Оно довольно азбучное. Суть в том, что частная судьба почти всегда полна страданий, но в целом путь человечества лежит ко благу, это совершенно очевидно. Кстати, и личная судьба ведёт ко благу, как правило, просто мы слишком хорошо помним гадости всякие. А в истории человечества, как и показывает случай Джорджа Мартина, эти гадости выглядят скорее романтическими, такие великие исторические события. Что для человека катастрофа, то для истории романтика и величие. Помните: «Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика»? Поэтому и то, и другое. И частная жизнь (кроме уж совсем ужасных случаев, вроде Гитлера), и жизнь общества направлена всё-таки к добру, к избавлению от уже…

Конечно, деградировал сильно, наполнился канцеляритом и блатной лексикой. Борьбу блатного языка с литературным великолепно изобразила Петрушевская в романе «Номер Один»: там душа интеллигента вселяется в тело бандита, и тело бандита постепенно побеждает. И вот эта борьба на уровне дискурсов описана потрясающе. Он вселяется в тело бандита, чтобы своей жене и больному ребёнку принести денег, а в результате избивает ребёнка и насилует жену. Это потрясающая глава, языковое чудо, я думаю, и чудо, конечно, фабульной изобретательности.

Капоте — не самый сильный рассказчик. Действительно вы правильно назвали «Мириам» и «Дети в день рождения». Я бы назвал «Дерево ночи». А остальные рассказы — «Бутыль серебра» или, скажем, «Безголовый ястреб», один из моих любимых,— они немножко похожи на сны, на страшные сны. Прочтите «Музыку для хамелеонов» (это сборник поздних рассказов) и прежде всего, конечно, «Самодельные гробики» и «Мохаве». Это страшноватые вещи, но очень сильные. А в принципе, конечно, он писатель большого дыхания. Наверное, в этом смысле «Луговая арфа», «Хладнокровное убийство» и три сохранившиеся главы «Отвеченные молитвы» — наверное, лучшее, что он написал.

Я не думаю, что стоит человеку, не видевшему войны (во всяком случае, не участвовавшему в Великой Отечественной), о ней писать. Или уж надо тогда участвовать в какой-то другой войне, как Толстой участвовал в Крымской. Но Анна Немзер — очень талантливый человек. «Плен» — очень мастеровитая повесть, она мастеровито написана, на удивление профессионально,— что, наверное, естественно для дочери известного литературного критика Андрея Немзера, которая с детства растёт в литературной среде и много читает. Пока я вижу именно эту мастеровитость. Ничего уничижительного в этом определении нет. Истории, там изложенные, безусловно, могли быть, но запаха их я не чувствую. Я не чувствую того личного…

«Белую гвардию» — как вариант. Ну как это сказать? Во-первых, по-английски об Украине не так уж много. Я бы рекомендовал Коцюбинского, «Тени забытых предков» — повесть, которая легла в основу фильма «Дорогой ценой», насколько я помню (я название точно не вспомню). В общем, мне кажется, Коцюбинский. Ну и Лесю Украинку, конечно. Но Лесю Украинку надо читать в оригинале, потому что… Ну, я не знаю, сейчас можно ли её читать в оригинале — после того, что происходит с Библиотекой украинской литературы. Леся Украинка — это гениальный поэт, поэтому рекомендовать её… Ну, Гоголя, конечно, потому что Гоголь создал нацию, Гоголь придумал её, как все романтики.

Исключительно важна! Важнее, чем в поэзии, потому что в поэзии она может имитироваться звукоподражанием, аллитерацией, ритмом, а в прозе либо у человека есть дыхание, либо нет. Когда-то Горенштейн сказал очень точно (а я, вы знаете, чрезвычайно неравнодушен к этому писателю): «Проза больше нуждается в ритме, чем любой другой род искусства. Проза и кинематограф. Дыхание должно быть». Я согласен. У Горенштейна есть вот эта интонация.

Я могу назвать очень мало писателей, которые бы чувствовали по-настоящему симфонизм прозы. Конечно, Андрей Белым с гениальным строфическими повторениями в симфониях. Чем создаётся ритм в симфониях Белого? Одна и та же прозаическая фраза через неравные…

Это вопрос из тех, за которые закрывают «Дождь». Поэтому ответ, соответственно, может быть такой, что… Я подчёркиваю всем, кто сейчас меня внимательно слушает, что это я зачитал вопрос. Хотя, по-моему, ничего криминального в том, чтобы задать такой вопрос, нет. Он просто сформулирован несколько провокативно. Когда-то Евгений Марголит, любимый мой киновед, очень точно писал о том, что невроз 30-х (в статье о Гайдаре он писал) мог разрешиться только через войну. Всё в этом неврозе шло к глобальному апокалиптическому событию, которое всё спишет. Об этом же написана Ахматовой «Поэма без героя». Не то чтобы напросились на войну, но, конечно, эта война была Сталину абсолютно необходима, потому что в…

Я не считаю себя вправе читать лекцию о творчестве метафизиков. Во-первых, я не очень люблю их творчество, если уж на то пошло. Мне оно интересно, конечно. Мне интересен этот способ построения поэтического повествования, это многословие, это развёрствование одной мысли на множество абзацев — то, что попытался сделать Бродский в стихотворении «Пенье без музыки» под влиянием именно перечисленных авторов, но в первую очередь, конечно, Донна. Знаете, больше всего, наверное, на них похож ранний Браунинг. Браунинг мне очень нравится, я его считаю великим поэтом.

Я в своё время поставил себе титаническую задачу — перевести поэму «Сорделло», которую и по-английски никто не понимает.…

Он мне нравился в детстве, а сейчас я плохо к нему отношусь. Мне грех это говорить. Он человек был хороший, трогательный по-своему был человек. Знаете, по дочерям его очень видно, что он был человек хороший, и по жене его, Алле Киреевой. Он был добрый, но в стихах его ужасное количество демагогии, и по-настоящему хороших стихов у него мало. Но они были, штук 20–30 я бы набрал, и даже наизусть бы кое-что вспомнил.

Я очень хорошо помню, как Лёня Филатов, Леонид Алексеевич, большой мой друг старший, читал мне… Уже больной Филатов, уже через многое прошедший. Правда, он в последние-то годы выздоравливал. Когда почку пересадили, он стал почти прежним. И я помню, как больной-больной, с трудом…

Я только что приехал с лекции по Рязанову («Рязанов и русская литература»), где рассматривал эволюцию у Рязанова — всё-таки очень литературного режиссёра — трёх тем: тема человека государственного (это Мерзляев, например, или гэбист из «Предсказания»), тема человека маленького (это Лукашин, например, Новосельцев) и тема человека лишнего, сверхчеловека, если угодно. Дело в том, что тема лишнего человека в российской литературе очень быстро начала эволюционировать (обратите на это внимание) в тему сверхчеловека. Онегин — классический лишний человек, и, в общем, он ничтожество. Пушкин и относится к нему, как к ничтожеству, и весь роман — это акт мести Александру Раевскому.

Я помню,…

Нет конечно. Наоборот, хочу вам сказать, что, если здесь и есть некоторый такой провал в истории советской педагогики, то это, конечно, «Чучело», потому что там показано абсолютное бессилие педагогов в мире тотальной лжи и всеобщей двойной морали. Это абсолютно точно. Но здесь надо иметь в виду, что ведь и «Доживём до понедельника», и «Школа» («Чучело» про другое) — это именно фильмы о кризисе учителя. Как замечательно сформулировал Игорь Старыгин, Царствие ему небесное: «Это фильм об историке, которому надоело преподавать эту историю». «Доживём до понедельника» — это дожили, понимаете, они дожили до понедельника, до трудного, похмельного, трезвого дня. Это фильм 1968 года, фильм о крахе…

Понимаете, Запад — это идея экспансии, а Восток — идея сдержанности, закукливания. Была в своё время замечательная работа Маркса Тартаковского. Он написал замечательную историческую работу «Почему китайцы не открыли Америку?». Есть цивилизации, направленные на экспансию, на открытие нового, а есть — на самозащиту, на концентрацию, на архаику. Вы вспомните, как в Японии абсолютно не дозволялось чужестранцу туда попадать, и они не могли никуда уехать. До XVIII века тянулась история, да и в XIX веке эта байда по большей части продолжалась. Это привело к страшной концентрации национального духа и, по сути, к самоизоляции. Так что не о чем тут и спорить.

Конечно, Британский остров — это…

Любовь художника к людям бывает двоякого рода. Бывают такие художники, которые вообще любят человека. Я им не очень верю. Бывают другие, которые любят персонажа, любят его как возможность ярко и полно продемонстрировать свои возможности. Ну, это Гоголь, например. Что — Гоголь любит Плюшкина? Ну, как прыщ на теле человечества такой, который выдавить приятно, да, он его любит, а как человека — конечно нет. Он с ним бы и часа не провёл. Тем более что Плюшкин — гротескный персонаж и плод его фантазии.

Поэтому Мопассан, конечно, любил людей, но он любил их как материал художественный. Наверное, испытывал некоторые тёплые чувства к некоторым людям. Может быть, к кому-то из своей компании гребцов,…

Ну это он ему так говорил, понимаете? На самом деле, он совершенно другие вещи считал трагедиями, и во всяком случае, не только трагедию спальни. Главной трагедией жизни Толстого было несоответствие его взглядов и его образа жизни в конце. Спальня к этому уже имела отношение весьма касательное. Но если говорить о трагедии спальни — то это вот то, о чем мы говорили применительно к фильму Сигала, когда вместо отношений — ритуалы секса, ухаживания, брака и т.д. То есть трагедия спальни заключается в том, что секс вытаскивает из человека очень часто зверя. Ну это старая мысль Розанова, что «в сексе мы или боги, или звери». Бога не всегда вытаскивает, очень часто вытаскивает зверя, и это довольно…

Я не знаю этого высказывания, но понять, почему он это говорил, я могу. Ведь это проект создания позитивного образа «мента», как это тогда называлось, или «понта», как это называется сегодня. Вот в рамках «создания позитивного образа полицейского». Анискин (особенно после того, как Михаил Жаров его сыграл) — это такой простой советский человек, который не столько карает, сколько наставляет на путь истинный. Я не считаю это художественной удачей, но и полицейской литературой считать не могу. Гораздо опаснее, мне кажется, были попытки создать положительный образ чекиста, которыми занимался Юлиан Семенов. Вот это полицейская литература. А то, что делал Виль Липатов — это, скорее, попытка…

По-моему, у Лады Пановой в работе, которая вышла книгой с другими ее работами об итальянских мотивах Мандельштама — это стихотворение разобрано подробно, адекватно, с привлечением очень богатой интертекстуальной клавиатуры, как это любят называть. Да, «Итальянясь, русея» — по-моему, замечательная работа. Вообще «Возможна ли женщине мертвой хвала?», если рассматривать семантический ореол метра, оно довольно интересно (у Пановой нет этой мысли) со стихотворением «На палубу вышел, а палубы нет», с этой народной песней. Некоторые мотивы прощания, смерти в четырехстопном амфибрахии (накат — удар — откат) присутствуют: «Воз-мож-на ли жен-щи-не мерт-вой хва-ла?» Вот эти сквозные мотивы…

Ну, это не самая органичная для Симонова пьеса. Пьеса, в которой он попробовал быть модернистом. Такой театральный модерн, не очень удачный.

Ну, как бы сказать? Это не лучшая пьеса неровного писателя в постановке хорошего честного советского режиссера, с замечательными актерами. Высоцкий эту работу не любил. Она казалась ему довольно искусственной. Да и вообще, понимаете, там сценические приемы этой пьесы, ее такая невинная хемингуэевщина — это попытки переписать русский вопрос средствами 1972 года.

Симонов был честный литератор. Действительно, честный, безусловно, очень одаренный. Но у него были пределы. Мыслителем он не был. Он был довольно стихийным, довольно…

Мои мнения о Балларде ограничены романом «Crash», который я когда-то читал в связи с просмотром фильма Кроненберга «Автокатастрофа». В принципе, я его читал очень мало. Я знаю, что его считают великим писателем,но как-то у меня не возникало желания его читать.

Он вообще такой мудрила — намудрил довольно много. То его знаменитое интервью (с Ревеллом, насколько я помню) — там он действительно говорит о том, что мир — это такая система шифров. То есть как бы излагает концепцию набоковского рассказа «Signs and Symbols». Хотя и до Набокова многие безумцы высказывали подобную точку зрения. Там описан психоз, где весь мир выступает как послание.

Вот Баллард говорит, что мы должны…

Нет, я так не думаю. Видите ли, толпа поставила гильотину с совершенно определенной целью. Ей не революцию хотелось сделать, а садомазохизмом позаниматься. Ей хотелось понаблюдать казни и поучаствовать в кровавом пире, в кровавой оргии. Это была толпа и в политическом, и в сенсуальном смысле еще довольно девственная. Она еще не насмотрелась. Она насмотрелась только на то, как падает королевская власть и как берут Бастилию. Зрелищем террора толпа довольно скоро пресытилась – тоже зло наскучило, это надоедает. Все публичные казни более-менее одинаковы.

Я думаю, что сегодняшней России ситуация садомазохизма очень наскучила. Если она по чему и соскучилась, то, как Григорий Мелехов в…