Вот знаете, я как раз недавно пересматривал «Графиню из Гонконга» — ну, про Брандо писал. И вот что мне показалось важным. Чаплин снял лучшую свою картину «Месье Верду», которую многие называли великим фильмом.
Когда Кира Муратова говорила, что ее любимый режиссер — Чарли Чаплин, я думаю, она имела в виду эту картину, реминисценции из которой присутствуют у нее и в «Трех историях», в истории девочки-отравительницы, да и, наверное, во всех ее фильмах. Потому что вот это смешанное брезгливо-сострадательное отношение к человеку, которое там манифестировано, идет от позднего Чаплина. Это есть в «Диктаторе», но особенно это есть в «Месье Верду».
Он очень хорошо понимал изнанку образа маленького человека — к вопросу о «Блюзе маленького человека». Месье Верду — это тот же Бродяга, только немножко трансформированный. Кстати говоря, и Великий Диктатор. То, что Акакий Акакиевич так легко превращается в грозное привидение, то, что парикмахер так легко становится великим диктатором Аденоидом Хинкелем — понимаете, это же не просто так.
«Месье Верду» — это самый совершенный фильм по форме, который я видел. Я здесь совпадаю с большинством французских экзистенциалистов и с большинством французских критиков «новой волны». Это великий фильм. Фильм, который дает серьезную фору по части формы, я думаю, и Хичкоку.
Когда Чаплин пересказывал эту картину советским гостям, подчеркивая, что она будет уморительно смешной, Эренбург, например, разводил руками — не понимал, чего тут смешного. Тогда она еще называлась «комедия с убийством» или как-то так, близко к этому. Вот эта черная комедия столкнулась с полным непониманием. Чаплину не простили такой эволюции Бродяги.
Именно почувствовав это роковое расхождение со своей аудиторией, он снял «Огни рампы» — сентиментальную картину, которая немножко идет по фабуле «Огней большого города». Такой ремейк, который вернул ему любовь публики на какое-то время. Потом он снял еще «Короля в Нью-Йорке», который уже никакого успеха не имел.
А «Графиня из Гонконга»… Казалось бы, ослепительные интерьеры, ослепительные звезды, Марлон Брандо, Софи Лорен — и никакого успеха. И вообще смотришь эту картину и немножко неловко за человека, который такими смешными и такими идиотскими трюками, как лифчик на спине, пытается в 1967 году кого-то рассмешить. Когда Брандо вспоминал, что работал над картиной шла с такими истериками и так мучительно — это всегда так. Чаплин понимал, что у него не получается.
Вот это тот редкий случай, когда художник был не виноват. Когда у художника лучшая его картина, звездная, сделанная на пике формы и мастерства, провалилась. Ничего не получилось. Так же сломался Калатозов, когда он снял «Неотправленное письмо», которое лучше, чем «Летят журавли», серьезнее, глубже — и никто не понял, и все отвернулись. Когда ранние твои ранние работы перешибают. Когда Пушкин написал «Анджело» и вызвал полное непонимание и разговоры о том, что он труп, что это сказка, что это никому не интересно.
Лучшие тексты, которые не находят отзыва или находят отзыв искаженный, губят художника. Когда вышел «Уленшпигель», лучший европейский роман XIX века, де Костер столкнулся с полным непониманием и с продажей 300 экземпляров из 500. Я вообще не понимаю: роман Возрождения, роман уровня Рабле был написан во Франции XIX века! Лучший роман XIX столетия — по богатству интонационному, культурному, по невероятной изобретательности, по сочетанию трагического и комического, по поэтичности. Ну положите вы это рядом с «Отверженными», и вам станет ясно, что «Отверженные» — это плохая публицистика. При том, что «Отверженные» великий роман, чего говорить.
Но просто Костер задал новую парадигму, абсолютно. Бабах! — никто не понял ничего. Его переоткрыли, когда Ромен Роллан (я думаю, это его главная литературная заслуга) написал об этой книге 30 лет спустя. Но это совсем другое дело.
Когда великий художник делает свое великое приношение, и оно сталкивается с глухим непониманием современников, это либо дает ему новые силы (это очень редкий импульс), либо это его просто убивает. Таких случаев было в литературе много. Вот трагедия позднего Чаплина в том, что, скажем, вполне новаторские «Новые времена» были поняты, «Золотая лихорадка» была понята, а вот «Месье Верду» оказался сложноват. Его переоткрыли в 70-е.
