Музыка

Я не настолько специалист в жизни и судьбе Егора Летова, чтобы про него рассказывать. Я думаю, что Егор Летов во многих отношениях — это пример того же самого человека, который и был изначально довольно примитивным нонконформистом, но потом под действием… Каких много было тогда в свердловском роке и вообще в Сибири, на Урале, это такой тип провинциального нонконформиста, провинциального гения. И с Ильей Кормильцевым, например, это случилось гораздо нагляднее, потому что Кормильцев никогда не был простым, он всегда был сложным, он изначально интеллектуал, переводчик с итальянского, знаток европейских текстов, экспериментатор с сознанием и так далее. Летов был, мне кажется, попроще, но и с ним…

Для меня бардом номер один был и остаётся Михаил Щербаков, но равных ему или даже близких к нему я пока не вижу. Мне интересно всё, что продолжает делать Ким, хотя он пишет сейчас не очень много и в основном сосредоточился на писании либретто, это можно понять. Я пока ещё не встретил за довольно долгое время ни одного автора, у которого был бы собственный голос. Действительно, петь тоже можно не во всякое время.

Понимаете, очень много людей говорят: «А что вас не устраивает в текущем моменте?» Ну, очень трудно предъявить вам какие-то чудовищные или недостаточно чудовищные, но печальные итоги. Начинаешь говорить о каких-то символических вещах — и тут же тебя упрекают в том, что ты из…

Знаете, вот с этим очень легко, потому что вся авторская песня — это пример совмещения поэтического и композиторского. Более того, Окуджава был гениальным прозаиком, на мой взгляд. И «Путешествие дилетантов» — одна из главных книг семидесятых годов (и не только России, но и в мире), что не мешало Окуджаве быть первоклассным композитором. Сам Окуджава к своему композиторству относился легкомысленно и, я бы сказал, иронически — до тех пор, как он сказал, пока он не услышал, как десантники маршируют под марш из «Белорусского вокзала» и как потом какого-то крупного иностранца встречают под этот марш. И он послушал — неплохая музыка. Хотя, конечно, тут аранжировка Шнитке, но мелодия-то его. Да, он был…

Нет, как оригинального поэта его никто не воспринимает точно, потому что Цой и не считал себя поэтом. Алексей Дидуров полагал Цоя поэтом, когда услышал строчку «Я — асфальт». Ему казалось, что это великолепная метафора; серый, жёсткий, заплёванный — вот таким должен быть поэт, таким должен быть голос лирического поэта в наше время. Это хорошая мысль. И у Цоя есть прекрасные стихи — например, «Кукушка». Тут много, кстати, вопросов о том, как соотносятся слова и музыка. Я на это всё отвечу, попробую.

Цой действительно не существует не только вне музыки, но он и не существует вне контекста очень серьёзного. В Цое очень привлекателен его минимализм, который и делает его кумиром таких девочек,…

Замечательно когда-то сказал Кушнир: «Все люди более или менее развратны, часто аморальны и все стремятся к саморазрушению. Просто, о писателях и музыкантах мы что-то знаем». Почему это стремление в человеческой природе… Понимаете, некоторые ловятся на такую ловушку дьявола, на приманку дьявола. Им кажется, что с помощью зла можно себя каким-то образом поддерживать в творческом состоянии. Дьявол — великий обманщик. И, как правило, он как Шарова в знаменитой сказке «Мальчик Одуванчик и три ключика», ты думаешь, там бриллианты, открываешь — а там жабы или изумруды и жабы, а бриллианты — это капли слез, а рубины — это у него оказывались красные жуки.

Неинтересно, понимаете. Вот…

Надо сочетать эти стратегии. Когда вы ленитесь, вы должны себя подстёгивать и говорить: «Сколько можно?» А когда вам не пишется, когда вы работаете и у вас не получается, то тогда наоборот — надо себя утешать. Единственное для творческого человека, по-моему, непростительное дело (помимо нравственных вещей, которые мы сейчас трогать не будем), единственное в его отношении к себе, что непростительно,— это чрезмерная серьёзность. Ну и лень непростительна, потому что если ты рождён что-то делать, а прозябаешь в безделье, в бездействии, в прокрастинации, то это, конечно, стыдно. Но я думаю, что таких людей же нет практически. Понимаете, когда человек рождён с желанием что-то делать, он так…

Я очень люблю последний диск Щербакова. Вообще люблю Щербакова. Это для меня такой же глоток воздуха, такого цветного воздуха, как вообще все любимые авторы. И он восхитительно ненавязчив, очень тонок и по-прежнему поражает разнообразием художественных средств. Но именно вот в этих последних дисках ничего принципиально нового я не вижу. Это тот Щербаков, которого я люблю и о котором я писал довольно много. Практически все, что было о нем написано в нулевые годы, оно сохраняет свою актуальность. Когда появится какое-то принципиально новое качество, новая манера, новая лексика, новая тематика, тогда об этом можно будет говорить. Пока, на мой взгляд, это продолжение лучших щербаковских…

Да не было никакого единения. Их всех интересовало иррациональное — кого-то как источник творческой энергии (Летова, например), кого-то как источник философии новой, хтонической (Дугина, например). Эткинд абсолютно правильно пишет, что программа Дугина — правое правительство при левой экономике — абсолютно утопична. Мало того она фашизоидная, но она просто утопична. Не говоря уже о том, что Лимонов никогда этой всей эзотерикой и хтонью не интересовался всерьез. Мамлеев интересовался, он этим жил, хотя он тоже дистанцировался, в отличие от Головина с его экспериментами. Мамлеев был прежде всего писатель, как и Кроули, кстати.

Лимонов вообще был литератор par excellence. Он в это…

Это хорошо сказано, и действительно Лимонов, когда мы еще общались, говорил, что Егор был очень черный, он был заряжен очень негативной энергией. Там проблемы были сильные не только с любовью, но и вообще с терпением. Но Борис Борисович тоже ведь человек непростой. Вышел наш разговор с Макаревичем в «ЖЗЛ», в «Жалкой замене литературы», и там мы довольно любопытно поговорили о том, что такое русский рок. Он цитирует там Гребенщикова, который в двадцать лет говорил: «А тебе никогда не хочется все это взорвать?» На что Макар по своей молодости говорил: «Нет, мне хотелось бы все это понять». «А мне взорвать»,— говорил Борис Борисович. Он тоже разный, и видеть в нем один свет — довольно…

Видите ли, с Рембо его ставят в один ряд скорее по чисто биографическим аналогиям, потому что такие проклятые поэты, рано умершие… Ну, Рембо всё-таки ещё после того, как прекратил писать, 14 лет прожил и умер значительно позже, как гласит легенда, от опухоли, которую натёр ему золотой мешок. На самом деле саркома там была, ампутация ноги. Но по большому счёту, конечно, Рембо похож на Моррисона чисто поэтически очень мало. Наверное, роднит их некоторый пафос такого почти подросткового жизнеотрицания.

Но ведь Рембо, не будем этого забывать (вот как-то мне интереснее говорить про него, чем про Моррисона), человек революционных иллюзий, и после падения Коммуны он не бросил писать. Конечно,…

Знаете, у БГ есть такая довольно точная формула, в «Псалме»: нигде нет неба ближе, чем здесь, нигде нет неба ниже, чем здесь». Это гениальная формула. Я когда-то под горячую руку сказал, что мне видится в ней такая «поэтика рабства», но в конце концов, в поэтическом исследовании феномена рабства нет ничего дурного. Да, небо здесь низко, но небо здесь и близко. Это не оправдание рабства, конечно. Это, скорее, исследование того феномена, который в силу разных причин тут сложился.

Да, у БГ действительно небо становится ближе в том смысле, что чем радикальнее порча, чем чудовищнее деградация, «чем ночь темнее, тем ярче звезды». Ну и в общем, тем ближе бог. Боюсь, что так. Это не значит, что только…

Кто я такой, чтобы анализировать музыку Альфреда Шнитке? Шнитке, на мой взгляд, гениальный композитор, и заслуживал бы этого имени, даже если бы он написал только вальс из «Экипажа», который, по-моему, у него был потом одной из тем в скрипичном концерте. Но я, кстати, не убеждён, это надо мне проверить. Конечно, я Шнитке люблю. Я очень люблю Четвёртую симфонию — первую, которую я у него услышал. Я очень люблю музыку к смирновской «Осени» и к «Сказке сказок». И вообще его кинематографическая музыка мне представляется совершенно гениальной. И то, что он не брезговал ею… А какая оркестровка Окуджавы, вот этого марша «Здесь птицы не поют»? Ведь это он убедил Смирнова, что это прекрасная песня и что она…

Тут есть о чём поговорить. Моё отношение к этому проекту достаточно негативное, хотя я прекрасно понимал, что это прекрасно сделано. Это было очень профессионально. Мне показалось только, что в этом содержалось некое подмигивание: «Мы для вас, наших родных, сделаем, а вы зацените. Мы как бы понимаем, что это всё советский масскульт, но вместе с тем это и замечательный пример настоящего русского душевного искусства».

Видите ли, я могу понять ностальгию, но ведь ностальгия должна быть хоть немножко осознанной, отрефлексированной. Надо понимать, по чему, по каким вещам мы тоскуем. Мне кажется, что здесь иногда стоило бы прислушиваться к некоторым моим мнениям. Потому что сейчас, когда я…

Да, потому что я уже говорил сегодня с Алексеем Алексеевичем Венедиктовым, который умудрился сделать передачу, по-моему, невероятно острой и содержательной, потому что он задает те вопросы, которые ему реально интересны.

Как раз когда мы с ним говорили, я в этой программе уже сказал, что либерал — это не более чем нонконформист. Либералом в разное время может быть и абсолютный сторонник Советского Союза, и абсолютный марксист, и абсолютный антилиберал. Вопрос в том, насколько человек противостоит тенденции. Вот в этом смысле да, я как-то всегда был либералом.

Толстой музыку чувствовал, понимал. Сам написал вальс, который мало кто знает, очень примитивный. Но все-таки он старался. И Толстой как раз чувствовал музыку, как мало кто. И неслучайно он выше всех ставил Шопена, которого он называл Пушкиным в музыке — не только потому, что Шопен гармонически ясен и светел, нет, не поэтому, а именно потому, что Шопен открыл совершенно новый пианизм, абсолютно новые возможности инструмента. Вот Шопен и Скрябин, по мнению Пастернака, который уж сам-то все-таки играл очень недурно и в музыке разбирался профессионально, Шопен и Скрябин — это две революции в музыке в XIX и в XX столетии, они сопоставимы. Толстой до Скрябина, до его главных произведений не дожил, хотя…

«Иваси» — безусловно, перестроечное явление, хотя начались они задолго до Перестройки, но они ее чувствовали и в каком-то смысле ее приближали. И они такие… не семидесятники, они такие первые ласточки свободы. Они люди, для которых многих ограничений уже не существовало, лучшие их сочинения написаны в 80-е. Алексей Иващенко продолжает активно творить и сейчас, имею в виду не наше с ним соавторство только, а, я думаю, многие его песни 90-х — это нечто совсем другое, и музыкальное, и поэтическое, он большой поэт, на мой взгляд. В частности, одна из моих любимых песен — «Кончается четверг, и дождик мелок…» — без слез не могу ее слушать,— одно из самых светлых моих воспоминаний, воспоминаний о Москве…

Неактуальна. «Римская империя времени упадка» — это 70–80-е годы, когда было чему упадать и распадаться. Сегодня это, скорее всего, Римская империя времён её завоевания, Римская империя времён варваров — времён появления каких-то новых, гораздо более примитивных и гораздо более страшных сущностей. Если Советский Союз был нашим Римом, то постсоветская Россия — это наша Византия, которая сочетает в себе остатки Рима и новый имперский проект. Ну, в фильме Тихона Шевкунова «Византийский урок» эта аналогия уже осуществлена. И мне кажется, что ничего к этому добавить невозможно. Римская империя времени упадка — это практически вся Эпоха двенадцати цезарей; это настоящая, богатая,…

Да, совершенно верно. Но это не заставляет меня хуже относится к Вагнеру. Я Вагнера как бы и люблю, и ненавижу. Я все равно люблю его слушать. Я знаю, что он мерзавец. Меня глубоко отвращают его теоретические взгляды. Но ничего не поделаешь, «Золото Рейна» — великое оперное произведение, и вся тетралогия очень, так сказать, приятна для слуха. Единственное, что я не понимаю, что находят в «Тристане и Изольде». По-моему, очень скучная опера. А «Лоэнгрина» я переслушивал когда «Орфографию» писал. Нет, он мощное такое явление, но омерзительное. Но понимаете, что мы называем прекрасным? Абсолютную цельность, абсолютную последовательность. Вот Вагнер — это такой полный и яркий набор всего…

Я не очень понимаю, что там анализировать. Мне кажется, что из всех песен БГ вот эти вещи – такие, условно говоря, 2010 годов,  – наиболее понятны. Он вообще довольно эзотеричен, но иногда издевается над этой эзотеричностью:

Его звали Сувлехим Такац,

И он служил почтовой змеей.

Это голимый абсурдизм. Но как раз «Прикуривает от пустоты» – по-моему, это очень четная фиксация того состояния, когда никакие политические, общественные или иные подпорки уже невозможны, и пошла чистая экзистенция. Наконец ты то, что ты есть.

Конечно, если нет рядом платана, на который можно опереться. Да, «я хотел бы опираться на платан», но платана нет, да они и не…

Вот понимаете, грех мой в том, что я не могу его [Веню Д'ркина] полюбить. Я этого человека, трагически рано умершего, бесконечно талантливого, очень высоко ценю, но мне не нравятся его песни. Почему-то я никак не могу почувствовать — а что собственно в них находите вы. У меня довольно много же писем от его восторженных поклонников, и просят о нём отозваться.

Вот я могу понять, что находят люди в творчестве Янки Дягилевой. И, скажем, статью недавнюю Юры Сапрыкина, друга моего, о ней, я достаточно высоко оцениваю. Он там многое почувствовал очень точно — что это действительно такой крик внутреннего ребёнка. Ну, она очень талантливый была человек. И тоже я не люблю Дягилеву, но я её уважаю…

Как я могу относиться к его творчеству, если он одногруппник моей матери? Я вырос на его песнях, я «Мою матушку Россию» знал тогда, когда она была написана. «Мои брови жаждут крови» – года с 1982-го, а, может быть, и раньше. Я Кима обожал всегда. Когда я еще не знал, что Михайлов и Ким – это одно лицо, я безумно восхищался песнями Юлия Михайлова. Я думал, что этот человек чувствует мир точно  так же, как я. И для меня Ким – это один из самых романтических, прекрасных, многообразных авторов. Как Матвеева про него говорила: «Ким – это театр, это хор, там огромное количество голосов». Не говоря уже о том, что Ким – это человек невероятного благородства и огромного трагического мировоззрения. Слава богу, что…

Миллионы должны быть своими для поэта. Потому что поэтическое слово для того так мнемонично, для того так хорошо запоминается (Бродский много об этом говорил), что в отсутствие печатной традиции оно становится всеобщим достоянием. Да, конечно, поэт во многом ориентирован на общественный резонанс. Многих моих, так сказать, бывших коллег это завело в кровавый тупик. Потому что эти ребята, желая резонанса, желая, чтобы их слушала и читала страна, перебежали на сторону худших тенденций во власти. 

Они стали поддерживать войну, кататься по стране с чтением военной лирики (очень плохого качества). Это нормально: когда у тебя нет общественного резонанса, когда твое слово не звучит,…

Очень понравилась, мне вообще последний альбом нравится весь, как веселые и легковесные вещи, вроде «Масалы Досы», так и серьезные вещи, которые там преобладают. Это вообще очень молодой альбом, очень открытый. Интерпретируемый широко, в нем нет закоснелости, косности, готовых ответов там нет. И он очень неожидан по своей мрачной веселухе, несколько протестной.