Можно ли сказать, что повесть Александра Кабакова «Невозвращенец» о вечной злободневной человеческой истории?

Нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, формой неприязни к нуворишеству. Я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах,— это…

Я очень люблю Александра Кабакова, и даже дело не только в творчестве. Я люблю его как человека в целом, как явление культуры — по двум причинам. Во-первых, он человек большого остроумия и достоинства. Во-вторых, в его книгах развивается довольно сложная, не всегда понятная (во всяком случае, не всем понятная), но очень для меня принципиальная мысль: терпеть хуже, чем бороться. Да, иногда борьба развращает людей. Да, иногда она создаёт фанатиков. Но тот, кто не борется, тот, кто терпит, тот гниёт, развращается быстрее. Я люблю Кабакова именно за то, что он не любит терпил и терпение, а любит героев, типа Кристаповича (у него был замечательный роман «Подход Кристаповича»),— героев борющихся, людей…

Мне понравилась эта поэма, это новое сравнительно произведение, такой почти роман в стихах, такая антиутопия о будущем Москвы, очень напоминающая по фабуле и по отдельным реалиям «Невозвращенца» или «Не успеть» Рыбакова. По художественному исполнению — там есть замечательные куски. Вообще приятно, когда человек не прячется от наррации, от большой поэтической формы, в которой нужно держать сюжет, в которой нужно уметь взаимодействовать с читателем, уметь провоцировать его. Нет, это местами замечательная вещь, хотя на уровне содержания там нет ничего принципиально нового.

Мы все примерно понимаем, что после нынешней эпохи — эпохи тотальной консервации — некоторая катастрофа…

Что касается текстов, в которых мистическое переплетено с реальным до неузнаваемости. «Олгой-Хорхой» Ефремова — конечно. Ну, тут уже возникает соблазн начать предлагать собственные вещи. Ну, «Можарово», наверное, хотя там тоже не понятно, что происходит. Я очень люблю «Крауч-Энд» Кинга — рассказ до слёз реалистический, но при этом, безусловно, мистический.

И вот странную вещь скажу. Есть такая довольно интересная повесть Юрия Сбитнева «Прощание с землёй». Это, казалось бы, такой кондовый советский соцреалист, но вот эта повесть — одна из самых страшных книг, которые я в жизни читал (из самых страшных — в мистическом смысле). Там герой идёт искать остатки Тунгусского метеорита и…

Есть такой термин «гебоидность», восходящий к имени жестокой Гебы, дочери Зевса. Дело даже не в том, что она жестокая. Гебоидность — это эмоциональная холодность. Зевс, в отличие от Гебы, постоянно людей жалеет, он задумывается о том, какова их участь.

Так вот, Геба, как часто бывает, как член семьи бога относится к живым — к землянам, к людям — более жестоко и снисходительно, чем верховное божество, чем отец. Объясняется это тем, что, во-первых, она младше. Во-вторых, Зевс — это, в общем, творец, хозяин мира, а у детей очень часто этого чувства нет.

В фильме Германа «Трудно быть богом» нет Киры, какая она у Стругацких, а есть Ари. И вот эта жестокая рыжая Ари в его доме заправляет очень…

Миф о Сизифе, абсурдность человеческого бытия не имеет ничего общего, я уверен, с «Темной башней». Потому что миф о Сизифе доказывает бессмысленность и героизм человеческого существования, а «Темная башня» Кинга доказывает конечность и замкнутость мира, его какую-то странную интуицию о том, что пройдя путь, возвращаешься к началу. Это та же мысль, что и у Стругацких падающие звезды: это люди, которые упали с края мира, но попали в него же. Так мне кажется. Хотя я не исключаю, что Кинг читал Ницше, но, наверное, он его весьма поверхностно усвоил, как вся американская массовая культура. Я помню, как Шекли говорил мне в интервью: «Ницше — хорошее чтение для 14 лет. В 15 его читать уже…

У Сорокина есть серьезная травма. У него их много, и главной травмой было его советское детство. Он много повидал в жизни тяжелого и страшного. Это касается и советского школьного воспитания, и диссидентства, и обысков, и арестов. Не забывайте, что первая сцена в «Норме» написана на личном опыте.

Сорокин был запрещенным писателем. Потом Сорокина травили уже «Идущие вместе», потом Сорокина травили пришедшие им на смену, разнообразные приползшие. Сорокина и действительность травмирует. Он человек чуткий и, как все чуткие люди, он эмпатичен и реагирует на мир достаточно болезненно.

Вообще, понимаете, разговоры о том, кто что страшного видел… Один человек побывал в концлагере и…

Проценты импровизации минимален. Иногда случайно приходят мысли. Вот как в лекции про «Королевский гамбит», может быть, несколько мыслей пришли более-менее экспромтом. Вообще это редкое явление. Или как во время эфира идея операции «7 Поттеров» и операции «7 Навальных».

Это приходят такие блестящие озарения в процессе так называемого артикуляционного мышления, как это называла Гинзбург. Там есть мышление от руки, а есть артикуляционное. Но обычно это результат долгого, тщательного, иногда мучительного знакомства с материалом. Пока у меня не придумано 5-7 пунктов, которые я собираюсь излагать, я лекцию не начинаю. Иначе мне приходится ее просто переносить.

Метафизика, философия, религия — все, что не имеет отношения к быту, а имеет отношение к сфере духа. «Метафизический» — это значит не соотнесенный напрямую с реальностью, а происходящий именно в сфере интеллектуальной. Это мне кажется, что ли, самым интересным. Как Бродский говорил: «Интереснее всего на свете метафизика и сплетни, а это, в сущности, одно и то же». Ну это, конечно, эффектное заявление, но это не совсем все-таки одно и то же. Все-таки то, что мы называем метафизикой, известно нам не только наугад. Мы кое-что чувствуем сами, ведь все-таки человек сам для себя — главный источник религиозного чувства. Есть божьи чудеса, есть явление благодатного огня в Иерусалимы, есть проявления бога…

Меня что-то удерживает от этого. Ни тексты Донны Тартт, ни качественно более простые и более слабые тексты Янагихары никаким образом мне не представляются мне большой литературой. Мне кажется, что это хорошая беллетристика, хорошее чтение для домохозяек, при всем моем уважении к домохозяйкам. Но я не вижу в этой прозе ни глубины, ни точности, ни силы. Это, как сказал когда-то один хороший критик, потолок того, что может быть достигнуто имитатором. Это наилучшее проявление имитации, но это никоим образом не настоящая проза. Ну просто материя этого текста (а мне многое из Донны Тартт) приходилось еще и в оригинале читать), сама материя этого текста (в отличие от прозы Боланьо, где ритм задан сразу же…