Я думаю, когда он перестает чувствовать связь с читателем и когда он чувствует разлад с собой. Понимаете, какая штука? Вот это действительно вопрос не праздный. Пушкин в тридцатые годы в замечательной статье уже упоминавшегося Мирского, в статье «Проблема Пушкина», которую я считаю, вообще говоря, наряду с работами Гершензона единственным (и конечно, очерком Мережковского) вменяемым текстом XX века о Пушкине… Да, наверное, надо бы туда добавить ещё «Прогулки с Пушкиным». И все. Я говорю именно о проблеме, о концепции, а не о комментариях и не о научных работах, проясняющих историю текста. Концептуальная работа — это проблема Пушкина.
И вот Мирский там замечает такое противоречие, что Пушкин обиделся на читателя, вошел в противоречие со страной, не нашел в себе силы противостоять пропаганде, в какой-то момент сломался. Но вот парадокс: в это время он написал свои лучшие произведения. Действительно, «Медный всадник» написан человеком, который перестал видеть себя в контексте эпохи, который рассорился с эпохой. «Медный всадник» написан для Мицкевича, а не для других современников, написан для Мицкевича поверх границ, поверх голов. Мицкевич был, может, единственным поэтом, которого Пушкин признавал себе равным, после Байрона.
И я думаю, залогом этого разлада было непонимание Бориса Годунова. Пушкин вышел из любых партий и сословий, отказался от любых имманентностей, чтобы объективно взглянуть на исторический процесс. «Борис Годунов» начинается детоубийством и кончается детоубийством. Совершенно правильно пишет Игорь Сухих, что от одного самозванца спасает другая самозванка — Екатерина. То есть история для Пушкина вышла на этап другого, не социального и уж подавно не классового, не экономического рассмотрения. Он рассорился с эпохой, но в состоянии этого одиночества он написал лучшие свои тексты.
Наверное, знаете, я что рискну сказать? Вот Вальцер — один из любимых моих западных авторов — он, конечно, сошел с ума от одиночества. Поэтому скажем так: одиночество среди современников благотворно всегда. Я тоже в этом смысле довольно одинок. Я никогда и не дружил особенно ни с кем из коллег, потому что литература — дело одинокое. Но и единомышленников у меня очень мало. Наверное, потому, что мой взгляд на историю все-таки тоже не партийный. Да и вообще человек я не очень хороший. Да и они все противные люди, как и все литераторы. Поэтому я человек довольно одинокий в этом смысле. Но такое одиночество благотворно.
А вот по-человечески, слава богу, я не одинок. Любовь, друзья, важные собеседники — вот это у меня есть. Поэтому полезно то одиночество, которое в эпохе вас делает изгоем, изгойство полезно, но вредно одиночество человеческое. Нужно, чтобы рядом с вами был этот «ровный шум жизни», как говорит Искандер. Нужно, чтобы рядом с вами кто-то был. Это самое главное в жизни. И слава тебе, Господи, что у меня это есть. Дай Бог так и дальше.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор. Прежде чем отвечать о Кузмине, то есть делать лекцию о Кузмине, я ещё, если можно, немножечко поотвечаю на вопросы в письмах, потому что они чрезвычайно интересные.