Есть ли противостояние между «новой серьезностью» и «новой этикой»?

О прозе — хуже, о поэзии — лучше. Ну, это потому, что поэзию эту я знаю преимущественно в блестящих переводах Ильи Кормильцева, который сделал из Уэльбека поэта класса (не побоюсь этого слова) Андре Шенье. Я и сам пытался его стихи переводить. Мне нравится, что он не верлибрист, что у него рифма сильна, что он тяготеет все-таки к высоким, чуть ли даже не античным образцам. Но из прозы я люблю только «Элементарные частицы» — и то не люблю, а с интересом читал. Все остальное мне показалось довольно как-то… ну, знаете, как французская философия, которую убили кафе или газетные колонки. Это философия для газетной колонки. При том, что сам Уэльбек, конечно, человек очень одаренный. А вот в стихах у него есть…

Хорошо, о «Покорности» я поговорю. Мне не очень понравился этот роман. Я вообще считаю Мишеля Уэльбека прежде всего поэтом, а особенно в гениальных переводах Ильи Кормильцева. Немножко почитывал я его и в оригинале, стихи его. Он прекрасный поэт, причём в лучших традициях французской метафизической лирики (во Франции тоже такая традиция есть). Он такой прямой наследник Стефана Малларме, рискнул бы я сказать. Он интересный мыслитель и поэт настоящий.

Что касается лекции про «Прокляты и убиты». Не знаю, что я могу про эту вещь сказать. Там нет того «второго дна», о котором стоило бы говорить. Это действительно очень страшная правда о войне, очень страшная концепция войны — близкая тому, что…

Это распространённая точка зрения. Кстати, действительно многие исследователи национального характера считают, что нацию можно представить, как единого человека. Мне кажется, что это заблуждение. Это напоминает мне знаменитые слова Калигулы: «О, если бы у римского народа была только одна шея!» Ну, в данном случае: «О, если бы у народа был только один национальный характер!» Поэтому говорить о национальном характере можно с известной долей приближения, и это поэтическая метафора почти всегда.

Что касается иронии и самоиронии. Понимаете, трудная штука. Перечитайте статью Блока 1908 года «Ирония». Конечно, Блок здесь не авторитет, потому что Блок вообще консерватор, такой…

Новые формы — гипотетический Человейник и новые луддиты, одиночки, которые будут эту сеть разрушать или игнорировать. Ризома (грибница) станет новой формой объединения людей, Делёз и Гваттари написали ещё в 70-е годы, насколько помню. У меня был доклад когда-то в Питтсбурге, который назывался «Фашизм как последняя стадия постмодернизма», и там столько копий было сломано, что мне к этой теме сейчас возвращаться стрёмно. Но речь идёт просто о том, что последней стадией постмодерна действительно вполне может оказаться фашизм.

Я всегда давал постмодерну, может быть, не слишком лестное определение: постмодерн — это просто стадия освоения массовой культурой и вообще массами достижений…

Трудно провести мне аналогию между замечательным фильмом Ричарда Викторова и вмешательством в жизнь чужого народа (разве что вы будете полагать их совсем инопланетянами). Я помню, кстати, интересный был у меня опыт. Я приехал в Камбоджу писать про девочку-маугли, и это был очень непривычный мир. Я там ночью, помнится, вышел купить каких-то фруктов (на ночном местном базарчике их продавали), и мне стало очень страшно — я очутился в каком-то совершенно непривычном мире. И настолько мне стало страшно! Это как-то странно совпало: в это время в лондонской больнице умирал Илья Кормильцев. А мы очень дружили, и его состояние перехода в совершенно чуждый мир мне как-то странно передалось. Я позвонил…

Нет, во-первых, это был Роберт Шекли, большой шутник. Мы с Иркой его интервьюировали (просто потому, что Лукьянова лучше меня говорит по-английски), это хороший был разговор, Шекли был очень доброжелателен. И я думаю, что он сострил всё-таки отчасти. Он прочёл «Так говорил Заратустра» в тринадцать или четырнадцать лет, «Also sprach Zarathustra». И он сказал, что после четырнадцати читать Ницше бессмысленно, потому что становится смешно, высокопарно, напыщенно.

Илья Кормильцев, наоборот, полагал, что Ницше — конечно, это для взрослого чтения, и вся его напыщенность происходит от переводов, потому что в оригинале Ницше чрезвычайно изящен и лапидарен. Я вообще полагаю, что Ницше —…

Про осцилляцию ничего не знаю, а о метамодернизме могу сказать.

Метамодернизм — это голландская концепция, (её придумал [Робин] ван дер Аккер, по-моему), довольно популярная и сегодня. Она предложена вместо термина «пост-постмодернизм», то есть это как бы вместо того, что будет после модернизма. Это то, что когда-то мне сказал Илья Кормильцев, предсказав это, потому что эта концепция свежая (ей лет пять, по-моему). Кормильцев мне в 2000 году сказал: «Преодоление постмодернистской иронии, поиск новой серьёзности — это задача на ближайшие десятилетия. И решаться эта задача будет с помощью неоромантизма и новой архаики. Это преодоление иронии через архаику». Насчёт архаики он не…

Собственно, Вячеслав Бутусов написал довольно мало как поэт (на фоне Ильи Кормильцева и по сравнению с ним). У него есть удачные тексты, типа «Гибралтар-Лабрадор». Но ведь, как правильно сказала когда-то Земфира, «текст в песне — это как ганч в скульптуре»,— он заполняет пустоты, он совершенно необязателен, он вспомогателен. Или скажем иначе: это вешалка, на которой держится роскошная музыка. Я вообще к Вячеславу Бутусову отношусь, конечно, без такого восторга, как к Илье Кормильцеву, но это замечательный музыкант, и у него есть интересные текстовые находки.

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…

Гренуя с Фаустом нельзя сравнить именно потому, что Фауст интеллектуал, а Гренуй интеллекта начисто лишен, он чистый маньяк. Мы как раз обсуждали со студентами проблему, отвечая на вопрос, чем отличается монстр от маньяка. Монстр не виноват, он понимает, отчего он такой, что с ним произошло, как чудовище Франкенштейна. Мозг – такая же его жертва. Маньяк понимает, что он делает. Более того, он способен дать отчет в своих действиях (как правило).

Ну а что касается Гренуя, то это интуитивный гений, стихийный, сам он запаха лишен, но чувствует чужие запахи. Может, это метафора художника, как говорят некоторые. Другие говорят, что это эмпатия, то есть отсутствие эмпатии. По-разному, это…