Антикоммунист — это такое догматическое узкое определение, которое никаким образом Высоцкого не исчерпывает. Если говорить более широко, был ли Высоцкий антисоветчиком? Конечно, нет.

И больше вам скажу: для большинства советских людей, для 90%, а может быть, для 99% антисоветизм не был актуальной частью повестки и не был вообще актуален. Потому что советская власть казалась бесконечной. Она не казалась смертной. Поэтому быть антисоветчиком значило отрицать реальность как таковую, значило допускать возможность несоветского существования России. А такую возможность допускали в начале 80-х, в 70-е только фантасты и утописты.

Было совершенно очевидно, что советская…

У Аксёнова 60-е были другими потому, что Аксёнов, старший друг Дидурова, был в это время в «Юности» членом редколлегии, царём и богом, самым известным прозаиком в СССР. А Лёша Дидуров был в той же «Юности» у Полевого подмастерьем, стажёром, который иногда, если повезло, печатал рассказики и корреспонденцию, а большую часть — просто ходил и любовался на великих.

Вот он Бродского один раз там видел в красной ковбойке. Он хорошо помнил (Дидуров об этом рассказывал), как Полевой попросил у Бродского заменить в стихотворении «Народ» слова «пьяный народ» или «пьющий народ», а Бродский очень обрадовался, что у него появился предлог забрать это стихотворение (надо правду сказать, чудовищное…

Как песню о моральной ответственности лидера. «Парус, порвали парус… Каюсь, каюсь, каюсь» — это раскаяние романтика, который многих повел за собой, который проповедовал эту романтику. Это как бы гибель флагманского корабля. Порвали парус — порвали ту веру, под которой я, как под знаменем, шел. В результате «все континенты могут лежать на дне». «Многая лета тем, кто поет во сне» — это многая лета романтикам, но романтики в пределе ведут к катастрофе — это, по-моему, довольно очевидно. Трагическая песня на трагическую тему. И Высоцкий, я думаю, и сам прекрасно понимал, насколько выступает крысоловом. Самое печальное, что это понимал и Любимов Юрий Петрович, который…

Я думаю, что есть, но просто ниши такой нет. Во-первых, конечно, человека со столь универсальными гениальными способностями, наверное, нет, потому что иначе мы бы его знали. Но сопоставимые поэты есть. Просто нет ниши, которая была бы хоть как-то рассчитана на христологическую фигуру. Или эта фигура сейчас должны работать в другом жанре.

Действительно, сегодня поэт не может стать таким выразителем национального духа. Мне однажды один очень крупный финансовый деятель сказал: «Вы хороший, конечно, поэт, но ведь не Бродский». На что я ему сказал: «Вы хороший банкир, но ведь не Ротшильд». Фигура, подобная Ротшильду, появляется в эпоху начала капитализма и становится…

Скорее, жертвой безвременья. Олег Даль — классический пример человека, отравленного этим страшным затхлым воздухом, но он все равно реализовался довольно полно. Просто понимаете, у Даля была же и собственная внутренняя проблема: он был такой самоед, и мне кажется, он находится накануне рывка, но не всегда есть готовность этот рывок совершить. И Высоцкий находился накануне рывка, и тоже, мне кажется, во многом глушил себя этими беспрерывными выступлениями, потому что ему нужно было сосредоточиться, а я не знаю, в какой степени он был к этому готов. Рывок этот означал бы абсолютно порвать пуповину, связывающую с подтекстом, с контекстом, с поколением, с эпохой, с советской властью, грубо…

Ну, это не самая органичная для Симонова пьеса. Пьеса, в которой он попробовал быть модернистом. Такой театральный модерн, не очень удачный.

Ну, как бы сказать? Это не лучшая пьеса неровного писателя в постановке хорошего честного советского режиссера, с замечательными актерами. Высоцкий эту работу не любил. Она казалась ему довольно искусственной. Да и вообще, понимаете, там сценические приемы этой пьесы, ее такая невинная хемингуэевщина — это попытки переписать русский вопрос средствами 1972 года.

Симонов был честный литератор. Действительно, честный, безусловно, очень одаренный. Но у него были пределы. Мыслителем он не был. Он был довольно стихийным, довольно…

Да нет. Как бы вам это объяснить? Мне кажется, что одна из самых страшных опасностей, которая подстерегает артиста, писателя, художника в целом,— это когда он начинает свои актерские практики переносить в жизнь. Это называется иногда «заиграться». Но это не заигрывание — это когда ты свою жизнь делаешь сюжетом своего текста, как Есенин свой алкогольный распад сделал темой «Москвы кабацкой». Это гениальная книга, хотя в ней вкусовые провалы чудовищные, но это хроника распада. И вы знаете, чем это закончилось. Тут дело не в алкоголе. Мне кажется, что такой же эксперимент ставил над собой Кроули — великий писатель, на мой взгляд, прежде всего писатель. Человек не то чтобы заигрывается, но человек…

Конечно, не совпадение. Конечно, совершенно намеренная вещь. Но не забывайте, в каком театре играл Высоцкий и какая постанова в это время там была самая модная. И Юнгвальд-Хилькевич — тоже человек, вообще-то говоря, неглупый. Обратите внимание, что в «Опасных гастролях» в одной сцене с Высоцким играет замечательно Кира Муратова, которая до этого, я думаю, первой по-настоящему раскрыла его актёрские способности в замечательном фильме «Короткие встречи». Там у неё эпизодическая роль, но единственные, естественные, живые интонации в эпизоде исходят от неё, потому что Муратова дико органична.

Потому что у Высоцкого было не так много возможностей в это время сыграть сильного персонажа, да и самое ужасное, что Высоцкий вынужден был хвататься за любую легитимацию, а там была большая роль. И хотя пьеса Симонова «Четвертый» была явно неудачна, а постановка Столпера совершенно ему не свойственна, слишком условна. И герой был совершенно несвойственный Высоцкому. Для сильного мужчины играть слабака и конформиста — это довольно мучительная задача. И Терехова, сыгравшая там блистательно, и собственно Высоцкий,— они явно не на своем месте.

Но работа с Симоновым — это был пропуск в кино, пропуск в относительно либеральные слои, которые занимали при этом очень высокое положение. Ему,…

«Дом листьев» Данилевского — где дом представлен как такое архетипическое пространство. Вообще тема дома, дома как такого пространства внутреннего «я», перенесенного, как бы объективированного во внешнюю реальность,— это почти везде есть. Возьмите у Чехова, «Моя жизнь», там, где этот отец-архитектор строит эти уродливые домишки, всегда от печки их лепит до гостиной, да много таких тем. Самый большой клаустрофоб в русской литературе — это, конечно, Чехов, потому что у него темы дома нет вообще, она ему ненавистна, он видит в нем замкнутое помещение, и там всегда воняет. Вот в России такая же история.

Но это грустно, конечно. Потом, понимаете, тоже болезненная очень тема — коридор, это,…

Это olga_minsk. Ну кого убивали, грабили и унижали в Минске? Оля, ну что вы? Немцы, в конце концов, в Минске были, и минчанам есть в чем сравнивать. Ну о чём вы говорите? Советский Союз был страной вовсе не колонизации, он занимался прогрессорством. Посмотрите, во что скатилась Средняя Азия после того, как советское ушло оттуда. Советское во многих отношениях было прогрессивнее и среднеазиатского, и славянского, и русского. Оно несло всё-таки огромную просветительскую культуру. Ну посмотрите на то, что делалось, помимо репрессий.

Все пишут мне, что я думаю о творчестве Василия Быкова. Я с удовольствием сделаю о нём лекцию потом, когда-нибудь. Это главный советский экзистенциалист. Ну…

Да, был бы, был бы. Видите ли, настоящий поэт страдает не от непризнания и не оттого, что снизу лед и сверху, а от общего падения. Понимаете, Вознесенский — большой поэт, я думаю, с этим спорить вы не будете; поэт, может быть, не больше Высоцкого, но поэт, сопоставимый с ним — печатался нормально и за границу ездил, но тем не менее интонация его главной книги 70-х годов — книги «Соблазн» — это интонация полного отчаяния. А интонация его поэмы «Ров», написанной уже накануне перестройки,— это просто какие-то совершенные безнадега и мрак. Поэт же больше страдает не оттого, что его не печатают, а оттого, что бы он ни написал, люди лучше не станут, не станут умнее.

Конечно, это был бы другой Высоцкий, но в…

А чего бы вы хотели? Вообще, поздний Высоцкий и к своему поколению, и к самому себе достаточно суров. Высоцкий особенно в «Охоте с вертолетом», говоря: «Что могу я один? Ничего не могу!» — совершенно отчетливо показывает свою изолированность, свое одиночество; то, что его порыв не поддержан большинством. А большинство — начальнички зовут его к своим столам, массы считают его своей собственностью и распускают о нем сплетни (слухи он особенно ненавидел), а людей, которые бы могли стать рядом («Пошли мне, господь, второго») — у него это остро чувствуется, что второго рядом нет и больше того — никого нет рядом. И поздний Высоцкий очень болезненно и остро чувствует свое одиночество. Он чувствует то, что…

Нет. Он — гениальный стилист. Когда Алексей Толстой уже незадолго до смерти прочитал рассказы Ивана Ефремова — палеонтолога, палеоархеолога даже, и захотел с ним встретиться, и спросил: «Откуда ваш ледяной стиль, блестящий?». Он ответил: «Я из Хаггарда в основном и Буссенара». Дело в том, что приключенческая, детская литература, ну, как бы детская, на самом деле, она, конечно, детской не была. Точно так же, как и вообще большая часть вот этих авантюрных, приключенческих романов начала века, она имела одну фундаментальную задачу — она отрабатывала стиль и композицию.

Понимаете, Высоцкий когда-то сказал: «Мои блатные песни были школой того, чтобы песня входила не только в уши, но и в…

Миллионы должны быть своими для поэта. Потому что поэтическое слово для того так мнемонично, для того так хорошо запоминается (Бродский много об этом говорил), что в отсутствие печатной традиции оно становится всеобщим достоянием. Да, конечно, поэт во многом ориентирован на общественный резонанс. Многих моих, так сказать, бывших коллег это завело в кровавый тупик. Потому что эти ребята, желая резонанса, желая, чтобы их слушала и читала страна, перебежали на сторону худших тенденций во власти. 

Они стали поддерживать войну, кататься по стране с чтением военной лирики (очень плохого качества). Это нормально: когда у тебя нет общественного резонанса, когда твое слово не звучит,…

Сложная очень вещь, она мне не до конца понятна. Одна догадка у меня есть. Когда лирический герой описывает рай как огромный этап, как место, где «огромный этап у ворот на ворота глядел»; как место, где все гибло и зябло, – мне кажется, что эта песня тесно примыкает к дилогии «Очи черные» («Что за дом притих…»). Я думаю, это и деградация идеального образа родины, и идеального образа рая. И догадка о том, что рай, который ему обещали, его разочарует; что в том раю, в том новом месте, ему не будет просто места. Такое у меня есть ощущение. Это какое-то окончательное выпадение из бинарной парадигмы, из советской парадигмы. Во всяком случае, это ощущение, что и родина не прежняя, что все представления…

Больше всего я люблю «Балладу о детстве», хотя это именно поэма, а не песня. Но и ее музыкальное решение кажется мне гениальным. А так-то я много люблю у Высоцкого. «Гербарий»  – замечательная песня, «Разговор с палачом» – гениальная песня абсолютно. Да много, на самом деле. Я думаю, что песен 30, наверное, есть для меня самых важных, любимых, постоянно переслушиваемых. Практически все, что он писал в последние годы – «Райские яблоки», «Через десять лет все также», «Москва-Одесса 2», «Охота на волков 2». Вот этот такой поздний пересмотр ранних стратегий и ранних песен я ценю очень высоко. Но «Баллада о детстве» все равно номер раз.

Это люди, рожденные 25 января с дистанцией в 40 лет. Поздравляю всех с юбилеем Высоцкого. 85 лет, всех знавших  – в особенности. Поздравляю Зеленского с полуюбилеем – 45 лет.

На самом деле, вот эта история с рождением двух актеров, двух Владимиров в один день с 40-летней дистанцией, конечно, дает некоторый повод для интеллектуальной спекуляции. Напоминаю, что в интеллектуальном плане слово «спекуляция» не несет некоего негативного ореола. Поспекулировать, поразмышлять на тему – это не более чем любопытный вызов. 40-летняя разница, здесь, конечно, о много говорит.

Вообще они, конечно, могли бы быть знакомы; более того, могли бы появляться в одних фильмах. Но эти 40 лет были…

Люда, стихотворение «Бег иноходца» принадлежит к тем программным, понятным стихотворениям Высоцкого, которые, в общем, не нуждаются в дополнительной интерпретации. Гамлетовская тема у Высоцкого связана с позицией сильного человека в слабой позиции. Тема этого же произведения – это и бег иноходца, и песня бегуна на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную, и, соответственно, история прыгуна, который говорит: «Но свою неправую правую Я не сменю на правую левую».

Это история  человека, который добивается победы не так, как это конвенционально установлено, который побеждает не так, как побеждают его соплеменники и одноклассники. «Я скачу, но я скачу иначе»:…

В известном смысле, конечно, мог бы. Но видите, тут же вопрос влияния. Дилан колоссально повлиял на стилистику даже «битлов», а уж на песенную поэзию в диапазоне от Моррисона до нынешних — я думаю, колоссально. Влияние Высоцкого даже в России, даже на русскую поэзию очень невелико, потому что Высоцкий прежде всего мастер фабулы, баллады, а у нас как-то это пребывает в полном забвении. И я не вижу сейчас сильных балладников. И я не вижу влияния Высоцкого.

Я могу сказать, кто на Высоцкого повлиял. В первую голову, конечно, Анчаров, который и стал прозаиком в результате. А вот из тех, на кого Высоцкий повлиял — не в смысле хрипоты, а в смысле вот такого построения сюжета… Нет, он оказался…

Неужели есть только две возможности — Высоцкий и не Высоцкий? Я вообще считаю, что Шнуров — это явление сильно раздутое, преувеличенное, явление очень фальшивое. Я без особого пиетета отношусь к тому, что он пишет — и не потому, что здесь вступает какая-то профессиональная ревность (мы, слава богу, работаем в абсолютно разных жанрах). Просто, понимаете, пародируя, высмеивая какие-то черты, он не поднимается над ними, он, в сущности, остаётся в том же пространстве, которое высмеивает. И он, на мой взгляд, очень конформный человек.

Знаете, у кого сложилось с самообразованием в XIX веке? У Льва Толстого, что ли? Лев Толстой тоже был выгнан из Казанского университета. Университетское образование XIX столетия, к сожалению, было очень косным и очень политически ограниченным. Что говорить о том, что выгоняли Лобачевского, выгнали Менделеева из профессоров. Что говорить? Поэтому я категорически против того, чтобы всегда настаивать на университетском образовании для писателя. Я совершенно не думаю, что оно ему нужно. И не думаю я, что ему нужны такие «Мои университеты», какие были у Горького. Как замечательно сказал Пьецух: «Писатель не тот, у кого большой жизненный опыт, а тот, у кого на плечах волшебная голова». Это…

Во-первых, какая-то легитимация. А во-вторых, способность высказаться откровенно о застывшем времени, «застыли памятники времени». «Алиса», которая была для Кэрролла все-таки замечательной и гениальной, но пародией на сказки викторианской эпохи, все эти песенки «Еда, блаженная вечерняя еда» («Звезда, блаженная вечерняя звезда») и квазичерепеха, квазичерепаховый суп,— все это было для Льюиса Кэрролла мрачной и сардонической, но все-таки игрой. Для Владимира Высоцкого «Алиса…» была поводом серьезно и мрачно высказаться о времени, и время там запечатлелось. «Без причины время убивали ленивые … торопили, время понукали крикливые, плохо за часами наблюдали счастливые…» — вот это…

Человек прочёл статью в «Профиле». Спасибо, Артур.

Никто не нашёл бы. Шукшин не нашёл бы (мы сейчас об этом будем говорить), Тарковский, Стругацкий Аркадий не нашёл бы. Естественно, что в жизни этих людей была стратегия самоуничтожения. Посмотрите, сколько сделал Трифонов и с какой скоростью: каждый год по большому роману (правда, после долгого периода молчания). Ведь невозможно представить, что «Другая жизнь», «Старик» и «Нетерпение» написаны на протяжении одного пятилетия.

Дело в том, что такая интенсивность саморастраты была не только протестом против вялой и дряблой тогдашней жизни. Нет. Я думаю, что люди чувствовали, что им мало осталось, и торопились реализоваться по…

Нет, Владимир Высоцкий, конечно, прежде всего поэт, и все остальное просто вытекает оттуда. Понимаете, Андрей Макаревич недавно высказал замечательную мысль: профессионал, как правило, обладает и удивительно интересной личностью, интересными человеческими чертами, потому что сам по себе перфекционизм, само по себе стремление к совершенству,— это пример довольно интересной человеческой натуры, той самой human nature, которая далеко не так второстепенно в художественном творчестве. Иногда это и есть тот взрыватель, тот детонатор, благодаря которому осуществляется человек. Конечно, и Александр Пушкин, и Федор Тютчев, и Афанасий Фет, и Александр Блок, при всей внешней стертости его…

Если говорить о судьбе наследия (потому что сам Брехт в СССР провел месяц), то, конечно, самое интересное — это Таганка, которая брехтовскую эстетику смогла как-то гуманизировать. Понимаете, Брехт — это такие пьесы-скелеты. Эпический театр в огромной степени и называется эпическим, потому что он нейтрален, потому что он сам по себе несет все возможные смыслы, которые должен выявлять режиссер. И, конечно, Брехта в СССР очень очеловечили, гуманизировали (например, у Стуруа в «Кавказском меловом круге») и очень, так сказать, наполнили глубоким человеческим, гуманистическим содержанием, как в «Добром человеке из Сезуана» и в «Жизни Галилея». «Жизнь Галилея» — это такой великий спектакль,…

«Дом листьев» Данилевского — где дом представлен как такое архетипическое пространство. Вообще тема дома, дома как такого пространства внутреннего «я», перенесенного, как бы объективированного во внешнюю реальность,— это почти везде есть. Возьмите у Чехова, «Моя жизнь», там, где этот отец-архитектор строит эти уродливые домишки, всегда от печки их лепит до гостиной, да много таких тем. Самый большой клаустрофоб в русской литературе — это, конечно, Чехов, потому что у него темы дома нет вообще, она ему ненавистна, он видит в нем замкнутое помещение, и там всегда воняет. Вот в России такая же история.

Но это грустно, конечно. Потом, понимаете, тоже болезненная очень тема — коридор, это,…

А что тут, собственно, иметь в виду? Целенаправленнное истребление целого класса людей, целой части. Потому что интеллигенты (именно советские интеллигенты) были в этой системе не нужны. «Люди получили в свои руки активы в виде недвижимости, полученной за просто так, и свободу действовать в своих интересах». Ну да, разумеется, но при этом они лишились поля деятельности, они лишились той работы, которую они выполняли, того контекста, в котором они существовали. Можно сколько угодно говорить о том, насколько советская интеллигенция была плоха. Но мы сейчас обсуждаем не эту проблему. Мы говорим о том, что ниша советского интеллигента исчезла, исчез этот статус. То есть иметь квартиру в…

Стругацкие дружили с Высоцким, дружили, хотя и очень сложно, с Тарковским, а в литературе были довольно одиноки. Понимаете, они очень… Ну, во-первых, фантастика всегда существовала в гетто. А во-вторых, понимаете, какая вещь?

Большинство фантастов, это я знаю по себе (ну, сам я не совсем фантаст, но я очень много в этих кругах вращался), это люди особой складки. Вот меня спрашивают: а как я дружу с Лазарчуком? И как, например, дружили между собой Лазарчук и Успенский, имеющие абсолютно полярные характеры, темпераменты и воззрения? А как я дружу, например, с Лукиным, который сейчас, насколько я знаю, занимает позиции прямо противоположные?

Видите ли, у больных людей, скажем так,…

Я подумаю. Может быть, я что-нибудь филатовское разберу. Я очень любил Леонида Алексеевича, Леню, как я его называл. Алексей Дидуров нас познакомил. Я очень его ценил, мне он представлялся гением и одним из самых удивительных доказательств поразительной генеративной мощи «Таганки», порождающей мощи. Все говорят, мол, была диктатура Юрия Любимова — да не было никакой диктатуры, ведь при нем расцвело столько талантов, и таких разнообразных: Вениамин Смехов, Алла Демидова, Владимир Высоцкий, Леонид Филатов. Это были люди всесторонне, универсально одаренные, и никто никого не угнетал. Наоборот, атмосфера была такая.

Мне кажется, что вы здесь, Андрей, немножко смешиваете Слащёва… то есть, простите, Хлудова, если уж на то пошло, реального Хлудова из «Бега» и Брусенцова из фильма Евгения Карелова по сценарию Юлия Дунского и Валерия Фрида. Хлудов — действительно человек с обугленной душой. Бруснецов? Во-первых, он младше. Во-вторых, он не командующий, на нём гораздо меньшая ответственность. В-третьих, он, как мне представляется, судя по лирической линии с Ией Саввиной, довольно трогательный человек, для которого ещё не всё потеряно. И его самоубийство доказывает, что он ещё не выжжен до конца изнутри. Он как раз человек больной совести. Назвать его белым рыцарем я тоже не могу, потому что белый рыцарь — это…

Во многих отношениях это всё-таки умирание великой культуры. Умирание, к сожалению. Уже в этом трупе завелись черви. Правда, завелись и многие очень интересные… Для того чтобы понять, что такое были эти годы, достаточно прочесть ленинградский сборник «Круг», где были изданы впервые многие молодые ленинградцы. Он задумывался, примерно как «Метрополь», но он был издан официально, насколько я помню, в «Советском писателе». Он подвергся такой критике!— прежде всего в «Нашем современнике» и иных почвенных изданиях. Там просто яблоку было негде упасть от желающих пнуть этот сборник. Он был действительно не очень хороший, но по тенденциям он был крайне представителен. Надо сказать, что и в…

Ну, видите ли, они… Кстати говоря, я не убеждён, что они выжили. Во-первых, огромное количество народу спилось. Во-вторых, значительная часть народу с 1972 года уехала. В-третьих, видите ли, в семидесятые годы в каком-то смысле легче было выживать — по трём причинам наиболее очевидным.

Во-первых, культурный уровень этого общества был несравнимо выше. Посмотрите, как у того же Хуциева в гребневском сценарии отражены тогдашние интеллигентские тусовки. Посмотрите, какое это общение, какие разговоры. Ведь не просто так там появляется Митта в эпизоде, появляется Визбор. Это всё — портреты знаковых фигур. Не то чтобы это настоящие Митта и Визбор — нет, это типажи. Эти ветераны ещё не просто…

Видите ли, в чём дело? Как я понимаю эту ситуацию? Советское время было масштабным и сложным. Для того чтобы получить удивительно сложную, противоречивую и многослойную культурную ситуацию семидесятых, надо было прожить кошмар тридцатых, сороковых, отчасти шестидесятых. И в результате получился тогда «дряхлый лев» — стареющая империя, у которой когти уже притупились несколько и зубы расшатались. Поэтому в ней сохранялась ещё, безусловно, и диктатура, хотя и уже вялая, и при этом процвели искусства. Вот была такая оранжерея, и я об этом много раз говорил.

После всё страшно упростилось. Вы задайте себе вопрос: вы можете себе представить Юрия Трифонова в девяностые годы? А можете вы…

«Те, кто жив, затаился на том берегу,
Что могу я один, ничего не могу».

Я не думаю, что это обращено к эмиграции. Хотя «что могу я один» — это может быть обращено к Шемякину. Я не очень понимаю, о чем речь «Охоты с вертолетов», что означает «мы больше не волки». Означает ли это то, что волки выродились, тогда совпадает с темой из «Темного дома» [«Чужой дом»], вот это: «Что за дом притих, погружен во мрак… скисли душами, опрыщавели». Да, «настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». Если «мы больше не волки» означает это, тогда, наверное, вы правы. Но я думаю, что здесь речь идет о каком-то более позитивном перерождении. Они пытаются убедить, чтобы в них не стреляли, потому что они больше не…