«Град обреченный» сами Стругацкие считали вершиной своего творчества наряду с «Улиткой на склоне». Я считаю, что вершина — это, все-таки, «Волны гасят ветер», как и вся трилогия в целом. Но «Град обреченный», безусловно,— последняя книга в том смысле, что это квинтэссенция всех их главных мотивов. Что мне представляется здесь наиболее принципиальным? И на какой точке зрения я, что ли, настаиваю?
У меня всегда было подозрение, что Стругацкие писали альтернативную историю советского проекта. Их занимало, что это был за проект и в какой момент он свернул не туда. Они пытались в «Полдне» смоделировать идеальное общество, пытались, как ни странно, сделать это и в «Граде обреченном». Я вообще рискну сказать, что «Град обреченный» — это модель идеального общества по Стругацким, идеального в том смысле, что там существует абсолютное равенство участников. Во-первых, ни одна профессия не становится вашей надолго. Поэтому каждый бывает мусорщиком, а потом бывает министром. Это можно, назвать, конечно, в определенном смысле уродством, потому что в результате человек не может работать по призванию. Но с другой стороны, это заставляет следовать призванию вопреки обстоятельствам. Это заставляет заниматься им, условно говоря, в свободное от работы время.
Это ситуация абсолютного равенства. Все приехали из ниоткуда, все говорят на одном языке, все друг друга понимают. Все равны, потому что абсолютно подвержены Эксперименту, Эксперимент есть Эксперимент. То есть это в некотором смысле идеальное сообщество, это попытка исследовать человека в идеальном виде, вне давления на него любых внешних факторов. Это исследование человеческой природы, как бы взятой вне контекста. Выясняется, что люди, взятые в разные моменты истории Земли: кто-то взят в 40-е годы, кто-то взят в 60-е, кто-то из одной страны, кто-то из другой, кто-то из древнего Китая, кто-то из современной Германии,— выясняется, во-первых, что это один и тот же человек. И внешне они способны функционировать. Это замечательная догадка Стругацких о том, что люди, взятые вне контекста, оказываются одинаковы, подвержены одному и тому же. А во-вторых, это попытка Стругацких понять, чем является человек, очищенный от всех этих социальных условностей. Какова будет структура общества, которое там построится, какова будет организация этого общества, каковы будут цели этого человека?
Я считаю, что главная задача человека, по Стругацким, на первом круге, во всяком случае,— это уничтожить себя. То есть стереть себя прежнего. И финал «Града обреченного» я понимаю именно так: «первый круг вами пройден», это когда Андрей и Изя дошли, условно говоря, до своего отражения и выстрелили в него. Многие люди — я знаю — понимают это совершенно иначе. Но для меня главная задача людей в «Граде обреченном» — это именно достигнуть своего апофеоза, апогея, сделать максимум возможного, и как бы уничтожиться, начать с нуля. Начать второй круг — это главная человеческая задача.
Второе, на мой взгляд,— это роман о теории воспитания. Потому что теория воспитания, как она там изложена,— это столкновение прежде всего с непонятным. Вот, на мой взгляд, главная черта Эксперимента — то, что он все время ставит этих героев в конфликт с принципиально необъяснимыми и иногда непреодолимыми вещами. Человек проверяется реакцией на непонятное. Вот это, мне, кстати, говорил и сам Борис Натанович, что «человек определяется способностью терпеть неприятное». Приятное любят все. А неприятное способны терпеть только избранные. Вот как Флора, да. Флора отвратительная, тем не менее, мы терпим Флору. Мы, скажем, сталкиваемся с существами в Малой Пеше, в «Волны гасят ветер». Для большинства они отвратительны, пугающи, а для некоторых — они милы и пушисты.
Вот павианы, которые в начале «Града обреченного» вваливаются в город,— это и есть такая проба на непонятное. Кто-то их ненавидит, кто-то их уничтожает, кто-то может с ними сожительствовать, сотворчествовать и даже, в общем, дружить. В любом случае, столкновение с непонятным, столкновение с чудом — это та единственная школа, которую человек выдерживает.
Третий момент, который представляется мне в «Граде обреченном» очень важным. Это Стругацкие исследуют феномен советского человека, рассматривая его в двух ипостасях: Андрей Воронин и Изя Кацман. Оба они — советские люди, безусловно. Тот же Борис Натанович честно всегда признавал, публично и много раз, что любимый герой Стругацких — это Андрей Воронин, это человек действия. Но нельзя не признать, что Андрей Воронин — это человек прямой, прямолинейный, во многом предсказуемый. Он обучаем, конечно, и у него есть инстинкт добра, который в него заложен. Неслучайно Сельма достается ему, потому что она влюбляется в этот тип сильного мужчины. И он в конечном итоге становится обладателем такой героини. Но надо сказать, что человек действия, человек действующий, отважный, прямолинейный герой по большому счету подвержен страшным опасностям. Он поразительно легко становится тоталитарием. И когда он в Красном Здании (здание, которое помогает нам осуществить наши мечты, которое помещает нас в наш мир), когда он там играет в шахматы со Сталиным, он поразительно легко принимает сталинскую точку зрения. Он вынужден идти на жертвы, помните, жертвовать Ваном.
То есть этот простой и добрый человек поразительно легко склоняется к любым гипнозам власти, к любым гипнозам тоталитаризма, и даже Наставник ничего не может с ним сделать. Потому что Наставник — это не что иное, как его совесть. Помните, он ведь говорит ему: «Совесть ты моя проклятая!». Но с совестью очень легко договориться. Вот в этом-то, кстати, главная мысль «Града обреченного» — что есть что-то, кроме совести, что-то выше совести, потому что со своей совестью, со своим Наставником Андрей договаривается с поразительной легкостью.
Вот Фриц, например, который такой нормальный совершенно фашист, немец вот этот, Гейгер — они с Андреем во многом существа одной породы, и поэтому они содружествуют и сотрудничают с Изей Кацманом и используют его: «— Ешь, мой еврей, ешь, мой сладкий.— Я не твой еврей, вот твой еврей»,— говорит Изя, указывая Гейгеру на рядом стоящего его подручного. В том-то все и дело, что простые и славные молодые люди поразительно легко склоняются к соблазнам тоталитаризма. А что может быть гарантией, что может лечить от этих соблазнов — в «Граде обреченном» нет на это прямого ответа. В общем, в известном смысле, в «Граде обреченном» поставлен тот же эксперимент, который Воланд ставит над москвичами. И Стругацкие могли бы, глядя на свой город, сказать: «Ну, люди как люди. Только квартирный вопрос их испортил». Но они как бы ставят главный вопрос.
Даже когда Эксперимент вырывается из-под контроля, он все равно остается Экспериментом,— вероятно, бунт тоже заложен в человеческой природе — ставится один вопрос: «Что может повлиять на человеческую природу, что может сделать человеческую природу менее рабской, менее склонной к простым ответам, менее, если угодно, авторитарной. «Град обреченный», в общем, не дает этого ответа. Единственный ответ, который там есть,— это то, что надо пройти через три инициации. Первое — столкновение с чудом, второе — бунт, третье — самоуничтожение, самоотрицание. Вот то, без чего человек, наверное, не может двигаться дальше, хотя это только первый круг. Первый круг вами пройден. Сколько их ещё будет всего — этого в «Граде обреченном» не сказано.
Почему я люблю этот роман, хотя и не считаю его лучшей вещью Стругацких, но считаю, что он как бы перебродил слишком, он долго у них лежал? Он великолепен избыточностью. Они не планировали его публиковать, даже за границей. Он лежал в столе и был достоянием двух-трех ближайших друзей, которым он был прочитан вслух за два вечера, и после этого убран в ящик стола надолго. Это книга, в которой они позволили себе гораздо больше, чем обычно. С одной стороны, это сделало её шедевром, а с другой — немного ей повредило, потому что он как бы расползается, в нем слишком много.
Он в огромной степени как бы чрезмерен, по Стругацким. Всегда считается, что Аркадий придумывал (хотя придумывали оба), но Борис в какой-то момент говорил: «Вот здесь мы пишем». Он умел остановить этот полет фантазии. В «Град обреченный» напихано больше, чем нужно для равновесной, такой эстетически сбалансированной книги. История с Падающими Звездами, людьми, которые подходят к краю мира и падают в него опять; история с Красным Зданием, таинственные нашествия на город, революция в городе, Эксперимент есть Эксперимент. Таинственные пространства за городом, хрустальный дворец… Придумок — масса. Но эта масса придумок, на мой взгляд, не образует целого. Книга исторически как-то расползается. С чем связано это расползание, понять очень трудно. Я абсолютно уверен до сих пор, что мы и сейчас не понимаем. И сами они под конец уже не понимали многого в собственном романе.
Они писали его под компенсацию всех своих писательских унижений, писали в полную силу, и поэтому, как в «Неведомом шедевре», сами с собой сыграли довольно дурную шутку. Вещь получилась несколько аморфной, в том смысле, что она несколько чрезмерна, увесиста, избыточна. И все, что они вкладывали в эту книгу, сегодня понять уже нельзя. Да и автокомментарии этого не объясняют. Пока же мне кажется, все-таки, что это рефлексия над советским опытом, и попытка понять что, если не социальные условия жизни, может сделать человека человеком. Как можно воспитать гения, как можно воспитать морального человека, через какие препятствия, трагедии и испытания должен он пройти на пути превращения в человека.
Почему «Град обреченный»? Понятно, потому что это картина Рериха, город, окруженный огромным змеем, но в каком-то смысле они считали обреченным все человечество, весь этот проект, потому что рано или поздно человечество ведь действительно обречено либо уничтожить себя, либо начать какой-то принципиально новый круг, принципиально новый цикл. Что-то должно начаться абсолютно заново. Мы все понимаем, что история конечно. Другой вопрос — что начнется за историей, что будет после нее. Поэтому эта книга такая в известном смысле эсхатологическая и предрекающая конец советского проекта. Другое дело, что то, что будет после него, у Стругацких предположено очень… не то чтобы вяло, а очень приблизительно. Наиболее, пожалуй, подробный отчет об этом содержится в «Дьяволе среди людей» и отчасти в «Хищных вещах века», как варианте. «Град обреченный» не показывает нам, что находится за границами города, что будет во втором круге.
Человек, который напишет продолжение «Града…», напишет второй круг, будет, вероятно, большим мастером. Во всяком случае, это очень интересная задача. Из всех миров Стругацких «Град обреченный», по-моему, самый перспективный. Лучше, чем мир Зоны, мир Сталкера.
И ещё одна штука, которая мне кажется очень важной. Вот как говорил Тарковский: «Иногда собака бегает потому, что в кадре просто бегает собака. Я ничего в это не вкладывал». Иногда, во всяком случае, у Стругацких, наслаждение от художественного текста бывает сильнее эмоциональной или философской задачи. Иногда им больше нравится придумывать, чем думать. И вот весь кусок с этой каруселью, помните, с голованом, с походом Левы Абалкина через таинственный город в «Жуке в муравейнике» функционально нужен, потому что он показывает общение Абалкина с голованами. Но это отдельный роман, буйство фантазии, избыток. Вот «Град обреченный» написан людьми, которые наслаждались выдумыванием. Он написан во многом ради демонстрации своих возможностей и ради наслаждения свободного творческого процесса.
Вот это то, чем я сегодня предлагаю заниматься всем. Внутри несвободы, внутри вынужденности, внутри постсоветского времени творите шедевры, и жизнь ваша будет прекрасна.
