Как вы относитесь к тому, что Ольге Татарниковой предлагают вернуться в Москву из Иркутской области, утверждая, что она там пропадет? Не напоминает ли вам это отношение части эмиграции к оставшимся в России?

В своем эссе Жолковский говорит, что человек при чтении плачет не от сострадания герою, не от сентиментальных чувств, а это святые искренние слезы восхищения качеством текста. Вот у себя Жолковский заметил такие слезы при чтении «Двух капитанов», которые никаких со стороны читателя сентиментальных чувств не вызывают. Это просто очень хорошо сделано. Значит, нужно просто очень хорошо написать, чтобы качественный художественный текст вызывал слезы и восхищение читательским талантом. Я иногда плачу от текстов, которые совершенно не располагают к сентиментальности, просто это очень хорошо сделано, как, например, пастернаковский «Август» или блоковские стихи из «Седого утра».

Да без всякой иронии, просто Корнейчук там (это его настоящая фамилия, в «Орфографии» у всех настоящие фамилии) — такой человек, живущий только культурой, только литературой, как Чуковский, собственно, и жил. У меня о Чуковском большая лекция будет скоро в Музее импрессионизма в Москве. У меня есть ощущение, что выдуманная Чуковским в детстве теория непрагматизма, бесполезности, что полезно только то, что затевается с непрагматическим целями,— она определила его мировоззрение на всю жизнь. И сколько бы незрелой ни была первая его опубликованная в Одессе работа — это было гениальное прозрение. Он же говорил: «Пишите бескорыстно, за это больше платят». Вот это афоризм, который…

Да было это, господи. А Розанов что такое, как не репетиция соцсети? Розанов — первый русский блогер. Да и раньше это было. Афоризмы Ницше — к вопросу об этом, это Штирнер, Витгенштейн. Вот «Логико-философский трактат» — это что, не твиттер? Это такое ницшеанство на новом уровне. Афоризмы Ницше — это и есть твиттер, и многие его тексты написаны вполне твиттерно. Это не новый вид литературы, поверьте. Просто афористичности присуще такое отсутствие целостности, амбивалентность, политолковательность. Ведь Ницше можно растолковать и так и сяк, и абсолютно противоположным образом. И это, к сожалению, минус.

Да, безусловно, превращение животного в человека у Шварца, у Шарикова, у Уэллса и других, и человека в животное (Кафка, Ионеско, Беляев),— в чем тут проблему? Проблема в том, к сожалению, что расчеловечивание — это не всегда плохо. Иногда, в некоторых коллизиях, как у Житинского во «Внуке доктора Борменталя» так получается, что собака оказывается лучше людей. Отсюда же, кстати, зощенковское «Приключение обезьяны».

Понимаете, «Приключение обезьяны» — это рассказ, который вызвал такие громы небесные на его голову не просто так. Дело в том, что животное, ужаснувшись попаданию в мир людей, напоминает о главном: оно напоминает, что практики новой власти были, к сожалению, все-таки…

Ну какой он коммунист? Понимаете, если исходить из того, что он написал «Тихий Дон» — кстати, это и послужило причиной публикации романа и включения его в советский канон, то он искренне считал, что без советской власти, без тирании эта бочка распадется, без этого обруча, потому что она уже однажды распалась во время Гражданской войны. Видимо, России нужна монархия и, видимо, Сталина устроила такая мораль,— вот это единственная причина, благодаря которой книга была напечатана при всем своем абсолютном если не антисоветизме, то — если можно ввести такой термин — имсоветизме (как бывает имморализм, внесоветизм). Это книга не за и не против советской власти, хотя, конечно, там про советскую власть…

Видите, меня интересовали прежде всего рассказы 1922-1924 годов. Я прочел книгу Тагера, где доказывалось, что это совершенно новый и совершенно не похожий на прежние этап его творчества. Сами эти рассказы меня поразили, я от Горького такого не ожидал. Больше всего поразил меня «Отшельник», очень сильно меня удивил рассказ «О первой любви» и «Голубая жизнь». «Карамора» произвела во мне полную революцию, «Рассказ о необыкновенном» разрушил мои представления о Горьком. Потом я прочел «Сторожа» и очень сильно обалдел, потом «Мамашу Кемских», потом в целом «Заметки из дневника. Воспоминания». И вот я начал думать, каким образом этот человек, знающий о людях ужасное и чуткий к этому ужасному, каким…

Нет, «Серебряный голубь», который я лично считаю вершиной Белого-прозаика или, по крайней мере, последним текстом, где он еще контролирует своих демонов,— так вот, он об ошибочности совсем других идей. Проблема героя там в том, что он хочет сблизиться с народом, а народ хочет его сожрать. И любовь его к прекрасной, страшной, рыжей, грязной, синеглазой жене главного сектанта, столяра,— это любовь скорее умозрительная, теоретическая. Не то чтобы она его чем-то пленила, он просто видит воплощение в ней неких сил. Вообще Дарьяльский — в известном смысле, конечно, автопортрет. Весьма неслучайна его фамилия, связывающая его с Дарьяльским ущельем. Он действительно такое скорее ущелье, бездна,…

Нет, это далеко не так. Риторическая поэзия сегодня как раз на вторых ролях, потому что слишком зыбко, слишком таинственно то, что надо сформулировать. Риторическая поэзия же менее универсальна. Понимаете, чем загадочнее формула, тем она универсальнее, тем большее количество людей вчитают в нее свои представления. Блоковское «пять изгибов сокровенных» как только не понимали вплоть до эротических смыслов, а Блок вкладывал в это очень простое воспоминание о пяти переулках, по которым он провожал Любовь Дмитриевну. Это суггестивная поэзия, и Блок поэтому так универсален, и поздний Мандельштам поэтому так универсален, что их загадочные формулы (для них абсолютно очевидные) могут…

Человека нельзя воспитать ни добром, ни злом, а можно чудом. Человек воспитывается столкновением с непонятным: павианы, инцидент в Малой Пеше, дождь, если угодно. И потом, понимаете, что важно — теория воспитания предполагает соприкосновение с личностью учителя, христологической личностью вроде Г.А. Носова, которая отсылает к Га-Ноцри. Пока у нас не появится такой учитель, ни о какой теории воспитания говорить нельзя. Это должен быть учитель, который растворяется в детях, живет ими, и при этом не становится вождем маленькой тоталитарной секты. Вот это великое умение учителя не стать таким.