На самом деле, это был не совсем дуэт. Все-таки этот роман писал Панас Мирный, а его брат — не помню, сводный, или родной — все-таки правил этот роман и добавлял какую-то информацию. Это очень талантливый роман. И читать его, безусловно, надо. Но все-таки Панас Мирный — это такой критический реалист XIX столетия, и что «Гулящая», что «Ревут волы…» — это романы довольно традиционные. Мне кажется, украинская литература всегда была мифологичной, сказочной, как Гоголь ее задумал, и в этом ее величие. Социальный реализм украинской литературе не удается, она летает выше. Поэтому элемент мифа есть и у Гончара в «Соборе», он есть и в метафизической поэзии Бажана, и в прозе Коцюбинского. Мне кажется, что…

Знаете, для того, чтобы написать такую штуку, наверное, надо пройти через это. Я боюсь, иначе убедительно это написать нельзя.

Видите ли, довольно много таких историй в разнообразных записках сумасшедшего. Когда, условно говоря, Поприщин, то есть, конечно, ничтожество, не лишенное, однако, некоторой мечтательности, сходит с ума именно потому, что ему предназначалось поприще, но его попрали. Я помню, мать, когда давала нам «Записки сумасшедшего», всё время подчеркивала этот дуализм фамилии — с одной стороны, великое поприще, с другой, великое попрание.

И вот Поприщин — он же тоже превращается в испанского короля в своем воображении. Мог бы стать чудовищем-тираном. Он может…

Нет, гедонизм как мировоззрение, наверное, не свойственен. А гедонизм как упоение плотью, сочностью, вкусом жизни весьма свойственен. Это и у Алексея Толстого — что у одного, что у другого; особенно у Алексея Н. Толстого, конечно. И в значительной степени у Бунина. И в огромной степени у Катаева. Русская литература ценит плоть жизни, любит детали. А у Гоголя сколько этого всего! Другое дело, что чисто наслаждаться, чисто радоваться у русской литературы никогда особенно не получалось. Но, понимаете, братцы, русская жизнь никогда к этому особенно не располагала. Она была, в общем, по большей части, неблагополучна. В этом смысле люди, которые сегодня говорят: «Никогда ещё, никогда ещё Россия…

Не только Чечню, Кавказ в целом ― нет, думаю, что Лермонтов. Думаю, что Лев Толстой в гораздо большей степени продолжатель Лермонтова, чем принято думать. Некрасов ― продолжатель Лермонтова в поэзии, и Толстой ― продолжатель Лермонтова в прозе. Я думаю, что семена, брошенные Лермонтовым, всходили гораздо дольше. И влияние Лермонтова на русскую прозу было меньше, чем гоголевское (он просто меньше написал), но оно было очень своеобразным. Я думаю, что толстовский объективизм во многом растет из лермонтовского этого холода.

Ну а какая там эротика? Собственно, только полет Хомы Брута в «Вие», который кажется мне лучшей эротической сценой во всей русской прозе. И это для меня как раз важный аргумент против того, что якобы Гоголь всю жизнь прожил девственником, не имел эротического опыта. Правда, когда его спросил врач, как он представил бы безумие, никогда не будучи безумным, он сказал: «Это не трудно, стоит представить себе». Сила воображения Гоголя была такова, что он и эротический опыт мог себе вообразить. Но лучшая сцена (для меня, во всяком случае) в Гоголе и во всей русской прозе — это полет Хомы Брута, когда сначала на нем летит ведьма, потом он летит на ведьме, при этом погоняет её поленом. Для меня вот эта…

Белинский-то как раз писал письмо Гоголю за 2 месяца до смерти, или за 3, уже харкая кровью. Помните, там сказано: «Нынешним летом начинающаяся чахотка погнала меня за границу» — она уже была уже не начинающаяся.

У меня был когда-то, знаете, такой опыт — я читал письмо Гоголю со сцены. Частично наизусть (я многое помню оттуда), а частично с листа. Ну, такой концерт. И вот для меня это совершенно гениальный текст. При том, что я там со многим не согласен, текст гениальный. Он не мог пострадать. Его забрали те инстанции, которые вот в этом случае уж точно его спасли. А что касается наказания, то ведь, простите, Достоевский за это и сел — за чтение письма Гоголю. А Тургенев — за некролог…

Понимаете, я видел, как и вы все, из картины 15–20 минут. Мы будем ждать, конечно. Я абсолютно уверен, что он поставит рано или поздно «Шинель». Я вообще считаю Норштейна гением. Я во многом с ним не согласен, но это не важно. Важно, что он «один из людей, чье присутствие на свете показывает нам иные возможности», как пишет его друг и соавтор Петрушевская.

Так вот, в образе Башмачкина, я не знаю, какие бездны нащупал он, но реальные бездны у Башмачкина есть. И самое интересное в Башмачкине — это то, как кроткий и трогательный человек превращается в мрачный, сильный и страшный символ возмездия. Как правильно замечал Шкловский — без призрака, без финала «Шинель» была бы анекдотом. Это…

Во-первых, Райкин не ставил целью быть смешным. Райкин — это всё-таки искусство. Это такой вид творчества — эстрадный гротеск, театр миниатюр. Это актер par excellence. И сын его в этом смысле прямой наследник того, что он делал. Он сделал из «Сатирикона» именно гротескный, но классический репертуарный театр, потому что таково было стремление Райкина. Поистине, дети всегда осуществляют наши самые заветные мечты.

Я полагаю, что Райкин не ставил себе цели улучшить нравы или кого-то высмеивать. Он хотел, конечно, быть и острым, и динамичным, и понятным. И при этом ему хотелось посильно улучшать советскую жизнь. Но главная его задача — это перевоплощение, это чистая эстетика. Он не ставил…

Как довольно наивную. Дело в том, что, понимаете, подлинная интерпретация Гоголя по его масштабам началась поздно в русской литературе. Я думаю, что лучшая книга о Гоголе, которая была написана, помимо очень хорошей книги Воронского, не опубликованной при его жизни (она вышла в ЖЗЛ 50 лет спустя, это блистательная книга абсолютно; на мой взгляд, она бесконечно выше книги Золотусского, хотя и Золотусского я очень уважаю)… Но книга Воронского — это блестящее произведение. Так вот, лучшая книга о Гоголе — это «В тени Гоголя» Андрея Синявского (Абрама Терца). Кстати говоря, у Чернышевского в «Очерках гоголевского периода» довольно много точных наблюдений. Чернышевский, как сказано о нем у…

Нет, это трагедия автора, это что-то вроде самоубийства. Можно, конечно, всегда сказать, что и самоубийство Маяковского — это его главный художественный текст, к которому он шел 37 лет. Можно так сказать, хотя это немножко кощунственно звучит. Но если рассматривать мир как текст, жизнь как текст, это справедливо. Просто у меня есть такое ощущение, что самоубийство авторское Гоголя, уничтожение «Мертвых душ» — это следствие онтологического ужаса, такого страшного прозрения.

Ведь что было со вторым томом? Гоголь умудрился прозреть, провидеть практически всю литературу девятнадцатого столетия, до которой он не дожил. Тентентиков — это Обломов, Костанжогло (он же Бостанжогло) — это…

Да важно не то, насколько эти основные образы прописаны. Важно то, что Гоголь писал лучше Квитки-Основьяненко. Вот и всё. В литературе остается то, что хорошо написано.

Первым великого провокатора изобразил в образе Хулио Хуренито Эренбург, но его совершенно заслонил великий комбинатор Бендер, хотя книга Эренбурга выдающаяся. Просто Ильф и Петров лучше писали. Первым писать стихи в строчку начал Эренбург, а помним Шкапскую, потому что Шкапская писала лучше Эренбурга, хотя была всего лишь под его сильным влиянием. И так далее. Понимаете, в литературе первенство — вещь такая относительная. Вот качество — это дело другое.

Я думаю, что весь второй том «Мертвых душ» написан ради образа Муразова, и главное открытие Гоголя — это, конечно, Муразов. Гоголь во втором томе «Мертвых душ» задыхается, как рыба, выброшенная из воды, как рыба, выброшенная на песок, потому что реальности нет. Прилив будет, вода придет, реальность, о которой надо писать, появится, но это буде не завтра. Гоголь умер за три года до того, как в русской реальности что-то начало меняться. Но чем бы он заполнил эти три года, представить очень трудно. Но вот его гениальная интуиция оказалась такова, что почти всех главных персонажей 60-х годов он логически вывел из тогдашней реальности: Обломов — Тентентиков, Левин — Костанжогло (или Бостанжогло),…

Вовсе нет, что вы! Проблематик пьесы довольно темна, трудна, и Гоголю нужно было объясниться, во-первых, потому что он не хотел восприниматься как сатирик, это очень понятно. Он хотел восприниматься как искатель положительного идеала, как Гомер российский, а вовсе не как пересмешник. Ну а во-вторых, понимаете, мысль «Ревизора» не так проста: ведь Хлестаков и есть ревизор. Он подверг их ревизии, и проблема в том, что русский чиновник (да и вообще русский человек) живет в ожидании ревизора, живет в ожидании расплаты. У него все время есть ощущение, что он сильно нагрешил, и сейчас за ним придут, причем не важно, кто. Это касается не только России — Конан Дойл, помните, отправил телеграммы десяти…

Нет, что вы! Муразов – это отвратительный ханжа, это тип Иудушки Головлева, угаданный Гоголем абсолютно точно, хотя интерпретированный без восторга. Вот главное противоречие, сгубившее второй том «Мертвых душ» состоит в том, что Гоголь испытывал глубокое отвращение  к вот этому типу. А вынужден был его оправдывать и даже, более того, поднимать на знамя. Поэтому Муразов, в фамилии которого слышится «мразь», «мура», «мороз», вышел неприятным. А что касается Корейко…

Понимаете, Корейко – это бультерьер, собака, которая не разжимает челюсти. Это страшный бойцовский пес. Силу его Бендер имел шанс почувствовать, но случайно оказался сильнее и здоровее, а также изобретательнее.…

Видите ли, я не берусь соглашаться с этой мыслью Пришвина. Мне представляется, что Гоголь, он не от черта спасался. На самом деле у Гоголя была своя мессианская идея. Он был Гоголем, гением, он полагал, что он выдумывает Россию заново, и русскую православную церковь он тоже пытался выдумать. Но русская церковь отнеслась к этому резко негативно. Отец Матвей Лоскутов, насколько я помню, он же все время на Гоголя давил, и после «Выбранных мест из переписки с друзьями» самая резкая критика раздавалась в адрес… Нет, не Лоскутов, сейчас не вспомню. В общем, отец Матвей. Самая резкая критика раздавалась в адрес Гоголя из православной церкви. Гоголь очень болезненно переживал это непонимание. Да, Матвей…

Это, по-моему, очевидная вещь. Прежде всего потому, что просто параллель с названиями совершенно ясна. И «Шапка» и «Шинель», конечно, тоже. Обратите внимание, что 42 в два раза меньше, чем 84. И это такое, знаете, замечательное напоминание о том, что «Москва 2042» по масштабу описываемых событий примерно в два раза меньше и смешнее, чем «1984». Конечно, Войнович ни в чем не ошибся, но легко быть  правым в России. Как говорил Кабаков: «Знай эктраполируй».

Так вот, насчет «Шапки», понимаете, тут важна догадка о том, кто сегодня маленький человек. Ведь главный герой «Шапки» вызывает у автора некоторое сочувствие. Это такой писателишка, приспособленец. Он вызывает ту же смесь…

Нет, ребята, это не готика. Потому что Клара Милич обещает Аратову, обещает Якову после смерти воссоединение и счастье, и, конечно, мир окружён страшными снами, да, но эти страшные сны только до тех пор, пока Яков её отвергает. А как только он её полюбил и понял, за гробом всё будет прекрасно, и помните светлую улыбку на его лице, с которой, собственно, Аратов умирает. Потом вспомним «Майскую ночь». Конечно, мир Гоголя страшный мир, и в конце концов Гоголь в этот страх провалился. Но и в страшной мести бог всё-таки носитель доброты. Помните, он говорит: «Страшна казнь, тобой выдуманная, человече, но и тебе не будет покоя, пока враг твой мучается». То есть бог всё-таки носитель справедливости, а не зла. В…

Есть, конечно. Но я думаю, что хотя и сказал Набоков, что «национальная принадлежность стоящего писателя есть дело последнее», но если бы кто-то попытался у Набокова отнять его русские корни, он бы взвыл, я думаю, этому шутнику бы прилетело довольно жестоко. Значит, нужно, понимаете, немножко сменить критерии. Вопрос в том, какую мифологию писатель создаёт, какой мир он строит. Гоголь выдумал Украину.

Он попытался выдумать и Россию — скажем, «Мёртвые души» с их концептом этой страны, с этой одиссеей, где в функции моря выступает дорога («В дождливой темноте России дороги расползлись, как раки»),— но выдумать Россию ему помешал недостаток фактуры. Он не дожил до 1855 года, когда…

Очень редко так бывает, что автора сводит с ума текст. Я думаю, что просто тут Гоголь столкнулся с некоторым пределом своих возможностей. Вот говорят, что он поставил себе неразрешимую художественную задачу. Нет, ничего там неразрешимого не было, и разговоры, что он планировал Ад, Чистилище и Рай — это гипотезы Вяземского. На самом деле он планировал «Одиссею», и далеко не все герои должны были там стать хорошими. Просто вопрос в том, куда может вернуться Чичиков, на какую Итаку.

Гоголь погиб, задохнувшись, как рыба на песке, задохнувшись без воды, без среды. Если бы он прожил ещё три года и дожил до конца «мрачного семилетия», он бы увидел реальность и смог бы насытить поэму реальностью. Он…

Нет! Понимаете, вот с этим согласиться нельзя. Гоголь — художник. Его интересует состояние безумия, а не мнение о знати и чиновничестве. У Газданова есть довольно дельная статья о Гоголе. Он, конечно, воспринимает его как душевнобольного и эту его душевную болезнь считает отчасти следствием авторского слабоволия, и ему представляется, что в 1840-е годы пером Гоголя водил Поприщин, во всяком случае в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Это смесь мании величия, мании преследования, профетических каких-то озарений. Да, это немножко поприщинское.

Но, во-первых, Гоголь действительно в Поприщине нарисовал отчасти автопортрет. Он борется там с собственными демонами. Когда его…

Те, и другие — представители разных русских крайностей. Карамазовы — это олицетворение русского разврата, Чичиков — русского плутовства. Мне кажется, что, конечно, Карамазовы значимее, потому что они исследуют крайности, бездны, и каждый представляет из себя некоторую крайность. Алёша, кстати, тоже крайность, это тоже разврат, но не интеллектуальный, как у Ивана, а разврат веры, доведение её до предела и за предел, потому что в продолжении книги Алёша должен был совершить цареубийство, как вы знаете. Там много сложного. Вот это было единственное для Достоевского такое исследование не русской бесовщины, а русской святости. К сожалению, оно не написано. Конечно, Карамазовы значимее.…

«Невский проспект» Гоголя о том, что одного человека достаточно взглядом задеть — и он умрёт, а другого выпорешь — и он ничего не почувствует. И оба эти лика города сходятся на Невском проспекте. И Невский проспект, как он задуман Петром, и Петербург, как он задуман Петром,— это страшный синтез сентиментальности и бездушия. Это два лика русской души.

Дело в том, что архетип скупца очень разный, надо вам сказать. У Диккенса совершенно другой Скрудж. Если брать сравнение Пушкина, помните, он говорит: «У Мольера скупой скуп, и только. А Шейлок мстителен, скуп, чадолюбив и остроумен». Конечно, Плюшкин Гоголя гораздо объёмнее, богаче, сложнее, если угодно, религиознее; сам образ больше связан, я думаю, с какими-то библейскими корнями.

Я не очень люблю «рождественскую прозу» Диккенса. Диккенс силён в других вещах. Его «рождественская проза», конечно, особенно «Сверчок»,— это такие сладкие слюни! Я совершенно этого не воспринимаю. У меня была лекция когда-то по этому, я это всё очень люблю. Но сколько умиления, сколько фальши! И все эти…

«Нос» — очень серьёзное произведение. О соотношении носа и пениса у Гоголя написаны тома, в частности очень хорошо Набоковым. Есть замечательный спектакль Някрошюса, где как раз они местами поменялись. Там ещё этот сбежавший орган был на Ленина очень похож. Ну, смешной такой капустник.

Но если говорить серьёзно, то это вообще серьёзный текст. Этот текст о том, что нос может получить гораздо больше прав, чем конкретный человеком, и быть носом лучше, чем быть человеком. Целое всегда уязвимо, а сбежавшая часть всегда… Вот Ковалёву того только и не хватало для счастья, чтобы он стал носом. Понимаете, носу легче дослужиться до чинов, чем человеку. Это такая довольно весёлая история. Сравните…

Гоголь не такой был дурак, чтобы сжечь беловик нечаянно. Для писателя, как это ни ужасно звучит, его рукопись — это, может быть, самое дорогое, что есть в горящем доме; и если у него будет выбор — спасти хозяина или рукопись,— он, конечно, спасёт хозяина, но перед этим он сильно задумается. Так подло устроен писатель. И вот в этом есть какая-то… Конечно, никакой случайности здесь не было. Автор жжёт.

Проблема Костанжогло в том, что это Обломов, просто он… Понимаете, там же как бы два прототипа Обломова — Костанжогло и Тентетников. Гоголь провидит этот тип, но не дожил до его полного, полноценного формирования, его пришлось написать Гончарову. Это люди без мотивации. У Костанжогло нет мотивации — отсюда и желчь. Он не очень понимает, для чего ему жить. И в литературе 1851–52 годов это самое естественное состояние. Рудин той же породы абсолютно: «Всё понимаю, делать не могу ничего. Не понимаю зачем». Вот вы говорите: «А в чём порок сегодняшнего времени?» Люди отравлены эпохой, вот этой эпохой.

«Белую гвардию» — как вариант. Ну как это сказать? Во-первых, по-английски об Украине не так уж много. Я бы рекомендовал Коцюбинского, «Тени забытых предков» — повесть, которая легла в основу фильма «Дорогой ценой», насколько я помню (я название точно не вспомню). В общем, мне кажется, Коцюбинский. Ну и Лесю Украинку, конечно. Но Лесю Украинку надо читать в оригинале, потому что… Ну, я не знаю, сейчас можно ли её читать в оригинале — после того, что происходит с Библиотекой украинской литературы. Леся Украинка — это гениальный поэт, поэтому рекомендовать её… Ну, Гоголя, конечно, потому что Гоголь создал нацию, Гоголь придумал её, как все романтики.

Я считаю, что Украина — это уникальный пример, когда писателю удалось выдумать фольклор. Ведь ничего похожего на фольклорные сюжеты, скажем, в «Страшной мести» и даже в «Вечерах накануне Ивана Купала» вот с этим страшным Бисаврюком, в фольклоре нет. Десятки фольклористов искали Вия в народных легендах. Нет Вия. Гоголь придумал Вия. Очень хорошо, когда писателю удаётся придумать национальную романтику.

Гоголь выдумал Украину и выдумал украинские фольклорные свои сюжеты по немецким образцам. Это Гоголь под влиянием немцев, что в «Ганце Кюхельгартене», ранней его поэме, особенно видно. Конечно, «Страшная месть» во многом сделана под влиянием Гофмана. И вообще вся украинская…

Он не низко их оценивал, он просто больше любил петербургского Гоголя (по понятным причинам). Самое точное, самое важное, что написано про Вия (почему вещь вообще называется «Вий»), содержится в книге Синявского «В тени Гоголя». Но, конечно, очень много здравого — «Вий» как русская эротическая утопия» — содержится в лекции Михаила Успенского. И у нас был, я помню, тройственный вечер, когда выступали в «Прямой речи» я, Успенский и Лео Каганов, и каждый со своей трактовкой «Вия». Каганов читал рассказ «Вий–99» [«Вий–98»]. Успенский рассказывал о генезисе самого понятия «Вий». А я рассказывал об эротической утопии. Слава богу, этот вечер записали, доступен он. И лекция Успенского о Вие как короле…

Видите, как раз Иудушка Головлев как раз тесно связан с вторым томом «Мертвых душ». Гоголь в титанической попытке предсказать реальность 60-80-х годов не дожил до нее, он задыхается, как рыба не песке. Вот эта вода ушла, она пришла после смерти Николая, когда снова можно было чем-то дышать, а до этого все бьются, как рыбы. Реальность эту Гоголь предсказал: он предсказал Обломова-Тентентикова, он предсказал Левина-Костанжогло или Бостанжогло, он предсказал генерала Бетрищева, он предсказал Улиньку. Он предсказал, конечно, Хлобуева — это Стива Облонский, у которого никогда нет денег и всегда есть деньги. Они похожи, кстати. Но, конечно, в наибольшей степени он предсказал Муразова. Великое…

В любом случае, конечно, идея читать вслух российских поэтов для повышения народной нравственности — это довольно абсурдно. Но вообще «Выбранные места» — очень умная книга. Многое в ней преждевременное, но книга блистательная. И я согласен с Игорем Золотусским, что Николай Гоголь её не понял… то есть Виссарион Белинский её не понял. Ну, я думаю, что и сам Николай Гоголь не очень понимал. Сильно написанная книга. Там есть куски просто изумительные. Многое из того, что там сказано о духовенстве, сегодня надо просто перечитывать.

Знаете, Гоголь в оклеветанной книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (в книге во многом, конечно, смешной, но её породила такая больная реальность, что книга вряд ли могла быть другой, не могла быть здоровой) писал, что это люди, которые описывают один дом, только одни — с фасада, а другие — с торца, поэтому их взаимное раздражение, конечно, во многих отношениях вредно и непостижимо. Но я как раз против стирания этих граней, потому что, видите ли, ведь между западниками и славянофилами одна совершенно конкретная разница. Одни делают упор на имманентные признаки: «Мы такие — и поэтому мы правы. Патриотично называть себя русскими и оправдывать русских. Мы признаём всё недостатки и…

Любовь художника к людям бывает двоякого рода. Бывают такие художники, которые вообще любят человека. Я им не очень верю. Бывают другие, которые любят персонажа, любят его как возможность ярко и полно продемонстрировать свои возможности. Ну, это Гоголь, например. Что — Гоголь любит Плюшкина? Ну, как прыщ на теле человечества такой, который выдавить приятно, да, он его любит, а как человека — конечно нет. Он с ним бы и часа не провёл. Тем более что Плюшкин — гротескный персонаж и плод его фантазии.

Поэтому Мопассан, конечно, любил людей, но он любил их как материал художественный. Наверное, испытывал некоторые тёплые чувства к некоторым людям. Может быть, к кому-то из своей компании гребцов,…

Лучше подумайте, как объяснить появление одновременно двух таких феноменов, как Гоголь и Эдгар По, которые прожили примерно одинаково по времени, внешне были очень сильно похожи, и самое главное, больше всего при жизни боялись быть погребенными заживо. И этот страх преследовал их, и об этом они больше всего писали. Вот появление такой странной мании, фобии у двух романтиков…

Кстати говоря, Гоголь и Эдгар По — сравните «Страшную месть» и, скажем, «Падение дома Ашеров» или «Маску красной смерти». Гоголевская готика и готика Эдгара По очень похожи. Это легко объяснить, конечно, общими немецкими корнями, общем влиянием Гофмана — огромным, я думаю, в обоих случаях. Но, конечно, Эдгар По и…

Я действительно его знал хорошо. А Марья Васильевна, жена его — крёстная мать моего сына Андрея, названого в честь Синявского. Андрей Донатович Синявский мне представляется одним из крупнейших русских писателей,— вот так просто я и скажу. Для меня он писатель по масштабу своему ничуть не меньше Солженицына (по количеству написанного — меньше). Ну, эти «два бородача», как правильно сказала Наталья Борисовна Иванова, с разных сторон подпирали русскую литературы — слева и справа. И без того, и без другого, и без их конфликта русская литература очень бы обеднела. Такие тексты Синявского, как «Чтение в сердцах» о Солженицыне (какое великолепное название!) и открытое письмо Солженицыну,—…

«Шинель» будет закончена. Насколько я знаю, она почти закончена. Есть ли незавершаемые замыслы? Наверное, есть. Но то, что художник всё-таки стремится к завершению, к максимально полному выражению своих мыслей, для меня несомненно. Другое дело, что есть великие незавершенные замыслы, потому что обнаруживается некая трещина в концепции.

Я думаю, что это отчасти случай «Шинели», потому что сентиментальное восприятие Акакия Акакиевича, восприятие его только как жертвы, как страдательного персонажа, хромает. Акакий Акакиевич в перспективе действительно страшное привидение. Это мститель, это оборотень. Оборотничество маленького человека чувствовал и Чаплин в «Великом…

Не знаю, честно говоря. Довольно уникальная книга именно потому, что охотник здесь метафора писателя — охотник за душами, за фактами, за пониманием, если угодно. Там есть рассказы, которые вообще с охотничьей тематикой никак не связаны, как не связаны и с тематикой крепостничества. Например, «Живые мощи» или «Сельский врач». Кстати, любопытно сравнить «Сельского врача» Кафки с «Сельским врачом» Тургенева. А так-то, в принципе, не думаю, что есть какое-то сходство между Тургеневым и кем-либо из его современников.

Мне кажется, он очень на особицу именно потому, что он… «Уездный лекарь», простите, да, «Уездный лекарь». Именно потому, что он не имеет собственного прозаического опыта.…

Вот это тот редкий случай, когда я никоим образом не соглашусь с Пастернаком. Рильке — это явление немецкое до мозга костей. Он любил русское, тянулся к русскому. И переводы Пастернака из лирики, в частности, два реквиема — они, конечно, гениальны и конгениальны Рильке, но сам ход мыслей Рильке, структура, его метафоры, разветвленная, сложная его поэтическая мысль, мне кажется не гоголевская и не толстовская. Это тот случай, когда взаимная любовь происходит от полного, глубокого несовпадения.

У меня есть ощущение, что русская поэзия потому до сих пор и не справилась с Рильке. Помните фразу Самойлова в дневниках: «Русская поэзия должна собраться с силами, навалиться и перевести Рильке…

Видите ли, в связи с «Исповедью» Руссо Пушкин говорил, что быть искренним — невозможность физическая. И, кстати, замечал, что Руссо часто все-таки кокетничает в каких-то случаях или подвирает в свою пользу. Моменты, когда он там перед самим собой себя выгораживает, необычайно трогательны, но действительно, «Исповедь» Руссо показывает, что стопроцентная исповедь невозможна, каких бы грязных вещей ты о себе ни рассказывал. Все равно исповедь — жанр самооправдания. Могу объяснить, в чем эволюция жанра.

«Исповедь» Блаженного Августина — это беседа с богом, прямой разговор с ним. Чем дальше — тем бог меньше присутствует, «Исповедь» Руссо — это уже разговор с самим собой, «Исповедь»…

Моя любимая украинская песня – это «Червона калина». А вот романс – трудно сказать. Наверное, «Когда цветет никотиана» Леси Украинки. Но это как раз написано на русском языке. Этот романс, я помню, дивно пела Ада Роговцева.

О, если дорог нам покой,

Не прикасайтесь к ним рукой

Когда цветёт никотиана.

Я Лесю Украинку спросили, умеет ли она писать стихи по-русски. Она вышла на 15 минут из комнаты и вернулась с исписанным листком. 

Она вообще отличалась поразительной импровизационной легкостью. Я вообще у нее многое очень люблю – и «Великана», и «Одно слово», и «Каменного хозяина». Но она действительно человек, для которого…

Это понятное дело. Это южная школа, «юго-запад», как называл это Багрицкий,— естественно, они более стилистически окрашены. Ну почему? Были у нас и на севере очень хорошие и замечательные стилисты. Можно вспомнить Паустовского — несколько слащавого, но стиль его опознаваем. Искандер вообще когда-то говорил, что его заветная мечта — перенести столицу в Одессу, даже и климатически такое государство будет добрее. Это я его спросил на 80-летие: «Почему большинство русских юмористов имеет южное происхождение?» Он говорит: «Ну что ещё делать южанину на севере? Он попадает в этот страшный мир, где никто никому не рад, и единственное для него спасение — это острить». Это совершенно верно. И Гоголь…

Такие случаи были. У меня есть сильное подозрение, что молчание Рембо или молчание, скажем, Сэлинджера — это именно понимание исчерпанности, исчерпанности возможностей на данный момент. Ну, в случае Сэлинджера совершенно очевидно понимание тупика, потому что действительно американская проза в это время пережила тупик крайне серьёзный. Тогда замолчал не только Сэлинджер. Понимаете, и Хеллер 20 лет молчал после «Уловки», а потом написал «Что-то случилось». И чрезвычайно долго молчал Эллисон, автор «Человека-невидимки». Он написал второй роман, но он остался в черновиках. Ну, я имею в виду «Invisible Man», который назван, конечно, в пику уэллсовскому. У нас, кстати, сейчас он тоже…

Видите ли, новый роман Сорокина только что дочитан и здесь передо мной лежит. Он понравился мне меньше «Метели». «Метель» была гораздо лиричнее и как-то пронзительнее. А в общем и целом, чтобы свои впечатления как-то уложить, мне понадобится, я думаю, еще какое-то время.

Андрей Архангельский предложил когда-то вместо «Сорокин написал новый роман» говорить «Сорокин написал еще один роман». Действительно, варьируются все прежние темы, не меняется манера, даже лексика. Есть совершенно пронзительные куски.

Мало кто, как Сорокин, умеет, подобно Линчу в «Человеке-слоне», заставить полюбить монстров. Уж эти так называемые бути, мутанты — на что они уродливые и даже…

Это довольно распространённая в русской литературе (и в английской тоже, вспомните «Сон» Байрона) традиция изложения кошмарного сна. Это, конечно, предупреждение эсхатологическое. Но дело в том, что Баратынскому вообще очень был присущ эсхатологизм, мрачное мировоззрение (вспомните, «Последнего поэта»). Он вообще поэт уверенный, и уверенный не без основания, что на нём заканчивается традиция. Я думаю, что она даже на Батюшкове закончилась. Он — последний сын гармонии. Дальше начинается дисгармония, дальше начинается распад такой.

Кстати, Тютчев — это уже поэт катастрофы, поэт распада. При том, что его личная жизнь и карьера, и его политические взгляды, они все наводят на мысль…

Механизм принятия решений формирует, на мой взгляд, только одна книга. Не знаю уж, называть её или нет. Это «Хагакурэ» (она же — «Затерянное в листве»). Это книга японского монаха… Не монаха, конечно, а японского самурая, который по окончании своей самурайской карьеры в период полной аскезы и одиночества формулирует главные цели жизни. Мне кажется, что главные ценности, изложенные в «Хагакурэ», которые так ценил Мисима и многие другие замечательные люди… Там, собственно, ценность одна: «Во всех ситуациях выбора предпочитай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Действовать надо так, как будто прыгаешь в холодную воду».

Там очень многие важные вещи изложены.…

То есть типа грязь здоровая и грязь больная? На самом деле, конечно, конструктивных пороков не бывает. Видите ли, в чём штука? Конечно, не бывает русского аналога Готорна, это исключено, потому что Готерн, во-первых, мистик, а в русской литературе с этим было туго. Многие проводят аналогию: Гоголь — Готорн. Но Готорн, конечно, гораздо рациональнее.

Слушайте, вообще английская романтика, особенно американская романтика — какой она имеет аналог в русской литературе? А где у нас аналог Мелвилла? А где у нас аналог Торо? А где наши Эмили Дикинсон и Уитмен? Я уж не говорю про нашего Готорна. Где все наши замечательные аналоги Ирвинга, тех людей, с которых начиналась американская проза,—…

Понимаете, если надо бороться с собственным консьюмеризмом — это я могу понять, это не сложно. С этим бороться можно — достаточно просто стать жадиной, понять, что у вас денег мало, что их число ограничено, внушить себе, что серьёзный кризис. Но надо ли вообще бороться с консьюмеризмом, я не знаю. Понимаете, Стругацкие же сами пересмотрели своё отношение к «Хищным вещам века». Помните, по-моему, словами Банева они это сказали: «Не так уж много было у человечества эпох, чтобы выпивать и закусывать quantum satis».

Консьюмеризм — это важный этап на пути развития человека. В какой-то момент человек отказывается от фанатизма и погружается в консьюмеризм. Потом ему надоедает, но опыт…

К употреблению в русской классике отношусь совершенно нормально, потому что ничего уже с русской классикой не сделаешь. Ну, вот Гоголю нравилось так называть евреев, да и большинство так называло их в то время. У Пушкина действует жид, хотя у него и сказано: «Будь жид — и это не беда».

Если говорить о сегодняшнем употреблении, оскорбляют ли меня слова «хохлушка», «кацапка», «жидовка», «жид» и так далее? Меня вообще слова оскорбляют не очень сильно. Я считаю, что за слова наказывать нельзя и цензурировать слова нельзя, и даже в публикации мата нет ничего особенно страшного. Но, конечно, мне не очень приятно употребление слова «хохлы», да. Слово «жиды» меня не оскорбляет совершенно, потому…