Вот это, знаете, интересная идея. Может быть, давайте о «Короле Лире» поговорим, тем более, что у нас только на это и осталось время. Из трех шекспировских трагедий самого мрачного периода — «Гамлет», «Король Лир», «Макбет» — «Король Лир», наверное, самая глобальная в смысле отрицания. Ну есть ещё «Тимон Афинский», но он, конечно, в художественной силе «Королю Лиру» проигрывает. Потому что, как правильно писал Швыдкой, «Тимона Афинского писал человек сломленный ударами судьбы», он уже растерял резистентность, вот этот навык сопротивления и дар, что ли, побега в собственное воображение. Это вещь, полная искренней ненависти. И «Кориолан», и «Цимбелин» — это уже кризисные явления. А вот «Король Лир» — это ещё пик шекспировского мастерства, шекспировской мощи.
Прежде всего у нас у всех перед глазами статья Толстого «О Шекспире и о драме», в которой постоянно подчеркивается неестественность, неправдоподобие ходов,— ну так ведь это же инсценировка легенды, это драматическая легенда, и требовать повышенной органики и психологической адекватности — здесь, наверное, не самое дельное занятие. Толстой очень смешно и очень талантливо пересказывает «Короля Лира», впадает в совершенно неприличный буквализм, переводя все шекспировские фразеологизмы дословно. Особенно трогательно там, знаете, когда входит Лир и требует, чтобы все выли и что если бы у него были глаза и языки всех присутствующих, он сделал бы из них такое употребление, что небеса бы треснули. Это очень, конечно, смешно, но шекспировскую риторику дословно пересказывать, конечно, бессмысленно. А так вещь задумана очень элегантно, «элегантно» — это именно то слово, потому что здесь — оцените изящество замысла — прозревает слепой, король оказывается на позиции нищего. Это была замечательная такая мысль Евгения Марголита, что «Король Лир» — это буквальное осуществление метафоры «из грязи в князи», только наоборот — из королей в жидкую грязь этой дождливой степи. И конечно, прозрение ослепшего Глостера и величие обнищавшего мира,— то есть тоже величие, скажем так, здравомыслие безумия, серьезность шута. Эта вещь целиком построена на оксюморонах. Самый серьезный человек — шут, самая счастливая — Корделия, хотя она в изгнании и она убита, но она счастлива, потому что честна и сохранила себя. Самым счастливым оказывается тот, кого изгнали и прокляли. Об этом шут говорит: «Двух своих дочерей ты проклял, а третью благословил против своей воли».
Эта вещь вся построена на оксюморонах — нищий всех богаче, богатый всех уязвимее. Это такая вещь об оборотничестве, о тотальном оборотничестве мира. То, что притворяется любовью, как в случае Реганы и Гонерильи, оказывается ложью; то что притворяется наивностью, оказывается глупостью и напыщенностью, а нищета умнее всего и видит дальше всего. Соответственно, шут — персонаж, произносящий самые главные и самые сильные вещи. Тут нельзя не заметить, что из всех шутов шекспировских именно этот… Его в блестящей постановке Хейфеца гениально играл Павлов. Я никогда вот этого Павлова не забуду, две у него было великих роли — Левченко и вот эта, и то, как он играл этого шута,— просто великий актер, Виктор Павлов. Такой странный, толстый шут; шут старый, почти ровесник Лира. Это такой оживший Йорик, это роль изумительная. Ведь, собственно, в «Гамлете» у Шекспира шута нет. Там каким-то удивительным образом Гамлет работает за всех, в том числе и за шута. Шут там — мертвый Йорик. А вот шут в «Короле Лире» — это персонаж, который действительно произносит все главные вещи и исчезает из пьесы тогда, когда он больше не нужен, когда Лир прозрел. Есть замечательный этот комментарий Аникста, что «некоторые комментаторы представляют шута уходящим из жизни, но нет, он уходит из пьесы со словами «Я лягу спать в полдень» именно потому, что он больше не нужен. Все сказано, все уточнено.
Какой перевод мне представляется лучшим? Наверное, пастернаковский. ещё есть перевод Корнеева, если я ничего не путаю, но, в любом случае, перевод Пастернака — это, мне кажется, такая высшая органика, и он замечателен по замечательной передаче стихов, их там довольно много:
Они от радости завыли,
А я — от срамоты,
Что государь мой — простофиля
И поступил в шуты.
Прелестные совершенно реплики, эти: «Дай мне, дяденька, яйцо. Содержимое я съем, а из скорлупы сделаю два венчика, чтобы ты мог отдать их своим дочерям».
Что же касается смысла «Лира»… Я понимаю, что как-то смешно говорить о смысле пьесы столь глубокой и многообразной. Помимо простого очевидного смысла — «разнеси по свету семена, плодящие людей неблагодарных»,— что это пьеса о страшной неблагодарности, об отцовском одиночестве, о тотальном предательстве… Мне кажется, что эта вещь о том, что на известной стадии развития, как раз которую Шекспир в этот момент проживал, все вещи в мире предстают оборотнями; все не то, чем оно кажется. Все обманчиво. И наступает какая-то последняя правда, когда надо её себе сказать, когда надо понять, что твои враги — те, кого ты любишь; что любящие тебя на самом деле лгут; что страшная изнанка жизни — это голая степь, гроза, ночное бесприютное скитальство. «Бездомные, нагие горемыки…»,— вот этот монолог Лира. Это ужасное ощущение, что подлинность жизни — это гроза в степи. Что подлинность — это шалаш, что правду говорит только дура (шута и называют дураком), что слеп только зрячий,— такая, знаете, оксюморонность, которая есть у Вийона в «Балладе прописных истин» и отчасти в «Балладе поэтического состязания в Блуа».
Ведь когда говорят, что Окуджава (и сам он говорил) совершенно не имел в виду Вийона, сочиняя «Молитву»,— да имел он его в виду, конечно. «Молитва Франсуа Вийона» возникла из посвящения Павлу Григорьевичу Антокольскому, создателю поэмы «Франсуа Вийон». И вся она построена на том же принципе, что и вийоновские баллады. «Я всеми принят, изгнан отовсюду», «Мне из людей всего понятней тот, кто голубицу вороном зовет», и так далее. Ведь баллады Вийона выражают ту же оксюморонность мира, что и «Король Лир». Это состояние прозрения, состояние, когда ты понимаешь, что все в мире лжет. Об этом в своей статье о Вийоне говорит Мандельштам, что в сознании Вийона за любой иерархией стоит другая, более высокая иерархия. То есть окончательной стены нет, за богом всегда ещё бог. И так же здесь у Лира — за каждой новой стадией прозрения, трагической, стоит ещё более трагическое прозрение. Сначала его выгоняет одна дочь, потом выгоняет другая, потом он оказывается в ночной степи под бурей, потом убивают Корделию — единственную, кого он любил и в кого он веровал. И дальше мир волшебным образом перерождается, потому что наступает почти райское посмертное существование. Потому что там Лир прощен, и для него («Кем надо быть, чтоб вздергивать опять его на дыбу жизни для мучений?») там есть действительно другая жизнь, за этим страшным занавесом, на котором нарисованы шалаш и буря, за ним есть какое-то сияние.
Это то, что в «Короле Лире» угадывается — прощение, другой мир, возможность другой иерархии. И само существование Корделии — существа совершенно небесного в этом мире (я помню, Глушенко её играла изумительно) — вот такое, пожалуй, обещание какой-то будущей истины. Потому что та истина, которая открывается Лиру в степи, все-таки не окончательна. За ней есть прозрение, как за «Королем Лиром», как за «Тимоном Афинским» есть «Буря» и есть «Зимняя сказка». То есть после трагедий наступает Шекспир мистериальный, религиозный, как бы заново прощающий; Шекспир, дающий новую надежду. Наверное, это можно было сформулировать так.
Ну и на этой оптимистической ноте мы, по-видимому, с вами простимся до следующей недели. Напоминаю, что вечером сегодня (вечером по американскому времени) вы меня можете увидеть и услышать. Следующую программу мы ещё выпустим в записи, а после нее уже увидимся в Москве самым непосредственным образом в прямом эфире. До скорого, пока.
Добрый вечер, доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Это у нас последний на долгое время эфир в записи. После этого, надеюсь, мы будем встречаться лично. Как и было обещано, 11-го, скорее всего, придет Александр Жолковский. Он сейчас, на наше счастье, в Москве. Единственный гость, студию для которого мне удалось выбить у начальства. В остальном «Один» так и будет, собственно, один, что по-своему увлекательный вызов. Я записываю эту программу примерно за полсуток до её выхода, потому что ровно в момент выхода её буду как раз находиться над океаном, возвращаться в Старый свет, и, поэтому, наверное, на какие-то самые последние не скажу опросы а, скажем, события и вызовы не успею отреагировать, но постараюсь. Что касается темы лекции, то разброс настолько большой, что я все-таки ещё подожду часа полтора-два, чтобы решить, о чем, собственно, говорить. Пока же начинаю отвечать на вопросы, которые в порядочном изобилии приходили последнюю неделю.
Но прежде нельзя не сказать о катастрофе, которая произошла в Баренцевом море. Авария аппарата, который, может быть, называется «Лошарик», а, может быть, не называется, потому что опять все это происходит в обстановке секретности. Вот тут есть несколько реакций, с которыми я принципиально не согласен. Само собой, что нельзя не скорбеть по погибшим, вечная память героям. К тому же, люди ещё умудрились спасти гражданских, которые находились там же, в этом аппарате. Я не буду заниматься конспирологическими версиями о том, почему была такова концентрация военных, причем военных высокопоставленных, на одном корабле; чем этот корабль занимался; режет ли он подводные кабели, обследует ли дно,— все это, на мой взгляд, не интересно, потому что не верифицируемо, не проверяемо. Но вот одно я могу сказать совершено точно: некоторые стенания по поводу того, что России надо сначала решить свои бытовые проблемы, а потом уже строить современную технику и пугать мир,— эти стенания, на мой взгляд, демагогичны и неосновательны, потому что выбор очень простой.
Понимаете, я сейчас писал для «Собеседника» (в рубрике про людей, которые изменили мир) статью о Королеве. Это был мой личный выбор, просто потому что я в последнее время много занимаюсь темой «туполевской шараги» для романа. Естественно, что Королев,— та фигура, которая привлекает мое внимание уже многие годы. Это человек, который вызывает у меня восторг и чисто человеческую симпатию, и ужас в некоторых аспектах. И вот, понимаете, 1961 год — это же год не только первого полета в космос. Это ещё и год первых, начиная с революции, вооруженных столкновений между властью и народом, и год повального дефицита сливочного масла. И вот можно спросить: а не лучше ли сначала обеспечить свой народ сливочным маслом, чем космосом? Вот я с теми людьми, которые выбирают космос. Потому что масла не будет в любом случае. Или, скажем иначе: люди, которые в выборе между космосом и маслом выбирают масло, не получат ни масла, ни космоса. Как-то трагично это звучит, но дело в том, что никогда в России не будет бытового благополучия. Более того, никогда в России не будет всеобщего благополучия. Всегда это будет страна таких коллективных и масштабных неустройств. Это так устроено, это такая территория, такой климат, такой способ управления, такое начальство. Может быть, должно двести или триста лет пройти, чтобы все проблемы этой территорий были решены, по крайней мере, в европейском понимании комфорта.
Но отказ от каких-то сверхчеловеческих безумных проектов для России смертелен, потому что тогда не будет ничего. Я писал уже об этом когда-то. Я понимаю примерно, какая сейчас волна ненависти на меня обрушится, или какое безразличие… Безразличие, конечно, я бы предпочел, потому что мне-то как-то моя правота здесь очевидна, а переубедить меня очень сложно. Я примерно понимаю, что в России выбор очень простой: либо сидеть в навозе и нюхать розу либо сидеть в навозе. Не сидеть в навозе, наверное, можно теоретически, но для этого, понимаете, нужно поставить себе задачу как-то свою жизнь обустроить, обуютить (знаменитый глагол Солженицына «обустроить Россию»), а эта задача не вдохновляет российское население. Почему-то его вдохновляет задачи сверхчеловеческие: новое оружие… А, кстати говоря, Королев лучше других понимал, что надо использовать советскую власть, как ступень ракеты — чтобы она вывела тебя на орбиту. И я думаю, что эту метафору он использовал и в своем сознании, и в своей работе.
Потому что можно использовать советские условия и советские требования, к тебе предъявляемые, можно им соответствовать, и при этом, как учил нас академик Арцимович, заниматься наукой, то есть удовлетворять личное любопытство за государственный счет. Сотрудничество (возможное) с этим государством только одно, по большому счету,— это участвовать в оборонке. А ему от интеллектуалов больше ничего не нужно. Ему нужна либо оборонка (то есть хорошая физика), либо пропаганда этой оборонки. А больше ничего государству не нужно. Только пропаганда доминирования во всех областях и орудие этого доминирования, а именно ракеты. И вот если вы хотите быть ученым, то надо делать ракеты, а в свободное время мечтать, как размещать людей в этих ракетах. И вот у Королева получилось: он сумел осуществить свою мечту, сумел осуществить обещание, данное Циолковскому: «Я добьюсь, что человек выйдет за пределы стратосферы». И он вышел.
Вот это «выйти в космос». Космос — понятие широкое и метафорическое, и «выйти в космос» здесь можно разными путями. Но для того чтобы выйти, тебе нужна ракета-носитель, а сделать эту ракету-носитель ты можешь именно в шарашке, как ни ужасно это звучит. Все государственные учреждения здесь, в диапазоне от театров до научно-исследовательских институтов, в той или иной степени шарашки, и надо понимать, что ты в шараге находишься. В шараге есть определенная степень свободы — не случайно оттуда вышли все диссиденты, не случайно главный диссидент Сахаров был отцом водородной бомбы. Там велись главыне разговоры. Вообще интерес государства к шарашкам, интерес творческих людей к шарашкам в последнее время возрастает. Посмотрите на фильм «Дау», который об этом и рассказывает, и уничтожение этого института там приравнивается к уничтожению ССССР, к его распаду. Что хорошего — пришел Тесак, разрушил этот институт,— это есть торжество энтропии, а не свободы.
Да, советский проект — он такой специальный. Это действительно Вавилон для строительства башни, и больше он ни для чего не нужен. И строго говоря, весь Советский Союз был нужен для того, чтобы вывести Гагарина в космос. Вы мне можете возразить, что, мол, если бы не Советский Союз, то в космосе оказался бы другой человек, американец, и ничего бы ужасного не случилось. То есть задача эта могла быть осуществима и без революции, и без красного террора, и без пыточной грыжи, и без массового ареста ученых, и тем более без труда заключенных. Да, наверное, она была бы осуществима. Но случилось так, что первым человеком в космосе оказался Гагарин, и это важный факт; факт, который уже впечатан в историю. Так что отцом космического проекта оказался бывший зэк со сломанной челюстью Королев, который должен был погибнуть на «Индигирке» — судне, севшем на мель, но чудом не погиб, потому что на него опоздал, его туда не пустили. И вот я думаю, что главный урок двадцатого века заключается в этом.
Вот мне сейчас будут приписывать людоедство. Я не говорю, что надо обязательно приносить какие-то жертвы, чтобы осуществился космический проект. Но просто если уже есть эта данность, если вы родились в бывшем Советском Союзе, если вы родились в России, если вы хотите здесь оставаться, то вы должны понимать эти вводные, вы должны понимать отношения с теми сущностями, которые есть: или бежать, и тогда вы бежите, и это вопрос отдельный, мы его сейчас не рассматриваем. Или жить, приноравливаясь к этим условиям, и тогда единственный способ профессиональной реализации для вас — это стать для государства незаменимым. А единственный способ стать для него незаменимым — это делать для него оборонку, и за счет этой оборонки достигать каких-то профессиональных высот. Вся советская физика выжила благодаря этому, советская математическая школа существовала благодаря этому. Это были придатки к мощному проекту, но из этого получилось мощное интеллектуальное сообщество. Я не говорю, что это хорошо. Но неизбежно, что это так на данный момент. Когда-нибудь, может, это будет иначе.
Поэтому говорить, что России не следует заниматься оборонными проектами,— это просто абсурдно. Ничем другим она заниматься никогда не будет. Неужели вы думаете, что деньги, которые вкладываются в бомбы, ракеты или другие ужасные вещи, будут когда-то поставлены на службу бездомным детям, больным, старикам? Нет, конечно. Просто в России для того, чтобы чем-то заниматься (просто погода такая), нужны сверхчеловеческие мотивации. А чтобы эти сверхчеловеческие мотивации у себя выработать, надо ставить перед собой великие задачи, вот и все. Это не та страна, где можно каким-то образом реализоваться за счет гуманизма. Гуманизм — это, конечно, хорошая вещь, но он среднего россиянина не вдохновляет. Россиянина вдохновляет сверхчеловеческое. Вот первому выйти в космос — это да. А сделать так, чтобы вовремя приходили троллейбусы или чтобы дома были построены,— нет. Пока масса не начнет думать иначе, это не изменится.
Ведь и Королев почему-то мечтал о космосе, а не о том, чтобы россияне жили в комфортных домах. Почему-то космическая мечта или любая сверхчеловеческая мечта является в России доминирующей. Надо примириться, что это такая страна и такой тип сознания. Конечно, позор, страшный позор быть демагогом, это оправдывающим; таким демагогом, как Проханов, который этим упивается, который усматривает в этом русскую религию, русскую пасхальную политику. Весь этот отвратительный елейный бред, который совершенно невозможно слушать. Речь же не о том, чтобы как-то это воспевать. Речь о том, чтобы понять, как это устроено. Понимаете, и исходя из этого действовать. Вот когда я писал роман «Истребитель», я понял, как это все устроено. Так, по крайней мере, мне стало казаться.
Правда, выход из сверхчеловеческого проекта может быть не только в строительстве сверхчеловеческих кораблей. Он может быть и в полном расчеловечивании. Может быть, именно поэтому вторая линия в этом моем романе — это история знаменитого убийцы Виноградова, которое расследуется в это же самое время, которое происходит на фоне этих пракосмических, этих стратосферных успехов, успехов советских летчиков. Я долго думал, почему так. Для меня самого это было загадкой — почему эти две истории, происходившие одновременно, начали в книге одновременно рассказываться. Для меня это очень горькая вещь, но тем не менее, так получилось. Но вот для себя я ответил на этот вопрос, а отвечать ли на него для других — я не понял. Я не знаю, надо ли мне печатать этот роман, делать его общественным достоянием. Вот я заканчиваю его, над этим вопросом как раз размышляю. Потому что те вещи, к которым я для себя пришел, изучая дневники журналистов, писавших об авиации в 30-е годы, мне не хочется обнародовать. Мне хочется, чтобы это осталось каким-то моим ноу-хау. Ну теперь я немножко, с вашего позволения, все-таки поотвечаю.