Боже упаси! Зачем же так плоско это трактовать? Происки компетентных органов лишь одно из проявлений гомеостатического мироздания. Гомеостатическое мироздание, на самом деле, проявляется во всем, что вам мешает работать. И первая примета, что вы попали на золотую жилу,— это когда появляется миллион обстоятельств, которые мешают вам эту жилу разрабатывать. Пустая порода никогда не сопровождается такими явлением.

Маляновские луночки — это великое открытие, поэтому Малянову не дают их разрабатывать, подбрасывая ему то бабу, то мальчика, который его шантажирует, то друзей, не вовремя появившихся. Все в таком заговоре, и не надо думать, что все в мире решает Путин или все в мире решает…

Конечно, литература ничему не учит. Я постоянно об этом напоминаю. Литература показывает чудо. Нельзя воспитать человека настойчивыми указаниями: «Делай так, не делай сяк». Литература показывает человеку фокусы волшебные. Она делает чудо, и это чудо убеждает человека в том, что он не все знает. Это диктует ему некоторое смирение и некоторое ограничение своего произвола, своего «я». Литература показывает нам, что мы еще не все понимаем. Потому что, к сожалению, человек не воспитывается ни добром, которое часто оборачивается безнаказанностью, ни злом, которое часто оборачивается жестокостью и насилием. Ни садизм, ни избыток доброты ничему не научат. «Нельзя воспитывать…

Знаю очень много и как раз знаю, что он стал бы возвращаться. Возьмите Стругацкого, «Парень из преисподней», где Гаг возвращается на свою планету, отлично понимая, что на Земле лучше. Но он рожден для своего жестокого мира. Обратите внимание на «Гадких лебедей», где последняя фраза именно — «Не забыть бы мне вернуться». Как раз человек, подобно Каштанке, наиболее охотно возвращается на свое пепелище, и это, кстати, очень важная тема для русской литературы. «Не нужен мне берег турецкий». Очень многие персонажи возвращаются на родину, какова бы она ни была. Важно не то, хорошо это или плохо, стокгольмский это синдром или какой-то другой синдром, но возвращение к…

Видите ли, Борис Натанович Стругацкий полагал, что единственная более или менее сбывшаяся антиутопия Стругацких — это «Хищные вещи века». И он даже задумывался: а можно ли её в полном смысле назвать антиутопией? Действительно, у человечества, помните, как говаривал Банев, было не так уж много возможностей выпивать и закусывать quantum satis. Это не худшее занятие для человека и не худшее для него состояние, ну, если мерить от нуля, от минуса, от блокады, условно говоря. Но мне представляется, что и «Хищные вещи», и «О дивный новый мир» Хаксли — они создали антиутопию потребления, а это не главная опасность и не главное наслаждение для человека XX века.

Понимаете, вот что странно? Ведь…

«The Final Circle of Paradise» — это не что иное как «Хищные вещи века», переизданные в Штатах и там пользовавшиеся большим успехом. А такое название — я не знаю, кто его дал, Стругацкие или переводчики. Это вопрос к Андрею Стругацкому, может быть, а может быть, к кому-то из специалистов по творчеству их. Ну, просто потому, что «Хищные вещи века» — цитата из Вознесенского — не была в Штатах никому понятна. И вот они её так назвали.

Наверное, потому, что идея бессмертия сама по себе неутешительна. Идея бессмертия недостаточна. Надо сначала поставить сверхзадачу, а потом думать о сверхчеловеке. Потому что бессмертие приводит к струльдбругу, как он рисовался Свифту. Это сейчас мне хочется думать, что если я проживу 120 лет, мне всё время будет хватать идей, каких-то замечательных замыслов. А может, мне надоест до смерти?

Кстати говоря, великий мультипликатор Шварцман, сказал когда-то: «Еврейское пожелание «До 120 лет!» больше похоже на проклятие». Я поздравлял его со 100-летием, и он сказал: «Да, многие хотели бы быть на моем месте. Уверяю вас, ничего хорошего». Это как сказано у Леси…

Да, возможно, но это будет асексуальность с нашей позиции, с нашей точки зрения. Это будет гораздо более глубокая сексуальность, просто она будет заключаться не в примитивных трущихся движениях и не в разнообразии сексуальных поз, а она будет состоять в особо тонком и глубоком взаимопонимании. Это будет тот секс, который, мне кажется, основан в основном именно на эмпатии, сострадании, взаимопонимании. Такая история… Ну, грех говорить, но, мне кажется, в «Эвакуаторе» описаны именно такие отношения. Они будут более творческими, то есть люди постоянно будут выдумывать друг друга. И потом, мне кажется, больше в этих отношениях будет от сострадания, нежели от похоти. Вот такое у меня есть…

У Бергсона знаком, у Делеза не знаком, я Делеза совершенно мало знаю. Но разговоры про время мне никогда не казались серьезными, потому никогда не казались интересными. Я не воспринимал его как физическую категорию. Вот Козырев воспринимал, и это повлияло на Стругацких через Бориса, который был Козырева непосредственным учеником. А для меня путешествия во времени, возможность манипулировать временем, как в романе «Агафонкин и время» у Радзинского-младшего, это может довести до безумия. Но время как герой — это, по-моему, неинтересно. Вот деньги — это герой, такой веселый, жизнерадостный, как кровь. А время для меня слишком абстракция.

К тому же я, понимаете, настолько не чувствую…

Должен вас разочаровать. Это как у Стругацких в «Волны гасят ветер»… Мне в Киеве уже сказали, что я ко всему приплетаю Стругацких, но там присутствовал другой зритель, который возразил: «Это потому, что они лучшие». Да, потому что они лучшие. Поэтому в «Волны гасят ветер» в Институте Чудаков есть такая героиня, которая начинает решать одну задачу, а решает другую. Сами Стругацкие думали, что напишут роман о вреде тайной полиции, а написали «Жука в муравейнике», который не только об этом. Я думаю, что всегда происходит такой… то, что Синявский называл «сдвигом по диагонали»: автор хочет писать об одном, а проговаривается о большем. И слава богу, что есть этот зазор, потому что благодаря…

Нет, он не становится дьяволом, но просто за ним стоит сила несколько большая, чем он может представить, вот и всё. Это очень мрачная вещь, глубоко пессимистическая. Он не дьявол среди людей, он скорее жук в муравейнике. Это просто переформулированное название, это вариация на старую тему. Обратите внимание, что Борис Натанович полемически возразил на эту повесть своим «Поиском предназначения», где трагедия та же самая (человеком управляет судьба), но разрешение совсем другое.

Нет, ну они верили в людей других. Эти — те, которые живут в зоне «Второго нашествия» — это сегодняшние обыватели. Обывателей Стругацкие ненавидели, безусловно. И это в некотором смысле описание людей эпохи застоя, людей большинства. «Второе нашествие марсиан», маленькая памфлетная вещь,— это реакция именно на сравнительно благополучные и сравнительно сытые времена. Это развитие основных идей повести «Хищные вещи века» — «выпивать и закусывать quantum satis». Я думаю, что Стругацкие поздние, может быть, снисходительнее отнеслись бы к своим героям из «Второго нашествия», потому что, как говорит тот же Виктор Банев: «В истории человечества не так много было периодов, когда…

Если бы уход в Интернет способствовал как-то уходу с радаров или, больше того, способствовал хоть в какой-то степени формированию нового человека — это было бы прекрасно. Но Интернет как раз — это «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта?». Новые люди сформируются вне Интернета. Или, по очень интересной интуиции Пинчона, они могут образоваться… Я имею в виду роман вот этот последний — «Кровоточащее лезвие» («Bleeding Edge»), который так странно у нас переведён как «Край навылет». «Bleeding Edge» — это как бы передовая технология, ведущая к катастрофе, обозначим это так.

По догадке Пинчона, новое человечество сформируется не в Интернете, а в секретном, тайном,…

Как раз об этом и рассказывает повесть. О том, что парень из преисподней не чувствует себя органично себя не чувствует в этом раю, потому что он воспитан другими, более сильными напряжениями. Во-первых, не будем забывать, что Гаг — это все-таки Бойцовый Кот, Бойцовый Кот нигде не пропадет, маршал Дигга его лично благословляет. Это воинская элита. Во-вторых, не будем забывать, что у него представления о рае другие. Мир, в который он попал; комфортный мир, в котором нет представления о борьбе, в котором нет постоянной жертвы, постоянной смерти, постоянного риска, жестокости, да,— это версия Стругацких «Возвращения со звезд», когда процедура бетризации сделала из всех людей гораздо более мирных,…

Для этого надо перечитать Анну Рэдклифф , надо перечитать метьюриновского «Мельмота Скитальца», надо перечитать «Портрет Дориана Грея» под этим углом. Но в принципе, готический роман — это реакция на философию просвещения, реакция довольно важная. «Реакция» здесь — в прямом смысле слова. Реакция для нас — всегда какое-то движение, направленное против прогресса, с ненавистью на него отвечающее. И действительно, всякий раз, когда вера в идеалы, в прогресс, в человека здорового, полноценного; всякий раз, когда эта вера начинает занимать в обществе сколько-нибудь лидирующие позиции, тут же возникают люди, которые уверены, что человек по природе своей зол, что мир лежит во зле, что никакого не…

Тойво Глумов — сын Льва Абалкина. Так я это всегда понимал. И поэтому он тоже кроманьонец, поэтому он люден. Есть такая точка зрения, что это не императивно. Что роман Льва Абалкина с Майей Глумовой, может быть, и не привел к таким последствиям. Но я абсолютно убежден, что тайна личности Льва Абалкина заключается, собственно, в том, что у него есть на Земле такой сынок, довольно необычный — Тойво Глумов. Это, кстати, пролило бы некоторый свет на загадочное происхождение вот этих артефактов, так называемых эмбрионов — что, может быть, это тоже дело Странников.

В «Жуке…» убийство — это следствие мысли о том, что тайная полиция, если она есть, обречена убивать. Так это формулировали Стругацкие, так сформулирую и я. Во всяком случае, страх, экселенция перед Абалкиным,— это, конечно, страх перед люденом, перед будущим, и мы не знаем происхождения эмбрионов. Поэтому ему проще убить Абалкина. Он не знает, что будет. Может быть, Абалкин сейчас эти детонаторы возьмет и уничтожит человечество. Правда, у нас есть косвенное свидетельство, у нас есть Корней Яшмаа, который не собирается ничего взрывать, который тоже из эмбрионов, который действует в «Парне из преисподней», который абсолютно нормальный землянин. Да, но Абалкин не нормальный землянин, Абалкин —…

Нет. Если вы прочли «Град обреченный» и он, понятное дело, кажется книгой, вобравшей все влияния. Это очень влиятельная проза и сквозь эту оптику смотришь. Я абсолютно уверен, что Стругацкие если и читали Вагинова, то он не был для них актуален. И Борис Натанович, отвечая на вопросы, никогда не называл его в числе своих любимцев или любимцев брата. Ленинград, конечно, образ Ленинграда, в том числе блокадного, повлиял на «Град обреченный». Полуразрушенный город. Ведь «Град обреченный» — это город, на котором лежит отпечаток нескольких, сменивших друг друга культур. Он строился несколькими поколениями и оставил на себе отпечатки множества земных мод — и красные здания, и город статуй, и вот это…

Будущее бесчеловечно по отношению к прошлому, как говорили Стругацкие. Будущее бесчеловечно в «Гадких лебедях». Людены расчеловечены, конечно. У меня более мягкий взгляд на это дело: мне кажется, что людены безэмоциональны в нашем понимании — свои эмоции у них, безусловно, есть. И есть много трогательного. Мне представляется вообще, что людены нам непонятны, но это не значит, что они нам враждебны. Они просто не всех возьмут в свое будущее. Но меня это, например, даже утешает, хотя я очень стараюсь им понравиться.

Понимаете, «Жук» — одно из самых неоднозначных и самых полемичных произведений Стругацких, которое подвергалось ну самым разнообразным трактовкам. И когда «Жук» появился в 1979 году, я хорошо помню общий шок, который сопровождал публикацию этой, в общем, крайне неоднозначной вещи. Как всякие гении, Стругацкие сказали больше, чем хотели сказать. Борис Натанович много раз признавался, что они писали эту вещь о КОМКОНе, о том, что тайная полиция в любом обществе рано или поздно начнёт убивать и рано или поздно начнёт тормозить развитие этого общества. Вещь вышла не совсем о тайной полиции. Вещь вышла о том, что человек бывает иногда запрограммирован на уничтожение общества, не осознавая…

Мне лично объяснял Борис Натанович, что «Стажеры» — вещь переломная. Впервые оказывается, что в мире Полдня не все хорошо. И это «не все хорошо» происходит не просто от технологических катастроф, как, скажем, в «Далекой Радуге» или в «Стажерах», а иногда, как, скажем, в «Полдне, XXI век», это происходит от любви несчастной. То есть мир Стругацких, начиная с третьей, с четвертой вещи (да, по большому счету, еще с рассказа «Забытый эксперимент» из «Шести спичек») становится неуютным, это довольно важная черта.

Потому что с точки зрения Стругацких, как и с моей точки зрения (может быть, эта точка зрения идеалистическая), монстр потребления не должен и не может рассматриваться как идеальная фигура будущего. Потребление — это занятие, которое не является доблестью, которое не может быть целью и смыслом жизни, которое не может внушать человеку стимул преодолевать жизнь.

Стругацкие совершенно справедливо полагали (Борис Натанович часто это формулировал), что человек живет, чтобы работать, а не работает, чтобы жить. Многие думают иначе. В принципе, для меня как раз катастрофична ситуация, когда люди конкурируют в потреблении. Именно об этике потребления говорят целыми днями: как правильно…

Мне интересно об этом поговорить. Потому что в чем проблема Сикорски? Сикорски, Странник, руководитель КОМКОНА в трилогии Стругацких. Тут надо говорить не о синдроме Сикорски — о синдроме страха перед прогрессом и о тайной полиции, которая, по мнению Стругацких, неизбежно будет убивать. Они-то писали «Жука в муравейнике» об этом. Тут надо говорить о «синдроме Каммерера», который оказался беззащитен перед Странником. Понимаете, Странник, который ему сказал на Саракше: «Думкопф…», и так он живет с этим убеждением. Честнейший, прекраснейший Максим Каммерер по-фаустиански оказался в заложниках у этого «Мефистофеля» Сикорски.

Почему это произошло? Наверное, потому что без КОМКОНА…

Ну, понимаете, почему люденов не принимают? Почему идея люденства, скажем так, идея разводившейся эволюции, почему она многими отрицается? Это как раз легко понять. Потому что многие тут же сразу заговорят о фашизме. Вот будут те, которые будут эволюционировать, и те, которые будут деградировать или эволюционировать назад. Это ужасно. И многие даже говорят о фашизме, о том, что быдло (ну, они все говорят «быдло»), и, стало быть, интеллигенция — это такое вечное разделение. «С народцем-то вам не повезло!» — это тоже вечная фраза. «Не повезло нашей интеллигенции-то с народцем!» Ну и сама идея разделения им почему-то представляется фашистской.

Нет в этом ничего фашистского. Наоборот,…

Сложный вопрос. Роман и выраженная в нем мысль соотносятся по диагонали, неоднозначно. Это, как я уже говорил, как при решении квадратного уравнения: когда я для себя представлял в детстве квадратное уравнение, я второго корня не знал. И вот как раз мы с Наумом Нимом недавно обсуждали эту проблему. Обычно человек, сочиняя квадратные уравнения, знает или помнит о формуле связи двух корней. Я об этой формуле совершенно не помнил, я загадывал некую цифру, сочинял с ней квадратное уравнение, решал его, и всегда для меня чудом было, просто каким-то божественным откровением то, что у уравнения обнаруживался второй корень, о котором я не знаю.

Точно так же и с романом: когда я пишу роман, я понятия не…

Так это, собственно, довольно частая коллизия у Стругацких — мир, который перестал развиваться и который лишился контакта. Между прочим, то же самое случилось с голованами. Обратите внимание, что народ голованов знает Льва Абалкина, но он не будет вступаться за Льва Абалкина. Это такая довольно печальная история. А есть цивилизация Пандоры, которая тоже остановилась (если я сейчас ничего не путаю). Для Стругацких образ замкнувшейся, остановившейся цивилизации или цивилизации, попавшей под власть тайной полиции, или цивилизации, отказавшейся от самой идеи контакта, довольно частый. И естественно, что в 70-е годы, в эпоху некоего закукливания, некоей внутренней эмиграции, которая…

Там принципиально разные ситуации. Я не буду говорить о «Пикнике [на обочине]», о котором говорил уже много раз (в меру глубины своего понимания, я думаю, эта вещь неисчерпаемая), но что касается финала «Града обреченного», то он, по-моему, совершенно очевиден: пока ты не уничтожишь себя в каком-то смысле, ты не сможешь двигаться дальше. Уничтожить себя, разумеется, не путём самоубийства, а уничтожить свои убеждения, свои взгляды — «расстрелять» себя. Пока ты поверх себя, как поверх рукописи, не напишешь что-то новое, у тебя не получится никакого величия. Собственно, реплика на эту мысль у меня содержится в романе «Икс». Может быть, вы когда-то прочтёте сцену поминок по Маяковскому и что-то для…

Стругацкие дружили с Высоцким, дружили, хотя и очень сложно, с Тарковским, а в литературе были довольно одиноки. Понимаете, они очень… Ну, во-первых, фантастика всегда существовала в гетто. А во-вторых, понимаете, какая вещь?

Большинство фантастов, это я знаю по себе (ну, сам я не совсем фантаст, но я очень много в этих кругах вращался), это люди особой складки. Вот меня спрашивают: а как я дружу с Лазарчуком? И как, например, дружили между собой Лазарчук и Успенский, имеющие абсолютно полярные характеры, темпераменты и воззрения? А как я дружу, например, с Лукиным, который сейчас, насколько я знаю, занимает позиции прямо противоположные?

Видите ли, у больных людей, скажем так,…

Аркадий Натанович считал, что продолжать тетралогию некуда, трилогию на тот момент. Тем не менее «Белого ферзя» они задумали, где утверждалось, что их мир вымышлен, что сама коллизия надумана, но, к счастью, они не сумели это написать: написали пролог и все. Успенский с Лазарчуком хотели это написать, но потом почему-то передумали или не получили благословения. Я думаю, что Лазарчук мог бы написать.

Дело в том, что поставить точку в мире Полудня или, во всяком случае, точку в эволюции люденов, можно было только одним способом: примерно показать, куда делся Тойво Глумов. Но, к сожалению, Стругацкие об этом не задумались даже. Хорошую идею вы мне подали — написать повесть о том, что делает…

«Советский», еще раз говорю, — это не ругательство для меня. Стоит вспомнить слова Бориса Натановича, который говорил: «Если бы ранние Стругацкие увидели бы себя взрослыми, старыми, они бы друг друга не поняли». Это был бы спор убежденных оптимистов-идеалистов с трезвыми и убежденными скептиками. Стругацкие были очень советскими писателями в первые десять лет своей работы, может быть, первые лет пять. Советскими писателями — очень умными, продвинутыми. И Аксенов написал вполне советских «Коллег», и Владимов написал вполне советскую «Большую руду», но это все было из-за запретов, из-за нежелания говорить по-настоящему всерьез.

Ну есть продолжение работы Вячеслава Рыбакова, где Вечеровский выведен опасным фанатиком, такой заросшей и грязной демшизой, которая прячется по болотам от гомеостатического мироздания, а Глухов и Малянов — такие нормальные обыватели, которые, хотя и простираются перед ним на глухие окольные тропы, но Рыбаков мыслит парадоксально и верно. Другое дело, что мне кажется, его заносит иногда, но мысль его совершенно точна.

Мы в Питере виделись с Лопушанским и лишний раз подумали, как точен был сценарий Рыбакова по «Гадким лебедям», где вместо вырезания дыры в облаках, дети, учащиеся у Мокрецова, заключенные в психбольницу, рисуют квадрат на окошке. Это ровно то, что мы видим сегодня в деле…

Наоборот, я говорил, что повествование, которое строится по принципу, открытому Дэвидом Фостером Уоллесом в последнем романе, в «Бледном короле», когда разные главы прилетают в читателя с неожиданных сторон, и он не знает, от чего заслоняться, и все они в разных жанрах и на разную тему, — вот тогда хорошо, правильно.

Повествование как чередование мотивов, как чередование лейтмотивов — это, на мой вкус, как раз вполне легитимный способ строительства повествования. И у Стругацких часто бывает: новая глава — новые локации, новый герой. Такой стиль не просто имеет право на существование, а, рискну сказать, «теперь так носят». Чехов первый в «Архиерее» начал строить повествование не как…

Это чудо. Это нечто нерациональное и непонятное. По мысли Бориса Натановича Стругацкого, человек проверятся подготовкой, своей способностью реагировать на иррациональное и при том непонятное. Павианы — это то же самое, что и инцидент в Малой Пеше из «Волны гасят ветер»: помните, когда повалили через заборы странные существа. Кому-то они показались несчастными, вызывающими жалость, кому-то они показались счастливыми и пушистыми, а кому-то страшными кулями, полными ужаса и тревоги.

Не единственный. Я сегодня вот как раз с друзьями в сочельническом застолье (безалкогольном, разумеется) обсуждал очень важную проблему. Детей надо воспитывать как можно больше, потому что взрослых не перевоспитаешь. Надо размножаться и воспитывать своего ребенка в любви, потому что остальной мир будет его воспитывать в ненависти. Я думаю, что об этом я хотел бы посвятить некоторую часть программы, важную для меня. Потому что проблема прогрессоров, выдуманных Стругацкими, оказалась чрезвычайно актуальной для постсоветской России. И это не только, кстати, внутренняя, отраженная Германом в гениальной экранизации, не просто проблема дотягивания собственного народа до собственного…

У Тарковского была принципиальная установка — отказаться от фантастики в фильме. Недавно меня озарило… «На четвёртый день зоркий глаз заметил, что у сарая нет стены». Я очень долго думал и понял, что в «Сталкере» фантастики нет вообще, то есть то, что эта Зона что-то там такое делает — это легенда сталкеров. Раньше меня останавливала мысль: у сталкеров же рождаются дети-мутанты. Но дети-мутанты могут рождаться от радиологического фона, а могут рождаться вообще просто так. В Зоне нет ничего волшебного. Сталкер — просто основатель новой религии. И если ей очень сильно верить, то может произойти чудо. Вот о чём картина. А всё остальное там от лукавого. Там есть, конечно, и всякие другие смыслы.

Знаете, я бы очень хотел, чтобы им можно было стать. Я же сам не люден. Мне бы очень хотелось стать таким, как они. Как вы помните, Виктору Баневу объясняет Павор… Или не Павор. Кто-то объясняет ему в «Гадких лебедях»: «Это только врождённое». Нельзя стать, нельзя приобрести генетическое заболевание, с ним надо родиться. И люденом надо родиться. В том-то и ужас, что это биологическая эволюция, несправедливость эволюции. Нельзя стать прямоходящим, можно родиться с мутацией. Мутации двигают всё. Иногда мутации и духовные.

Это не такой простой вопрос, как кажется. «Улитка на склоне» – это упражнение Стругацких в жанре почвенничества, в жанре почвенной прозы. Мужики и деревни, как они там описаны, – это даже не предчувствие, это самое раннее описание того, во что превратилась огромная часть русского социума. И эта речь, путаная и многословная, и эти песни («Эй, сей веселей, слева сей и справа сей») – самое точное описание. Никакому Распутину к этому не приблизиться. Хотя, как мне кажется, какой-то элемент фантастики у позднего Распутина стал появляться. Ну как «позднего»? Зрелого Распутина: например, хозяин острова в «Прощании с Матерой». Какой-то момент эсхатологической, мифологической ломки мировоззрения,…

В Глупове очень дискомфортно, но привыкаешь. Понимаете, и потом, почему из Града обреченного хочется бежать? После того, как Гейгер и Воронин взяли Эксперимент под свой контроль (им так кажется), после того, как они в соратничестве с Кацманом начали переустройство Града, уже бежать оттуда не особенно хочется. И потом, а как можно оттуда бежать, не изучив как следует ни феномен Падающих Звезд, ни Красное Здание, ни вот эти растения с мятным соком, с длинным блестящим корнем? Господи, да там столько всего!

И все эти зеркальные здания и удивительные следы прошлой цивилизации, все эти «мускулюс глютеус твоего»,— это щедро и великолепно придумано с такой же щедростью, с какой авторы в это же…

Наставник – это совесть; это, по-моему, сказано открытым текстом. Что касается Красного здания, то, честно вам скажу, что я не знаю, я не понимаю. Концепт Красного здания у Стругацких… Понимаете, Стругацкие действовали как Тарковский. Они очень многие вещи придумывали, не объясняя рационально. Не всегда все нужно рационально объяснять. Вот они придумали Красное здание, которое путешествует. Некоторые говорят, что это образ советской власти, потому что там Андрей Воронин играет шахматы, условно говоря, с Лениным и приносит в жертву Вана. Но мы не знаем, что такое Красное здание. Можно в Красное здание влезть и путешествовать вместе с ним, можно войти, а можно и выйти. Мы не понимаем: может быть,…

Второе — они создадут эти коммуны. Но, видите, как?

У меня вообще есть такое смутное подозрение, что мы живём в эпоху великого географического перераспределения. То есть люди начинают жить там (благо сейчас это вопрос относительно свободного выбора), где им комфортно, где они чувствуют свою духовную родину. Люди, которые цепляются за имманентность и за врождённые данности, поливают презрением Машу Гайдар: «Ты уехала! Ты предала!» Вообще отъезд воспринимается как предательство только теми людьми, которые цепляются за эти изначальные данности: за место рождения, за возраст, за пол — за всё, что им дано, за всё, что им досталось без усилий. Но это признак неразвитого рабского сознания:…

Блистательный вопрос! Понимаете, тогда Николай Бурляев, играющий дикого мальчика, не просто так стал самым востребованным актёром своего поколения. Он сыграл его и в «Мама вышла замуж», и в «Иване». Между прочим, вот этот маленький мастер, который льёт колокола в «Рублёве», которому отец так и не передал секрета,— он из той же породы.

Я могу вам сказать примерно, как я себе представляю (хотя это тема отдельной хорошей лекции — тема детства в 60-е годы), откуда возникает вдруг эта проблема. Понимаете, тогда очень многие с опаской относились к детям, к детям нового поколения. И относились не только ренегаты и консерваторы, вроде Николая Грибачёва, который говорил: «Хватит вам, мальчики!» —…

Видите ли, Стругацкие вообще — довольно такая мачистская литература, мужчинская, киплинговская. И, конечно, в фантастике тех времен, в фантастике прежде всего героической, как раз в фантастике времен экспансии человечества на другие планеты, мужчины брали на себя наиболее тяжелые нагрузки. Представьте себе рядом с Горбовским женщину. Тем не менее, женщины у Стругацких есть. Как минимум в трех текстах одна и та же героиня, которая везде играет роль определяющую: это Майя Глумова. Прежде всего — в «Малыше», где она первая догадалась о том, что с Малышом не может быть контакта, что он другое существо.

Это очень страшная повесть — «Малыш». Я помню, мы с Кириллом Мошковым её обсуждали. Мошков…

Вы говорите об утопии частного выхода, с одной стороны. Это не у Ефремова, а это было где-то у Стругацких (в наибольшей степени, конечно, «За миллиард лет до конца света»). Мне вообще близка эта веллеровская мысль, что Стругацкие писали всё более и более мрачные и не просто антиутопичные, а автоэпитафические вещи. Это автоэпитафии всё — и «За миллиард лет до конца света», и в особенности «Жук в муравейнике». Но Стругацкие были безусловно правы в том, что можно в безнадёжном обществе пытаться хотя бы, как они любили повторять, «всё видеть, всё слышать, всё понимать», оставаться хронистами этого общества, чтобы противостоять ему. У них была идея безнадёжного сопротивления. Это не Теория малых дел.…

А вот потому-то, у него и изменённое состояние сознания, потому что в нормальном состоянии сознания Андрей Воронин — скучный советский человек. Он человек азбучных, лекальных выводов. Надо постоянно менять его сознание, ставить его в условия, когда он начнёт соображать, и поэтому ему всё время приходится находиться в избиении, в лихорадке, в пьянке. Он всё время испытуется (по Стругацким) непонятным: то павианы на город пришли, то красные здания, то «падающие звёзды» с Края Мира. Он всё время попадает в состояние, когда простой советский человек должен меняться на глазах — и вот тогда в нём что-то просыпается, как и в нас с вами. Ещё 2 килограмма — и вы поймёте Стругацких.

Да нет, ничего подобного. В «Пикнике» идея, как мне кажется… Ну, там много идей, но, в принципе, «Пикник» — это метафора Советского Союза. Вот эта Зона — это место, которое посетил Бог, и после этого оно стало ужасным. Но Бог действительно не заботится о комфорте принимающей стороны. Вот после Бога там остались артефакты, за которыми мы все до сих пор ходим.

А в какой степени это касается «Сталкера»? В «Сталкере» вообще нет никакой фантастики. В «Сталкере» Сталкер придумал, что в Зоне происходят чудеса. И придумал это для того, чтобы люди не утратили веру. А на самом деле — ничего подобного. Там просто случилась некая техногенная катастрофа, а ни Комнаты, исполняющей желания, ни Мясорубки, ни…

Если вам до 12 лет — с «Попытки к бегству». Если вам 14–15 — «Понедельник начинается в субботу». А если вам 16–17 — настаиваю на этом!— с «Миллиарда лет до конца света». Это абсолютно великий роман. В «Миллиарде лет до конца света» вообще впервые построена такая фабула — вот этот деперсонифицированный сюжет, где людям противостоит гомеостатическое (или как оно там иногда называется?), гомеопатическое мироздание. Это очень сложная книга, сложные мысли в ней высказаны, но она, во-первых, самая увлекательная из всего, а во-вторых, она касается вашей повседневности. Кто из нас не замечал, что когда мы начинаем делать любимое, нравящееся нам дело, сопротивление мира качественно возрастает.…

Это интересная мысль, конечно, но «Вейская империя» — это «Трудно быть богом», написанная женщиной (вот что очень важно), потому что больше деталей. «Трудно быть богом» — это книга с огромной степенью обобщения, а «Вейская империя» — это цикл с огромной степенью детализации, практики, конкретики. Не хочу сказать, что это более мелочная книга. Нет, она не мелочная. Просто это «Трудно быть богом», написанная не с мифологической, не с теологической, а с социально-экономической стороны. Вот у Юлии Латыниной такая специализация. Мне это очень нравится.

Лижет он его, видимо, потому, что, может быть, ему нравится вкус этого цемента (а может быть, он прохладный, а коту жарко). А у Стругацких же множество таких прелестных деталей, ими очень насыщена каждая вещь. Калям нужен отчасти для того, чтобы показать прелесть обычного мира, просто бытового. Вот Малянов выдернулся случайно из этого мира и попал в гении, и попал на ледяной холод — и страшно, и всё мироздание ему противостоит. А тут кот — простое напоминание о том, как мил, как уютен мир. Помните, ему и мальчика посылают затем, чтобы он чувствовал: если он будет продолжать свою работу, мальчика убьют. А ведь мальчик — это так мило, так уютно. Этот мальчик, мне кажется, восходит к мальчику из «Крысолова»,…

Тогда было довольно много людей, которые писали не скажу, что не хуже, но в районе Стругацких, не ниже Стругацких. Север Гансовский (именно Севе́р, потому что он назван был в честь римлянина, уж не в честь Севера). Ариадна Громова, автор первоклассных вещей, в том числе «Глегов», например. «Глеги» — по-моему, отличная повесть, очень точная, не хуже «Непобедимого» Лема, на сходную тему. Действительно отличная Журавлёва. Как-то так она малоизвестна, но проза превосходная. Господи, а сколько было тогда. Мне кажется, что вы правы: действительно очень много недооценённых. Михайлов, Гуревич — масса народу. Но, тем не менее, Стругацкие резко выделяются, потому что они быстрее всех росли и, пожалуй,…

Это очень хороший вопрос. Видите ли, в фильме Германа… Как раз сейчас мне Любовь Аркус заказала для «Сеанса» довольно пространную статью об этом фильме, и мне, наверное, придётся её писать, потому что этот фильм вообще один из моих любимейших. Я его смотрел раз восемь, наверное. Он меня абсолютно завораживает, в отличие, скажем, от «Моего друга Ивана Лапшина». Действительно великая картина. Она очень совпадает как-то с моими эмоциями.

И вот как раз эта картина нам показывает, кто приходит после чёрных. Чёрные знаменуют собой некий предел, после которых есть только один шанс спасти страну, спасти людей — пасть жертвой у них на глазах. Понимаете, без жертвы Христа ничего бы не было. Христос…

Нет! Нет никаких переходных форм, это я точно говорю. Это очень принципиальный вопрос. Переходных форм нет. Возможны браки между люденами и не-люденами. Такой брак замечательно описан (очень безнадёжно) в «Волны гасят ветер». Помните, когда Тойво Глумов пытается говорить со своей женой Асей и искренне пытается интересоваться её проблемами? Помните, когда он говорит ей: «Милая ты. И мир твой милый»,— и такая безнадёжная за этим стоит тоска! Страшно написано. Нет никаких переходных форм.

Мне когда-то Яськов (очень хороший, кстати говоря, палеоархеолог и по совместительству замечательный писатель) объяснял этот феномен. Ну, я человек-то, в общем, малопросвещённый, и я этого не…

Да нет, зачем же? Никуда они не вымрут. Они просто не будут понимать, что с ними произошло. Вот это, наверное, самое главное. Люди не замечают эволюционных изменений, не замечают изменений, происходящих с ними. Мы с вами, например, за последние 15 лет (те, которые уже в сознательном возрасте — в 30 с чем-то лет — встретили XXI век) лишились массы способностей и приобрели кучу дополнительных комплексов и страхов. Мы уже эволюционно другие, но мы этого не заметили пока — а ведь это очень печально.

Однозначно первый. Второй мне кажется испорченным. Бывает такое, когда автор сначала напишет, а потом начинает усовершенствовать. Мне не очень нравится «Сказка о Тройке». Там масса смешного, но я, понимаете, не люблю мрачных Стругацких. Мне и вторая часть «Улитки»… Ну, не вторая, а институтская. Я понимаю, что это очень сильно, но мне это не нравится, мне это неприятно читать.

Нет. Ну, слушайте, почему же? Во-первых, религия в мире Стругацких присутствует. И как справедливо замечал Борис Натанович, это идея Странников. Идея Странников не получила разоблачения у Стругацких. Мы так и не знаем, кто подбросил детонаторы (они же эмбрионы) в «Жуке в муравейнике». «Дело тёмное»,— повторял Борис Натанович. И кроме того, мы никогда не поймём по-настоящему, а что же собственно такое мальчик и девочка в «Бессильных мира сего». Вполне возможно, что какое-то божественное начало есть именно в них. «Зачем нам Странники?— спрашивал Стругацкий в последние годы.— Ну, видимо, зачем-то нужны». Потому что идея оказалась бессмертной.

И у меня есть такое сильное подозрение, что…

Видите ли, когда-то Лидия Гинзбург писала: «Ещё по мнению античных греков, лежать — самое достойное для человека занятие»,— и есть лёжа, и размышлять лёжа, про любовь я уж не говорю. Горбовский всё время старается лечь, потому что в нём происходит страшно интенсивная внутренняя работа, потому что он очень много жизни и сил тратит в экстремальных обстоятельствах, поэтому в остальное время он пытается расслабиться. Знаете, как в знаменитом анекдоте: «Как вы расслабляетесь?» — «Я не напрягаюсь». Горбовский — герой, который не напрягается напрасно, который напрягается только в крайних ситуациях. Помните, там: даже если Леонид попадёт на незнакомую планету, он первым делом скажет: «Можно я…

Хороший вопрос. Понимаете, у умных девушек, а особенно среди умных закомплексованных мальчиков, у них есть действительно два modus operandi: смотреть вдаль и презрительно отворачиваться. В «Далёкой Радуге» они тоже описаны. Понимаете, в чём штука? Жизнь так устроена, что она либо смотрит вдаль, либо презрительно отворачивается. Вот жизнь никогда не смотрит на нас в упор. Я больше всего всегда любил тех девушек, которые не смотрят прямо немигающими глазами, а либо смотрят вдаль, либо отворачиваются. Их взгляд нельзя поймать — как нельзя поймать взгляд Бога, как нельзя поймать взгляд жизни. Вот чувствуешь же иногда, что жизнь на тебя смотрит, а по большей части она смотрит куда-то…

Боюсь, я должен вас огорчить. «Мокрецом можно только родиться»,— возвращаясь к «Гадким лебедям». Помните, там Банев забоялся, что он заболел проказой этой, что он стал мокрецом. И, по-моему, Нунан ему объясняет: «Извините, это врождённое, с этим надо родиться. Вы не можете стать мокрецом». Вы можете, конечно, при определённых условиях разогнать свой мозг до того уровня, что будете очень быстро всё понимать. Но что будет при этом с вашей доброжелательностью? Я, честно говоря, не уверен… Боюсь, что мы с вами — уже прошлое, мы — уже вторая ветвь эволюции. Ничего не поделаешь. Наверное, древнему человеку, питекантропу тоже было бы обидно, посмотри он на сегодняшнего какого-нибудь рокера,…

Да вот таким образом и уживаются, потому что Стругацкие — это писатели хотя и не религиозного склада, но и не вовсе атеистического. Эксперимент есть эксперимент, понимаете. «Град обреченный» — как раз глубоко религиозное произведение.

Нет. Оба раза — нет. Он читал Окуджаву, я знаю, он цитирует его в «Аде», он читал Аксёнова, читал Солженицына, Сашу Соколова, Трифонова, есть сведения. Но он не читал Стругацких, это до него просто не доходило. И я думаю, что он и не мог их читать. Потому что прежде чем начать текст, Набоков проверял количество диалогов в нём. Если диалогов было больше половины, он книгу не читал, ему это было скучно. Я, наоборот, считаю, что чем больше диалогов, тем лучше. Он поэтому их не читал. Ну, будет ли он читать фантастику? Для него это была всегда паралитература. Хотя он сам писал фантастику, и очень недурную.

Отвечаю. Потому что нет такого человека, чей интеллект и творческие способности были бы сопоставимы со способностями братьев Стругацких. Их было двое, не забывайте. Мне кажется, что Герман снял пусть и не самый адекватный фильм, пусть и сильно отличающийся от книги не столько по фабуле, сколько по настроению, сколько по методу нарратива, всё равно снял великий фильм. Может быть, пока это единственный великий фильм по Стругацким. Кстати говоря, и в «Обитаемом острове» были очень неплохие куски.

Я не говорил, что это литература, мачистская в чистом виде. Но это литература мужских добродетелей, военная литература, которой очень много у Редьярда Киплинга, которая преобладает у Эрнеста Хемингуэя, у братьев Стругацких — в меньшей степени, но тоже культ действия, решительности, отваги — это литература очень мужская и, более того, она всегда происходит на войне. «Парень из преисподней» — это во многом автопортрет, как там ни ужасно, но они ощущали себя гаями, которых никогда не приманит светлый мир будущего. Которые никогда, как Банев, не расхотят вернуться. Мачистская литература в чистом виде невыносима, а там, где эти мужские добродетели выступают важной частью морального кодекса, это…

Конечно, не похожи, потому что зародыши, которые были там,— это красивые серебристые цилиндры, а вовсе не страшные существа, которые поселяются в чужих телах. Но то, что Лев Абалкин потенциально может быть «чужим» — в его облике это есть. Есть подробное исследование о том, что Лев Абалкин — кроманьонец, поэтому он не похож на обычных людей (эти же «зародыши» в эпоху кроманьонцев появились). Но тем не менее у меня есть подозрение, что нарочно разбросаны некоторые намёки на то, что Лев Абалкин — действительно «чужой». Понимаете, ну неспроста он так легко находит общий язык с голованами, неспроста он прогрессор такого высокого класса. Он действительно жук в муравейнике.

Конечно, Стругацкие…

Нет, свои — точно совершенно нет. А что касается Стругацких… Понимаете, ещё раз скажу: всё зависит от учителя. Не нужна программа, нужен не императивный, а рекомендательный список литературы. Почему бы и не обсудить Стругацких? Просто не в рамках скучного разбора, не в рамках сочинения «Чем нам дорог Румата Эсторский», а в попытке всё-таки, понимаете, подойти к Стругацким как к летописцам советского проекта. Я бы вообще историю и литературу так уж не разводил, это в сущности один предмет — советская литература. И одна из особенностей русской литературы та, что она очень тесно привязана к истории, они идут об руку.

Поэтому для меня включение текста в школьную программу — это целиком воля…

Михаила Веллера очень люблю. Книгу его сразу купил и прочел практически сразу. Что сказать… Она содержит лучшие за последнее время главы о Трифонове и о Стругацких. Тут не с чем спорить. А вот глава насчет Булгарина вызвала у меня серьезнейшие возражения. Как это, говорить, что Булгарин не писал доносов, когда булгаринские записки, собранные и прокомментированные Рейтблатом подробно — это самые, что ни на есть, доносы.

Да, он делал это по правительственному запросу. А кто тебя заставлял это делать? Ведь, в конце концов, всегда можно сказать — простите, но я не занимаюсь собиранием слухов в литераторской среде, я не буду вам докладывать об этих настроениях, это — не задача писателя. Конечно,…

Ну вот, слава Богу. Значит, вы заинтересовались, вас задело, вас раздражило. Значит, вы вернетесь к этой книге, перечитаете ее. Вообще, контакт с настоящим искусством — всегда ожог. Всегда, когда первый раз читаешь Петрушевскую, слушаешь Матвееву, смотришь Муратову, возникает ощущение «что в этом находят?». Потом это начинает будоражить, такой гвоздь засел. Я знаю массу людей, которых раздражает книга Житинского. Но они перечитывают эту книгу, они не могут от нее уйти. Вообще книга Житинского — это самая масштабная метафора и советской эпохи, и конца советской эпохи, и Советского Союза, и человеческой души, и дома. Самый масштабный русский роман 1980-х годов. Сказал бы — второй половины…

Жизни совершенно необязательно его ударять. Гебоидность излечивается не этим. Она излечивается тем, что с человеком происходит чудо, что он встречается с чем-то другим. Я говорю, воспитывает не жестокость, а воспитывает чудо. И надо встретиться с чем-то волшебным, непредсказуемым, непонятным. Стругацкие учат нас, что человек проверяется непонятным. И мне кажется, если эта непонятность как-то достаточно глубоко подростка потрясёт, то у него исчезнет вера в свою абсолютную правоту. Я думаю, что большинство детей в 11–13 лет очень жестокие. Вот они мучили Кюхельбекера, и Пушкин принимал в этом участие. А потом он стал задумываться. Может быть, поэтому Кюхельбекер и казался ему таким важным…

Нет. Беляев — хороший писатель, но Уэллс вообще придумал всю фантастику XX века. Из Уэллса вышли все, включая Стругацких и в огромной степени Азимова, и Брэдбери, и Толкиена даже. Уэллс — это автор, чей каждый роман из первых десяти-двенадцати пролагал путь в мировой литературе. Великий писатель. И книга Максима Чертанова довольно наглядно это демонстрирует. Не зря она вот так популярна среди фанов настоящих, любителей фантастики. Собственно только среди них, потому что все остальные считают, что Уэллс преувеличен. Нет, Уэллс — гениальный писатель.

Беляев очень талантлив, но рассказы его — это просто графомания, прости меня господи. А из романов — ну, подавляющее большинство сделано…

Ну, во-первых, этого не будет. Так, чтобы люди занимались искусством поголовно — к сожалению, до этой утопии, до этой Касталии в планетарном масштабе мы не доживём (если она будет вообще). Искусством будут заниматься те немногие, кто к этому способный. И даже наслаждаться искусством, пассивно им интересоваться будет всегда сравнительно небольшой процент населения — ну никак не больше пятой части, по моим данным.

Идея Третьего Завета связана с другим. Человек, безусловно, эволюционирует. И чем более он эволюционирует… Вот главная линия эволюции, как мне кажется, она направлена всё-таки прочь от имманентности, от данности к рукотворности. Человек всё больше эмансипируется от того,…

Во-первых, Мирер был знаковым и культовым фантастом для всего моего поколения и «Земля-Сортировочная», скажем, Алексея Иванова является ответом именно на «Дом скитальцев» и очень интересным развитием его тем, это, по-моему, самая талантливая из ранниз вещей Иванова. Мирер был вообще-то старшим другом, моим литературным наставником. И он меня и с Пелевиным познакомил в своё время, и он меня и приобщал каким-то образом к публикациям в «Тексте» и очень много мне помогал, естественно, я читал у него всё. И то, что он в качестве Зеркалова писал и печатал под псевдонимами за границей, там, «Евангелие Булгакова» и «Этика Булгакова» — и, конечно, я читал и «У меня девять жизней», и «Обсидиановый нож» и…

Тут должна помогать экзистенциальная педагогика, а не экстремальная. Экзистенция, экзистенциальная философия занимается поисками смысла. Я тут ничем помочь не могу. Но если он ушел в компьютер, замкнулся в себе и не выходит из дому — это тревожный симптом, плохой. Вы правильно подняли тревогу, вам надо к психологу, причем не к шарлатану, к опытному профессионалу, даже к психиатру, я считаю. Ну и потом, попытайтесь проследить, чем он там занимается, в чем он там замкнулся. Если он фильмы смотрит — одно, музыку слушает — это ничего страшного, а если он состоит в каком-нибудь сектантского рода сообществе типа «синих китов», сильно легендированных, но все же существующих, или это, не дай бог,…

Он очень талантливый и очень разнообразный автор. Но мне кажется, что в нем обаяния больше, чем глубины. По-настоящему, мне кажется, он в «Реке времени» начал формулировать какие-то вещи. Но ранний Булычев и средний… Хотя он начал, кстати, довольно поздно. Он же всё-таки историк, Можейко-то Игорь, и археолог, насколько я помню. В общем, он человек, пришедший в литературу с уже сложившейся репутацией в основной профессии.

Мне кажется, что он писатель уровня Велтистова автора «Электроника», «Миллион и один день каникул», «Гум-Гама» — любимой моей книги детства. Они были похожи — и каким-то инфантилизмом, и добротой. Хотя, кстати, у Велтистова была потрясающая военная повесть…

Конечно, нужна. Просто проблема в том, что победа над Волан-де-Мортом не спасла мир. Она один конкретный раз спасла Хогвартс, но зло бессмертно. Оно воскреснет под другим именем.

Понимаете, у Гарри Поттера смысл жизни в общем, нашелся. Но проблема в том, что не только он выжил. Еще и Девочка выжила. Вот Девочку предсказал, кстати говоря, Борис Натанович Стругацкий в финале «Бессильных мира сего».

Я думаю, что Стругацкий в своих интуициях как-то заглянул поглубже, чем Роулинг. Мы же не знаем, для чего Стэн Агре в финале романа хочет активировать Девочку. Может быть, он хочет ее остановить, а может, он, наоборот, хочет, чтобы она быстрее погубила этот мир. Ну, там девочка, которая…

А что тут, собственно, иметь в виду? Целенаправленнное истребление целого класса людей, целой части. Потому что интеллигенты (именно советские интеллигенты) были в этой системе не нужны. «Люди получили в свои руки активы в виде недвижимости, полученной за просто так, и свободу действовать в своих интересах». Ну да, разумеется, но при этом они лишились поля деятельности, они лишились той работы, которую они выполняли, того контекста, в котором они существовали. Можно сколько угодно говорить о том, насколько советская интеллигенция была плоха. Но мы сейчас обсуждаем не эту проблему. Мы говорим о том, что ниша советского интеллигента исчезла, исчез этот статус. То есть иметь квартиру в…

В советской литературе было три гетто, которые позволяли существовать, не слишком отвлекаясь на цензуру. Фантастика, к которой серьезного отношения не было, и она проходила по разряду развлекательной литературы, поэтому Стругацкие и Гансовский, молодой Слава Рыбаков сумели что-то сказать, хотя Рыбаков за раннюю повесть «Доверие» удостоился вызова в ГБ. Но они все-таки проскальзывали как-то. Как фантастику можно было напечатать «Обитаемый остров» — попробуйте такую социальную прозу выдать! Или «Трудно быть богом

Вторая такая отрасль — это сатира и юмор, в которых тоже было что-то можно сделать. Их, конечно, читали в четыре глаза, но как ни странно, комедиографам в кино позволялось…

Потому что все несчастливы семьи одинаковы, каждая счастливая семья счастлива по-своему. С этой фразы начинается роман Набокова «Ада», и эта фраза мне кажется более правильной, чем толстовская. Толстой, как мне кажется, к семейному счастью относился довольно скептически, как и к собственному роману на эту тему, так и к идиллии, которую расписывали ему другие. Он вообще счастливых людей не очень любил. Как ему один толстовец рассказывал: «Какой я стал счастливый, проникнувшись толстовскими идеями. Толстой шепотом, но так, чтобы все слышали, сказал Горькому: «Все врет шельмец, но это он для того, чтобы сделать мне приятное».

Так вот, на самом деле все счастливые семьи очень…

Еще одна — значит, не последняя, значит, ещё можно много отходных — значит, жанр не умирает. Но, по большому счету, это именно уничтожение детектива, потому что в детективе главное — замкнутая структура. Если появляются инопланетяне, и, более того, эти инопланетяне способны трансформироваться, превращаться друг в друга — это уже превращение детектива в фантастику или во что-то ещё более отвязное. Мне представляется, что, конечно, что эта повесть Стругацких ни в какой степени не является детективом. Она, скорее, такой радикальный художественный эксперимент.

Я не думаю, что возможно каноническое прочтение «Пикника». «Пикник» — это всё-таки четыре повествователя, очень нелинейная, нарративная структура. Его адекватная экранизация, по-моему, невозможна. А что касается «Трудно быть богом», то я боюсь, что получится боевик. И потом, кстати, мне кажется, что экранизация Германа довольно точная. Я её очень люблю, я смотрел её уже раз восемь. Она меня совершенно завораживает, я не могу от неё оторваться, диалоги там мне нравятся безумно. Мне кажется, что он очень точно всё снял. И особенно мне нравится, помните, когда там вот этот, который пришёл всех арестовывать с этими деревянными флажками, говорит: «Между прочим, я кончил университет. Я…

Да, скорее всего. Трикстером — в том смысле, что, одна из главных черт трикстера — он носитель идеи, носитель философии. Естественно, что мы вправе от трикстера требовать, чтобы он нёс в мир милосердие. По Липовецкому, трикстер — всегда носитель модерна. Ну, он ещё называет его «носителем цинизма». Но, видите ли, цинизм трикстера по сравнению с сентиментальностью бандитов, цинизм Бендера по сравнению с сентиментальностью Воробьянинова — это, извините, несомненный нравственный прогресс. Это, по-моему, очень важно.

Я считаю, что фантастика — это прекрасная инициация. Не люблю этот термин, немножко веет от него Мирчой Элиаде и Геноном, но ничего не поделаешь — «инициация». Для того чтобы человек захотел жить, работать, для того чтобы ему стало интересно будущее (а жить ведь стоит в основном только ради будущего, конечно, и когда мы заботимся о своей душе, мы тоже заботимся о будущем в конечном итоге), фантастика бесценна как мотиватор. Фантастика — бесценное чтение для молодых. Если вы вашему брату подбросите вовремя «Попытку к бегству», как я её вовремя нашёл, или Ариадну Громову, или Геннадия Гора с удивительной повестью «Мальчик», то хорошо будет.

Конечно, имел. Более того, мне кажется, что в этом смысле книжка Максима Чертанова об Уэллсе (в Англии уже, по-моему, переведенная) довольно показательна, потому что Чертанов первым у нас за большое довольно время попытался рассмотреть Уэллса именно как социального такого мыслителя, настоящего философа, монстра, в каком-то смысле как мастера социального прогноза. И, конечно, «Война миров» и в особенности «Машина времени», в огромной степени «Человек-невидимка» — это прежде всего социальные диагнозы и только потом уже фантастические опусы.

Мне кажется, что Уэллс — одна из крупнейших фигур среди наследников Диккенса, среди Честертона, Моэма, Уайльда, Киплинга. Рассматривать…

Нет, это не так. Смотрите, я был вчера в Питере, и там меня позвали в 225-ю школу, в лицей «БиоТоп», который там у них базируется. Там сошлись дети очень разные: и талантливые, и, как мне кажется, несколько фриковатые, попавшие туда, потому что им было трудно в других коллективах. И трудно не по причине какой-то их повышенной агрессивности, а именно по причине интеллекта и нелёгкого характера. А интеллект и нелёгкий характер — они, как вы знаете, часто ходят об руку. Что я заметил в этих детях? А там этот лицей «БиоТоп» самоуправляется, там есть кабинет самоуправления, и в общем дети рулят школой, сами определяют, кого приглашать, там довольно жёстко выносят оценки преподавателям, определяют свою…

Я не верю в технократическую диктатуру. Иное дело, я верю в то, что технократы обладают важной чертой — бескорыстием, любопытством, жаждой познания. Вот в таких людей я верю. Для них, по формулировке тех же Стругацких, «работать важнее, чем жить». Вот в этих людей я верю. Но в технократию, лишённую этического начала (если угодно, в ту же числовую последовательность), я не верю. Это мне интересно как гипотеза. Но я не верю в человека, который пытается рационально управлять обществом. Обществом управлять не надо. Понимаете, как тут штука? Я сейчас попытаюсь сформулировать очень трудную вещь. Об этом много вопросов: каким мне видится идеальное управление?

Политика всегда более или менее,…

Дело в том, что «Москва — Петушки» и «До третьих петухов» — это две такие поэмы о национальном характере. Этот национальный характер до сих пор не прояснён, поэтому приходится нам сейчас о нём говорить и думать. Шукшин вообще всю свою поэтику, всю свою систему приёмов (кроме романа «Я пришёл дать вам волю», о котором мы сейчас будем говорить особо) построил на одном мучительном контрасте, на одной очень важной проблеме. Он в принципе — человек единства, человек цельности и цельного мировоззрения. Для него ужасно, что раскалывается русский мир, советский мир. И он об этих расколах пишет.

Он — летописец русского нового раскола: на город и деревню, на интеллигенцию и народ, на почву и город или,…

Я очень люблю Александра Кабакова, и даже дело не только в творчестве. Я люблю его как человека в целом, как явление культуры — по двум причинам. Во-первых, он человек большого остроумия и достоинства. Во-вторых, в его книгах развивается довольно сложная, не всегда понятная (во всяком случае, не всем понятная), но очень для меня принципиальная мысль: терпеть хуже, чем бороться. Да, иногда борьба развращает людей. Да, иногда она создаёт фанатиков. Но тот, кто не борется, тот, кто терпит, тот гниёт, развращается быстрее. Я люблю Кабакова именно за то, что он не любит терпил и терпение, а любит героев, типа Кристаповича (у него был замечательный роман «Подход Кристаповича»),— героев борющихся, людей…

Нет, ну я читал, конечно. Тут хорошая подпись: «Лев Вайсбаум, израильский прогрессор». Лёва, чтобы называть себя прогрессором, нужно довольно высокое мнение о себе. Но если вы заняты этим родом деятельности — ну, например, воспитанием трудных подростков,— я готов признать за вами такое право. Себя я ни прогрессором, ни люденом назвать не могу, но очень хочется. Как мне представляется… Я знаю эту книгу, как и знаю большинство текстов о Стругацких. Конечно, это книга действительно во многом соответствующая вашему эпитету, но и из неё можно извлечь занятные мысли — прежде всего потому, что интересен взгляд на Стругацких со стороны нелюбящей и несогласной.

Ну, я сейчас подумаю так навскидку. Конечно, «Я, бабушка, Илико и Илларион». Дружба Илико и Илларион, двух грузинских стариков — один одноглазый, второй потом тоже стал одноглазым. В общем, это бесконечно бережные и бесконечно нежные взаимоотношения. Вообще грузинская литература даёт нам очень много примеров высокой дружбы, дружеских отношений. Что ещё вспомнить так навскидку? Конечно, тетралогия Катаева, потому что Петя и Гаврик, невзирая на то что жизнь их страшно разбросала, остаются друзьями на протяжении всей своей биографии.

Тут же, понимаете, очень трудно, чтобы мужская дружба была не надрывной, была подлинной, чтобы она была свободна от какой-то лирической демагогии и тем…

Новые формы — гипотетический Человейник и новые луддиты, одиночки, которые будут эту сеть разрушать или игнорировать. Ризома (грибница) станет новой формой объединения людей, Делёз и Гваттари написали ещё в 70-е годы, насколько помню. У меня был доклад когда-то в Питтсбурге, который назывался «Фашизм как последняя стадия постмодернизма», и там столько копий было сломано, что мне к этой теме сейчас возвращаться стрёмно. Но речь идёт просто о том, что последней стадией постмодерна действительно вполне может оказаться фашизм.

Я всегда давал постмодерну, может быть, не слишком лестное определение: постмодерн — это просто стадия освоения массовой культурой и вообще массами достижений…

Сатиру в прямом смысле я там никогда не находил, но, конечно, абсолютно взрослые вещи применительно к советскому образу жизни, наверное, недопустимые во взрослой литературе, в детской кое-как сходили. Чемпионом в этом смысле был, например, Юрий Кова́ль (или Ко́валь, как его ещё называли), который умудрялся в детских своих сочинениях протащить как-то и свой абсурд, и гротеск, и сатиру на советское общество. Другим таким мастером был, конечно, Юрий Коринец, замечательный писатель. Третьим и безусловно для меня в моём детстве очень серьёзным…

Я помню, кстати говоря, что у нас с Иркой Лукьяновой (ещё до того, как мы поженились, а только познакомились) одним из парольных текстов из общих…

Очень много таких идей. У Лема, конечно, «Маска», то есть: может ли система перепрограммировать себя? Нет, не может, она всё равно выполнит предназначение — не так, так этак. В огромной степени, конечно, идея Шефнера из «Девушки у обрыва», идея аквалида — единого универсального материала (идея гораздо более глубокая, чем кажется). Что касается Стругацких, то в меньшей степени, наверное, потому что я никогда не считал их собственно фантастикой; это такая высшая форма реализма, причём реализма социального. Но ни одна из их идей (кроме, конечно, идеи воспитания, идеи вот этого лицейского воспитания) на меня особенно не действовала, если именно фантастически. На меня действовали скорее их…

Та была занята социальным проектированием и решением великих вопросов; нынешняя занята развлечением. Понимаете, если вы почитаете вдумчиво Гансовского, Мирера (прежде всего «Дом Скитальцев» и «Обсидиановый нож»), Гуревича, да многих, то вы обратите внимание… Ну, Днепрова, Громову, конечно. Перечитайте «Глеги», повесть Громовой — она не слабее, чем лемовский «Непобедимый», хотя написана практически о том же. Стирание личности, превращение человека в раба. Это было серьёзное осмысление процессов, которые происходили в 70-е годы в СССР. Клянусь вам, если бы Стругацкие работали в одиночестве, они не были бы так блистательны, но они опирались на огромный опыт, на среду, и они в этой среде…

Конечно, Человейник — человеческий муравейник — обладает сознанием и волей, даже не всегда это осознавая. Пелевин очень хорошо это объяснил. Он говорит, что в таком коллективе всякий подражает худшему из его членов, мгновенно его вычленяет и ориентируется на худшего из его членов. Поэтому отсюда возникает феномен коллективной воли к смерти, коллективной воли к ухудшению, воли к деградации, которая всегда есть в секте.

Понимаете, людены обречены на быструю эволюцию вверх, а Человейник — на очень медленную и очень заторможенную (в «Пирамиде» у Леонова описано, почему), очень тормозящую всё-таки деградацию, путь назад, сползание вниз. И не надо, пожалуйста, думать, что в этом…

Александра Исаковича Мирера я хорошо знал. Его лучшими книгами мне представляются «У меня девять жизней», «Обсидиановый нож» и «Мост Верразано». «Дом Скитальцев» — конечно, блистательная книга, но просто мне кажется, что «У меня девять жизней» гораздо интереснее. А «Мост Верразано» — это вообще прекрасный роман, очень пророческий. И там потрясающий женский образ — Амалия.

Мирер был человек сказочного обаяния, большой друг Стругацкий, мудрец, спокойный, ироничный, красивый, в старости (опять-таки о старости) патриарх настоящий, умница большая с копной седых кудрей. Он был блистательным переводчиком и мужем очень хорошей переводчицы. Он был при этом замечательный человек,…

Видите ли, в чём дело? Как я понимаю эту ситуацию? Советское время было масштабным и сложным. Для того чтобы получить удивительно сложную, противоречивую и многослойную культурную ситуацию семидесятых, надо было прожить кошмар тридцатых, сороковых, отчасти шестидесятых. И в результате получился тогда «дряхлый лев» — стареющая империя, у которой когти уже притупились несколько и зубы расшатались. Поэтому в ней сохранялась ещё, безусловно, и диктатура, хотя и уже вялая, и при этом процвели искусства. Вот была такая оранжерея, и я об этом много раз говорил.

После всё страшно упростилось. Вы задайте себе вопрос: вы можете себе представить Юрия Трифонова в девяностые годы? А можете вы…

Понимаете, если надо бороться с собственным консьюмеризмом — это я могу понять, это не сложно. С этим бороться можно — достаточно просто стать жадиной, понять, что у вас денег мало, что их число ограничено, внушить себе, что серьёзный кризис. Но надо ли вообще бороться с консьюмеризмом, я не знаю. Понимаете, Стругацкие же сами пересмотрели своё отношение к «Хищным вещам века». Помните, по-моему, словами Банева они это сказали: «Не так уж много было у человечества эпох, чтобы выпивать и закусывать quantum satis».

Консьюмеризм — это важный этап на пути развития человека. В какой-то момент человек отказывается от фанатизма и погружается в консьюмеризм. Потом ему надоедает, но опыт…

Я очень любил отца и сына Абрамовых — при том, что творчество их неровное. Наиболее удачным их произведением мне представлялись «Странники», напечатанные в «Юности», такая фантазия. Но идея гедонизма победившего, конечно, не ими придумана. Она придумана братьями Стругацкими в «Хищных вещах века». И ещё точнее предсказано там, что это приводит к психическому истощению, этот поиск наслаждений. Со многими это уже произошло. Не зря братья Стругацкие называли эту утопию единственной полусбывшейся или хотя бы в чём-то сбывшейся. А что касается самой идеи гедонизма, то, не знаю, читали ли братья Стругацкие тогда Олдос Хаксли, но в «О дивном новом мире» эти ощущалки тоже сделаны лет за тридцать до…

Братья Гонкур вас не убеждают? Хотя помните, как говорили Ильф и Петров: «Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережёт рукопись, чтобы не украли знакомые». Да нет, что вы? Огромное количество было успешных творческих дуэтов. Просто с Гонкуров, мне кажется, началась эта идея писания вдвоём.

Да вот не гарантируют, Ирина! В том-то всё и дело, что они предлагают более мягкий вариант этого тоталитаризма, когда вам страшно иметь своё мнение, когда вам страшно выпасть, отпасть от этого соска, к которому вы всё время подключены. Вы замечаете, что без iPhone (ну, хорошо, без какого-нибудь более дешёвого устройства) уже немножко чувствуешь себя отнятым от материнской груди. Или скажем иначе: как старец, забывший зубы. Помните эту чудесную набоковскую фразу: «Кошмар старика — забыть зубы. Кошмар юноши — расстёгнутая ширинка»? Вот ты чувствуешь себя, как старец, забывший зубы. Когда я его рядом не вижу, у меня возникает чувство странной неполноты. Это подсаженность уже, ничего не…