Ничего не может научить писать вас прозу. Вы либо умеете, либо нет. В отличие от стихов. Стихи можно научиться писать, а прозу нельзя. Могу даже сказать, почему. Для прозы мысль необходима (это старая пушкинская формула). Стишки могут быть прекрасные иногда за счёт просто такой литературной болтологии и за счёт хорошего качества формы. Если вы прекрасно рифмуете, то вы можете зарифмовать хоть полную ерунду. Ну, как в посланиях Бродского к Голышеву, где очень много слов, очень много мыслей — и практически ничего от этого не остаётся, хотя это виртуознейшие тексты. Я боюсь, что проза требует чего-то другого. Она требует языковой ткани.

Однозначно первый. Второй мне кажется испорченным. Бывает такое, когда автор сначала напишет, а потом начинает усовершенствовать. Мне не очень нравится «Сказка о Тройке». Там масса смешного, но я, понимаете, не люблю мрачных Стругацких. Мне и вторая часть «Улитки»… Ну, не вторая, а институтская. Я понимаю, что это очень сильно, но мне это не нравится, мне это неприятно читать.

Я думаю, что это слишком примитивное использование «Осени патриарха». «Осень патриарха» надо прежде всего рассматривать, как гениальный новый шаг в литературе, как прозо-поэтический синтез, о котором мечтал Белый, отчасти Андреев. Это такой совершенно новый мелос, и это гениальное открытие. Эту потрясающую прозу расценивать, рассматривать в каких-то узкополитических целях? Господи, прочтите что-нибудь из других латиноамериканцев, попроще, того же «Господина президента» [«Сеньор президент», Мигель Анхель Астуриас].

Видите ли, Бенедикт Сарнов умер совсем недавно, был очень старым человеком, и я не хочу опять-таки портить карму разговором об этом четырёхтомнике по гамбургскому счёту. Тем более что Бенедикт Сарнов с какой-то радости неожиданно довольно много несправедливых, непроверенных гадостей написал обо мне в своей книге об Окуджаве. Просто это концептуальные разногласия, которые он почему-то интерпретирует в таком довольно ригористически-моральном ключе, присваивая себе, на мой взгляд, право на абсолютную истину. Он просто не понял, что в этой книге про Окуджаву написано, но объяснить я ему не успел.

Что касается четырёхтомника «Сталин и писатели» — это хорошее и увлекательное чтение.…

«Город и псы» — замечательная книга. Ну и «Тётушка Хулия и писака», конечно. Понимаете, я не такая всё-таки фигура, чтобы о Марио Варгасе Льосе говорить подробно. Астуриаса я знаю. Я знаю Рульфо. Что там знать? Две с половиной книги. Я знаю Маркеса, которого очень люблю. А Марио Варгас Льос никогда не был моим настольным писателем, хотя Перу — одна из моих любимых стран мира. Мне кажется, что он несколько монотонен, такое у меня есть ощущение. И мне кажется, что если бы он написал один великий роман, было бы лучше,— как получилось с «Педро Парамо». Но всё равно он, конечно, замечательный автор.

Ну почему же он демагог? Я думаю, демагогическая вещь только одна — «День восьмой». И то, там демагогия вся в репликах нескольких персонажей, а сама история очень интересная, особенно когда узнаёшь, что на самом деле случилось с героем. Мне кажется, что и «Мост короля Людовика Святого», и «Теофил Норт» — это прекрасные произведения. И «Наш городок» — замечательная пьеса. Нет, он хороший писатель. Только у него, понимаете, температура 36,6 всё время — он очень нормальный и очень здоровый человек. «Мартовские иды» из его книг, наверное, самая напряжённая и драматичная, поскольку наиболее автобиографичная (всё-таки, конечно, Цезарь — это автопортрет).

Но видите ли, в чём штука?…

Знаете, я в 14 лет прочёл «Петербург» Андрея Белого, и на меня это сильное впечатление произвело. Если мальчик умеет читать сложные тексты, то почему нет? Савинкова хорошо бы. Дайте ему Савинкова под псевдонимом Ропшин: «Конь бледный» и «Конь вороной». Ну, «Конь вороной» уже про Гражданскую войну, но «Конь бледный» — это очень интересно. Я не вижу зла, если мальчик прочтёт, не знаю, «Мелкого беса», если он прочтёт «Чёртову куклу». Очень интересно, кстати, сравнить «Мелкого беса» и «Чёртову куклу». «Чёртова кукла» — роман Гиппиус о терроре. У Леонида Андреева есть неплохой рассказ «Бездна». И «Тьма» — неплохой рассказ. И «К звёздам» — неплохая вещь. Ну, почитайте. Да, лучше всего — пусть он почитает,…

Андреев часто повторял: «Будьте любезны, не читайте «Бездны». Но это действительно рассказ-то точный. Он о виктимности. Там действительно идёт студент с гимназисткой, его избили, а гимназистку изнасиловали. И потом, увидев, как она эротично там лежит в разорванном белом платье, он тоже её изнасиловал. Мрачная история и вдобавок очень плохо написанная (ну, с избыточным таким пафосом), но мысль-то поймана точно. Да, действительно, виктимность возбуждает иногда самые жуткие бездны. Да, это бездна, но это как раз психологически, по-моему, очень убедительно.

Нет, не разделяю. Но дело в том, что видите, я очень люблю Акунина вообще, и мне этот такой странный наезд, простите за лексику, в исполнении Владимира Познера показался каким-то обидчивым, неадекватным. Акунин тоже ведь не от хорошей жизни сейчас проживает за рубежом. Не надо все время подчеркивать, что это его личный выбор. Выбор, да не совсем. Поэтому видите ли, в любом случае здесь хочется вспомнить Вознесенского того же: «Врут, что Ленин был в эмиграции (кто вне Родины — эмигрант). Всю Россию, степную, горячую, он носил в себе, как талант». Так что насчет эмиграции Акунина здесь спорно.

Но отношение Акунина к Петру, может быть, в силу моего такого наполовину петербуржского…

Алексей Скалдин — его называли последним великим прозаиком символизма, но я думаю, что он первый прозаик такого советского космизма, советской эзотерики. Он — непосредственный предшественник Андрея Платонова. И между его «Странствиями и приключениями Никодима Старшего» и платоновским «Чевенгуром» («Путешествием с открытым сердцем») находится довольно мало звеньев. Я считаю, что Платонов и есть следующее звено. Хотя считают, что проза обэриутов с отсутствием мотивации выросла из Скалдина, но, думаю, что как раз не из него, а из западного авангарда, больше всего из Майринка. Но если на то пошло, такая эзотерическая проза была очень интересной попыткой освоения российского опыта в…

Знаете, рассматривать Джойса только с этой точки зрения, по-моему, невозможно. Мне кажется, что для Джойса его католичество было, безусловно, средой очень важной; было воспитующим и, так сказать, сюжетообразующим фактором. Джойс никогда не переставал быть католиком, даже разочаровавшись в боге. Это та вещь, которую не вытравишь из сознания, не выведешь из состава крови. Но ограничивать этим «Улисса» было бы так же нелепо, как и ограничивать его античными аллюзиями или дублинской темой. «Улисс» — это тотальный реализм. Реализм физиологический, психологический, религиозный, это попытка довести до совершенства толстовский метод. И Джойс очень многое берет у Толстого, не только поток…

Нет, это означает, что у вас инфантильный вкус, не обязательно плохой. Есть свои любители и у Константина Симонова, и у Роберта Рождественского; и у Константина Симонова, и у Роберта Рождественского есть шедевры, при этом в целом Роберт Рождественский как поэт довольно рано себя загнал в самоповторы, а начинал он очень интересно. Что касается Константина Симонова, то он во многих отношениях и дитя, и жертва эпохи. Он вознесся, когда эта эпоха вышла на пик, и деградировал, когда эта эпоха закончилась. Об эпохе надо судить по тому, как она влияет на поэтов. Если посредственный поэт в эту эпоху начинает писать, как гений (как было со многими людьми в 20-е годы, как было с Константином Симоновым в 40-е, как…

Да, безусловно! Если же отвечать серьезно, то какие-то вещи я чувствую, но всегда — вектор. Я понимаю направление, а не конкретные сроки их, так сказать, осуществления. Но я не думаю, что это свойство писателя обязательное, это свойство чуткого человека, чуткого к деталям, который иногда при этом по совпадению является еще и писателем. Но это далеко не всегда так. Я знаю множество чутчайших, тончайших людей, наделенных невероятным пониманием других, пониманием вот… Знаете, наверное, из всех людей, которых я вот так знаю, ну, просто чтобы не называть своих… а можно и назвать, наверное. Ну вот для меня Женька, дочь моя старшая, это абсолютное чудо, Лукьяновская дочь от первого брака, которая как-то…

Понимаете, фильм Авербаха «Голос» по художественной задаче отчасти схож со сценарием и спектаклем Крымова «Дон Жуан. Генеральная репетиция» в театре Фоменко.

В чем здесь проблема? И то, и другое — о феномене искусства. Но просто Авербах, как человек гораздо менее романтический (а уж Рязанцева так и вообще, по-моему, какое-то воплощение интеллектуальный трезвости), рассматривает ситуацию на более жестком примере, более грубом. У Крымова ставят как-никак Моцарта, и у него это история о том, как режиссер губит всех и себя в попытке достичь немыслимого совершенства. Такая немного макабрическая история.

Что касается Авербаха, там режиссер не гениальный, в отличие от такого тоже…

Надо отдавать себе отчет в том, что стареющие родственники отговаривают вас ради себя. Они боятся остаться одни, и их страх понятен. Я ведь не уезжал же, пока мать была жива. Думаю, что здесь есть прямая связь. Я мог бы, наверное, вывезти ее на Кипр, в какие-то другие теплые и не такие далекие, как Америка, места, где была бы среда какая-то. Но знаете, человека, который всеми корнями врос, который очень тяжело переносит трудные переезды, крайне трудно перевезти, практически невозможно. 

Поэтому родственники правы. Я понимаю тех, кто остается. И понимаю тех, кто уезжает. Вот сегодня умер Георгий Гурский – мой тесть в первом браке, великий ученый, ученик Тимофеева-Ресовского. Это…

Мне как раз ближе всего странствия, образы хатифнаттов с их беспрерывным передвижением, безликими и молчаливы. Или Снусмумрик, который всегда уходит на зиму, но всегда возвращается весной, как бы приносит с собой весну. Мне вообще очень нравится линия бродяг. Потому что сама природа Скандинавии наводит на мысль о странствии. Отсюда «Расмус-бродяга» – гениальное, по-моему, произведение. 

Мне близок не этот бродяжий пафос, не дух бродяжий, а мне близок дух огромных, пустынных, печальных пространств, которые Туве так гениально рисовала. Вот эти одинокие горы, в которых стоит лаборатория, одинокие горы с островами, одинокий лес на необитаемом острове. Это такие пустыни. И,…

Если брать журналистику, журналистские расследования и документальные романы. Здесь первый Короленко. Да и, собственно говоря, документальные расследования Короленко – это первые документальные романы в европейской истории вообще. Я не беру памфлеты, скажем, «Наполеона малого» у Гюго, это не журналистика, это публицистика, хотя и весьма качественная. Но как журналист-расследователь, как автор документальных, весьма остросюжетных и драматичных романов-расследований (Сорочинское дело, Мултанское дело, «Дом № 13» о кишиневском погроме, дело Бейлиса, «Бытовое явление»), – тут Короленко не имеет себе равных.

Могу сказать. Я думаю, что есть определенная параллель. Это параллель вийоновская. Вийоновская тема – «я знаю все, но только не себя» – по-разному преломляется в поэзии 20-го века и прежде всего выходит на такое умозаключение: «Мне все видно, кроме меня самого, мне все подвластно, кроме меня самого; я могу за всех помолиться, кроме себя самого, потому что не знаю, чего мне просить для себя».

Эта тема есть у Окуджавы. Конечно, он лукавил, говоря, что «Молитва Франсуа Вийона» – это молитва жене. Безусловно, Ольга Владимировна сыграла в его жизни, в его творческом росте огромную роль. Конечно, Ольга Владимировна женщина поразительная, «зеленоглазый мой» – понятный…