Это второй его роман, первый — «Летний круиз» — остался ненапечатанным при жизни. И, правду говоря, довольно ученический. «Другие голоса, другие комнаты» — это попытка после войны возродить южную готику, со всеми приметами готического романа, домом с привидениями, роковой красавицей. Это, если угодно, такой черновик романа «Убить пересмешника», и он о том же самом написан, как бы ситуация глазами Дилла. Там особенного сюжета нет, это поэма… Хотя там есть, конечно, какие-то фабульные напряженности, я сейчас не перескажу, потому что давно не перечитывал. Это, понимаете, все очень сгущено по сравнению с Харпер Ли. Харпер Ли разбавила это до того, чтобы этот роман стал массовым чтением, стал…

Капоте — не самый сильный рассказчик. Действительно вы правильно назвали «Мириам» и «Дети в день рождения». Я бы назвал «Дерево ночи». А остальные рассказы — «Бутыль серебра» или, скажем, «Безголовый ястреб», один из моих любимых,— они немножко похожи на сны, на страшные сны. Прочтите «Музыку для хамелеонов» (это сборник поздних рассказов) и прежде всего, конечно, «Самодельные гробики» и «Мохаве». Это страшноватые вещи, но очень сильные. А в принципе, конечно, он писатель большого дыхания. Наверное, в этом смысле «Луговая арфа», «Хладнокровное убийство» и три сохранившиеся главы «Отвеченные молитвы» — наверное, лучшее, что он написал.

Во-первых, опять-таки, понимаете, как говорил Болдуин, который уже действительно был автором «Комнаты Джованни» и вполне себе открытым геем: «Я не гей, родившийся писателем, а писатель, случайно родившийся геем».

Не нужно из гомосексуализма Капоте делать значимый факт его биографии. Он был гениальный прозаик. Я думаю, что у него было достаточное количество бисексуальных романов, по крайней мере, позволяющих говорить о том, что его опыт жизни был крайне разнообразен.

Но при всём при этом он был вечный ребенок. Понимаете, чистый вечный ребенок, который в мире взрослых потерялся и заблудился, и от этого тоскует, пьет и употребляет вещества. Капоте был какой-то…

Это не совсем эссе, это диалог. «Не кажется ли вам, что оно повлияло на русский телевизионный развлекательный научпоп? Начиная с «Матадора» и кончая «Тихим Домом». Капоте вообще очень сильно повлиял на всю стилистику русского гламура и русской светской хроники. Конечно, повлиял. Другое дело, что у Капоте за всем эти стоила трагедия. Мэрилин Монро у него трагический персонаж. И сам он оставался трагическим персонажем. А русский гламур, такой светский, я не знаю, как-то, мне кажется, настоящей глубины, настоящего трагизма там не было. В «Матадоре», особенно в выпуске, посвященном «Апокалипсису сегодня», наверное, это было. Но в принципе у меня не было ощущения, что русская журналистика 1990-х…

Дело в том, что у Капоте почти такое эротическое, страстное отношение к детству, как к недосягаемому объекту желаний. Вот может быть, поэтому, мне кажется, Капоте, насколько я знаю из разных мемуаров, недолюбливал «Лолиту», потому что «Лолита» — это хотя и мрачный, и осуждающий, но все-таки роман о сексуальной эксплуатации детства, а для Капоте детство — это именно эротизм недосягаемости. Вот так бы я сказал. У него в «Музыке для хамелеонов» есть рассказ (по-моему, там) о пожилом мужчине, который переписывается с девочкой. Все его подозревают в педофилии, а он переписывается с ней просто потому, что это благоуханная юность, благоуханная свежесть, больше ничего.

И вот мне кажется, что у…

Дестронелли — это обобщенный образ мирового хищничества, мировой пошлости. Дестронелли ей везде мерещится, именно потому, что он как-то оскорбил её страшно, оскорбил её своим существованием. Это такой образ мясника — жестокого, коварного, подлого начала, которое для нее — болезненно чувствительной и в каком-то отношении совершенно беззащитной — и есть главный враг. Это не история любви, потому что любовь с этой девушкой невозможна. Это именно история об абсолютной беззащитности перед лицом мира. Безголовый ястреб — почему он безголовый? Это действительно ястреб, лишенный ума, наделенный только инстинктом хищническим, вот так это, по-моему.

На самом деле, это просто готический…

Однажды я проводил семинар со своими студентами, и я говорил о том, что такое поэтика страшного и как действительно у Капоте это иррационально страшное похоже на «Красную пирамиду». Я говорил в основном о «Мириам», но, конечно, и «Дерево ночи» с его иррациональным ужасом совпадет с «Красной пирамидой». Я считаю «Красную пирамиду» одним из самых сильных и самых удачных рассказов Сорокина прежде всего потому, что в нем помимо приемов, помимо традиционной работы с советскими штампами, гениально раскрыто ощущение иррационального подспудного ужаса, который царит в советской реальности.

Да и в любой реальности, собственно говоря. Вот этот страшный человек без выражения, как бы знающий…

Любимого-нелюбимого — это сложный разговор. Но мне Капоте ближе тем, что проблемы, которые он поднимает в «Хладнокровном убийстве» гораздо тоньше и интереснее, в каком-то смысле гуманистичнее, чем те вещи, которые интересуют Достоевского. Не говоря уже о том, что холод и стилистический блеск исключат всякую субъективность, всяческую расстановку внутренних акцентов «тот хороший, а тот плохой». Я уже не говорю о том… Понимаете, вот к вопросу о «нелюбимом мною Достоевском». Прочтите на досуге «Парадоксалиста» из «Дневика писателя», и вам многое станет понятно, почему я не люблю Достоевского. Вы можете мне сказать, что он «записками парадоксалиста» называл «Записки из подполья» и что это лишь…

Жида, конечно, потому что ему приходилось сталкиваться с самым большим сопротивлением. Но ему, понимаете, не впервой это было. Сейчас я страшную такую, наверное, вещь скажу, но вообще в эпохе тоталитаризма наилучшие навыки сопротивления демонстрируют изгои. Те, кто и так привык быть последними, и умеет.

Вот Ахматова, кто из положения униженного, растоптанного человека мог написать гениальную лирику? А вот она смогла. Потому что «И пришелся ль сынок мой по вкусу и тебе, и деткам твоим?» Вот это страшное блеяние, приду к тебе овцою — это не из победительной позиции, а из позиции растоптанного человека это написано. Кто из позиции растоптанного человека умел в России писать, кроме…

Видите ли, третья глава опубликованная из «Answered Prayers»… Я не помню, где это вышло. В Нью-Йорке? Не помню. Короче, это гениальная попытка со всеми рассориться, попытка начать жизнь заново. Мне кажется, нечто подобное сделал Захар Прилепин, опубликовав своё письмо о сталинизме — разрушить репутацию, уничтожить её и начать вторую жизнь. Капоте вполне сознательно, конечно, на это шёл. Ему надоела жизнь, которую он вёл — достаточно праздная, достаточно светская, паразитарная, жизнь среди полулюдей. Когда у него появилась финансовая независимость, когда он после феноменального успеха книги (а потом и фильма) «In Cold Blood» оказался самым успешным американским автором и даже стал…

Самая сильное, на мой взгляд, «Луговая арфа» («The Grass Harp»), и несколько рассказов. Но это неправильный ответ, потому что самая сильная его вещь, конечно, «Самодельные гробики», если брать эффект внешний, а самая знаменитая — «In Cold Blood» («Хладнокровное убийство»). Но вообще у Капоте нет плохих вещей — вот удивительный парадокс. Я считаю лучшим, что он написал, рассказ «Дети в день рождения», но это моя сентиментальность такая.

Чем он хорош? Как сказал правильно Лимонов, «чистый мускул и ни капли жира», действительно очень экономная и внятная проза. Исключение составляет не самый, по-моему, удачный роман «Другие голоса, другие комнаты». Но, правда, автору было 24 года, и он…

Капоте — мой вообще самый любимый писатель из всех когда-либо родившихся (ну, наряду с Житинским, наверное). И лучших рассказов, чем «Дети в день рождения», например, или «Луговая арфа», или «Дерево ночи», ну просто не написано — ни по-английски, ни когда-либо. Да и «Мириэм», пожалуй, да и «Воспоминания об одном рождестве».

Просто я это всё к тому, что главная ценность Капоте — это стиль. И главное достоинство «Хладнокровного убийства» — это тоже поразительно ёмкая, мощная фраза, в которой страшное количество информации впрессовано. Он опросил тысячи человек, чтобы написать эти 300 страниц, и плотность там невероятная. И это создаёт тот художественный эффект, который ему и нужен:…

Мне кажется, что Капоте — «Музы не молчат», этот его странный отчёт. А вообще у него есть такая замечательная книжка, посмертно собранная,— «The Dogs Bark» («собака лает — караван идёт»), это отчёт о его репортёрских поездках. Капо́те поехал в Москву, дай бог памяти, в 1956-м или даже в 1955 году, когда первая американская негритянская труппа приехала сюда, в Ленинград, показывать «Порги и Бесс». Представляете себе, что делалось, какой ажиотаж? И Капоте произвёл потрясающее впечатление на русских. Он даже цитирует слова одного кэгэбэшника, к нему приставленного. Он сказал: «У нас такие тоже есть, но мы их прячем от общественности». Это гениальный текст, там потрясающе описан Ленинград. Капоте…

Ну, видите, тоже я довольно много про это писал. «Алиса» — глубоко взрослое произведение, это совсем не детская сказка, произведение глубоко фрустрированного человека, которого все в мире и завораживает, и мистифицирует, и поражает, и все-таки поражает неприятно. Потому что мир «Алисы» — это, конечно, мир… вот знаете, я бы сказал, что это мир скучных чудес. Помните, был когда-то в «Солярисе» замечательный финал: «Еще не прошло время жестоких чудес». Так вот, «Алиса» — это такое бремя скучных чудес. Мир абсурдный, но невеселый. Мир дурного сна, который снится Соне, запихиваемой в чайник, мир чайной Сони. И все, что там происходит с Алисой… Знаете, это же сказка, рассказанная в жаркий…

Понимаете, конечно, готика Стивена Кинга (условно говоря, северная) отличается от готики южной (условно говоря, Фланнери О'Коннор) отличается тем, что север более рационален, во всяком случае, в Америке. Они янки, и они верят в человека, и верят в прогресс. А Фланнери О'Коннор не верит, Фланнери О'Коннор верит в бога, а человек вызывает у нее серьезнейшие вопросы. Фланнери О'Коннор страшнее, конечно, кто бы спорил. Страшнее потому, что он глядит в бездну, а Кинг глядит в бездну в очень немногих своих текстах. В таких, как, скажем, «Черная башня», да и то не везде, и в таких, как, скажем, «Revival» — «Воскрешение», «Возрождение», точного перевода я не понимаю. Вот «Revival» я очень люблю, а в…

Оэ Кэндзабуро — хороший писатель, но скучноватый. Футболок с писателями у меня довольно много. Просто Хэм и По — это самые удобные футболки.

Есть у меня футболка и с собой — мне ее подарили. Но в ней я стараюсь не ходить. Что-то как-то нескромно получается. Футболка с вомбатом очаровательна. Может быть, с вомбатом приду, а так подумаю. Есть у меня футболка с Германом Мелвиллом. Наверное, надо будет в ней прийти. С Моби Диком.

Понимаете, они же покупаются не по принципу любви к писателям. Так бы я купил Ги ди Мопассана, наверное, или Труменом Капоте. С Александром Пушкиным — охотно. С Францем Кафкой у меня есть футболка. Но они покупаются по принципу комфортности. Если она удобная, если…

Это симптом того, что в частности русская литература (да во многом и западная) перестала искать новые нарративные, новые повествовательные техники, поэтому люди читают про жизнь.

Я читал на Журфаке курс, который называется «Журналистика как литература» — о смыкании журналистики и литературы, о приёмах, которые заимствуют друг у друга. Обратите внимание, в какие моменты появляется документальный роман. Нельзя же сказать, что, скажем, «In Cold Blood» («Хладнокровное убийство») Капоте появилось в момент кризиса американского романа. Напротив, Стайрон активно работает, Стейнбек ещё жив, Апдайк, да больше того — только что Хемингуэй застрелился. Американская литература на…

Она мне представляется самым значительным романом прошлого года — при том, что как роман она, на мой взгляд, не состоялась. Если бы Алексей Иванов более внимательно прочёл «Обыкновенное убийство» Трумена Капоте, он бы увидел, как пишется документальный роман, и, может быть, что-то больше бы усвоил про его композицию. Но в этой книге (в целом очень неровной) есть гениальные куски.

Во-первых, совершенно гениальный образ Тани, этой девушки, вечной невесты, которая не успевает расцвести, которая, даже будучи наложницей бандита, остаётся девственницей внутри. И девственна она потому, что какие-то ключи, какие-то главные тайны в ней не раскрыты. Это блестящая догадка. Очень много таких…

«Портрет Дориана Грея» не про это. Понимаете, какое дело? У меня одна из любимых цитат (кажется, Теннесси Уильямс это сказал): «Я не гомосексуальный писатель,— сказал он о себе,— а писатель, случайно родившийся гомосексуалистом». Меня интересует литература, которая написана не на гейскую тему. Мне совершенно неважно, был геем Шекспир или не был. Я вообще думаю, что часть сонетов — это ошибочно включённые в этот корпус женские произведения (например, сонеты с первого по седьмой). Я совершенно убеждён, что гомосексуальность Трумена Капоте вообще никакого влияния на его прозу не оказала. И попытки увидеть в «In Cold Blood» его страсть к Перри… Там нет, по-моему, никакой страсти. И фильм мне…

Фланнери О'Коннор гениальна и удивительна тем, что она одна такая — самый мрачный писатель XX века, действительно самый мрачный. Мрачнее была только реальность этого столетия. Есть люди, пишущие в стиле южной готики. Из них самый светлый — конечно, Трумен Капоте. Самый мрачный — скажем, Карсон Маккалерс. Я могу вам порекомендовать «Сердце — одинокий охотник», «Часы без стрелок», «Балладу о невесёлом кабачке», почему-то очень в России знаменитую и поставленную в «Современнике» в своё время. Да, вот они ей близки.

Но дело в том, что ведь Фланнери О'Коннор католичка. Сейчас вышла в Америке, я купил как раз замечательную книгу её речей и статей. Для неё характерна предельно серьёзная…