по свету,
Слова их порою грубы.
«Пожалуйста, извините»,—
С усмешкой они говорят.
Но горькую нежность песни
Ласкают сухие губы.
И самые лучшие книги
Они в рюкзаках хранят.

Вот такая сентиментальная печаль мужественных ребят. Скупая мужская слеза. Это дикая фальшь, но у Визбора-то этого нет. Он самоироничен. «Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены» — они про другое. И…

Это как раз три автора, которые являют собой три грани, три варианта освоения пространства в русской прозе, прежде всего семидесятых годов. Понимаете, ведь для Советского Союза — вот такого типичного модернистского проекта — очень характерен был гумилёвский конкистадорский пафос: пафос освоения новых пространств, пафос проживания экстремальных пограничных ситуаций, огромного напряжения, странствия.

Естественно, тут романтический герой, который ещё, как правило, и альпинист, и одиночка; и в личной жизни у него всегда не ладится, потому что вот такой он романтический бродяга, а женщинам ведь всегда хочется уюта, и он может поладить только со скалолазкой, а с женщиной обычной,…

У Кушнера были такие стихи:

Как нравился Хемингуэй
На фоне ленинских идей.

Он, конечно, нравился не только на фоне ленинских идей. Он нравился на фоне советской действительности, в которой счастье, по замечательной формулировке Михаила Львовского, долго было тождественно успеху. А оказалось, что возможно другое счастье.

Я такую неожиданную вещь скажу, но Хемингуэй совершенно не был символом победы, победоносности. Во-первых, он нравился потому, что это всё-таки хорошо сделанная проза. Еще при его жизни почти все его тексты здесь были напечатаны, кроме «По ком звонит колокол». И тот в каком-то ограниченном количестве был доступен. Да и, в общем, по…