Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил, хотя его сильно помотала страна. И в странах Балтии он какое-то время работал, в газете рижской «Советской молодежи». После этого он, между прочим, стал руководителем владимирского отделения Союза писателей. Именно потому, что у него в прошлом были проблемы с партийной критикой. Ну и потому, что он писатель очень талантливый, изобретательный. Он написал еще два романа, если ничего не путаю. Но в любом случае, он не пропал. О нем есть документальный фильм, который лежит в сети. Человек был очень интересный, талантливый и неоднозначный.
Тут ведь вот в чем проблема? Советский проект на верхних этажах своего развития переживал настоящую драму. С одной стороны, это было время очень интенсивного гниения и разложения. С другой стороны, это было время высокой культуры, утонченности и определенной конвергенции с остальным миром.
И вот на излете советской эры стали появляться очень талантливые тексты, продвинутые и серьезные, формально очень усложненные. Их разрешали печатать в журнале «Новый мир», потому что там печатался Брежнев со своими мемуарами. И как бы в порядке компенсации разрешали печатать такой авангард. Это прежде всего «Альтист Данилов» и вообще вся московская мистическая трилогия Орлова. Вторая часть – это «Аптекарь», третья – «Шеврикука, или Любовь к привидению». Это «Самшитовый лес» Анчарова, который тоже подвергался определенным разносам в «Литературке». Это Краковский, это тогдашние (подчеркиваю, не нынешние) произведения Юрия Козлова – например, «Изобретение велосипеда».
С Юрием Козловым случилось, как бывает вообще с писателями. Это такая зависимость от эпохи. Вот «Воздушный замок» была у него замечательная повесть. В умную эпоху он писал умное, а в глупую его повело на конспирологические романы. То, что он пишет сейчас, читать нельзя. Но тогдашнюю эпоху, тогдашнюю среду я застал. Это была среда кружков, театральных студий, эзотерических собраний. И в той Москве, которая лучше всего показана в фильме Валерия Тодоровского «Гипноз» (по-моему, гениальном просто), эта среда замечательно генерировала сложные смыслы.
Понимаете, это когда в ШЮЖе (школе юного журналиста) все ходили слушать лекцию Воронкевича о «Мастере и Маргарите» – замечательную, глубокую и сложную. Когда читали бледные ксероксы Блаватской или Набокова, когда самиздат был главным источником текстов, когда школьнику, чтобы он прочитал «Войну и мир», надо было ему дать ее на одну ночь на бледном ксероксе. Это было время очень интенсивных и интеллектуальных брожений. 1983-1984 годы готовили не Перестройку. Они готовили, может быть, усложненное, конвергированное, сближающееся с остальным миром развитие. А результатом оказалось то, что смело эти фигуры с доски. И в результате никто ничего равного себе потом не написал.
Обратите внимание, что написал Бондарев, например? «Выбор» – это богатый, сложный роман с моральными выборами героев. Я не говорю про «Берег», который вообще был гуманистическим прорывом в советской военной прозе. «Свидание с Бонапартом» – самая сложная, самая глубокая его книга. Лучше этого он ничего не написал, 1984 год. И все это оборвалось в никуда. Посмотрите, что стал писать Бондарев после этого.
Вот Тарковский, «Сталкер» – сложнейшая его картина и глубочайшая. Думаю, им самим не до конца понятная. Рождавшаяся в муках, судя по книге Цымбала, в процессе формировавшаяся и не до конца сформировавшая. Тогда же Стругацкие написали самое глубокое произведение – «Волны гасят ветер». А уже «Отягощенные злом», при всей изобретательности и очаровании, – книга более слабая. Хотя они считали ее более сильной. Для меня как раз их догадка о люденах – главное прозрение.
Трудно об этом обо всем говорить, потому что очень немногим людям – Тодоровскому, Пелевину, Щербакову – удалось остаться на заданном уровне. Это люди 1960-х годов рождения. И то многие считают, что до песен 1983-1986 годов Щербаков так никогда и не допрыгнул. Мне так не кажется: я думаю, он развивался какое-то время вертикально и продолжает развиваться. Даже Пелевин какое-то время – до «Священной книги оборотня» – продолжал развиваться. Тодоровский, мне кажется, до сих пор далеко не завершил своего развития. Мне очень интересен его новый сценарий. И особенно мне интересно, что «Мастер и Маргарита» Локшина целиком следует матрице Тодоровского, иронической матрице осмысления советской классики, которую задал Тодоровский. Там есть отсылки и к «Оттепели», и к «Стилягам», и, кстати говоря, к «Гипнозу». Я думаю, что Тодоровского мы будем осмысливать и переосмысливать долгие годы.
