Яна, я очень бы рад с вами согласиться, но, видите ли, «Список Шиндлера» — это такая экстремальная ситуация. Экстремум многое меняет. Когда человек спасает евреев, пусть даже благодаря корысти (хотя у Шиндлера, на мой взгляд, корыстного мотива не было), когда человек вообще спасает обреченных, то корыстный мотив не важен, и вообще мотив не важен.
Но когда человек ради корысти личной помогает больным детям или занимается иной публичной благотворительностью, или вообще когда у нас нет такой императивной ситуации, мне кажется, что вопрос о мотиве, по крайней мере, можно обсуждать. Публичная благотворительность бывает разная. Вы мне скажете, конечно: «Умирающему ребенку, которому вы оплачиваете операцию, все равно — украли вы эти деньги или нет». Ребенку все равно, родителям его может быть все равно, но обществу не все равно, потому что тем самым вы оправдываете иногда то, чему нет оправдания. И таких событий было очень много на нашей памяти.
Я не хочу сейчас провоцировать новые мега…— как бы это покрасивее сказать?— …столкновения в Сети, но могу сказать одно: я не любил и не люблю публичную благотворительность. Я не хочу, чтобы мое имя пристегивалось к публичным даяниям. Я готов сам дать нужные деньги, но так, чтобы об этом вот никто не знал. А если об этом узнают, то, понимаете, подменяется главный мотив. Конечно, спасаемым безразлично. А вместе с тем, знаете, у меня есть такое чувство, что спасенный на грязные деньги против своей воли как-то согрешил и как-то испортил себе будущее. Вот есть у меня такое чувство. То есть я не берусь решать, я просто оставляю за собой право испытывать отвращение к людям, которые дают и при этом пиарятся. Вот это — да. К тем, кто собирают, у меня претензий нет. А к тем, кто дает и громко пиарится, я испытываю отвращение или как минимум недоверие.