Да понимаете, он его не ненавидит. Или ненавидит — или высмеивает. Андрей, тут надо разграничить чётко это понятие. Где ненависть — там нет места юмору. А это сериал такой скорее достаточно юмористический. Снежкин вообще о застое хорошо снимает. Достаточно вспомнить принёсший ему славу фильм «ЧП районного масштаба» — фильм, который, конечно, гораздо значительнее и интереснее повести Юрия Полякова. Ну, он вообще любит распад, любит, знаете, вот запах увядания. Его лучший фильм — на мой взгляд, это «Цветы календулы» (такие «Три сестры» своего рода) по замечательному, кстати, сценарию Коновальчука, по-моему, надо проверить.
Что касается идеи, почему нужен был подобный правитель и почему собственно эта тема — тема застоя — сегодня так популярна и привлекает столько взоров. Понимаете, «по плодам их узнаете их». Надо эпоху судить по её результатам. Конечно, прав Веллер, когда он говорит, что более зловонной эпохи, чем конец семидесятых, не было. Действительно, почти все в это время либо умирают, как Высоцкий, либо задушены, полузадушены вот этой подушкой, как Стругацкие, либо уезжают, как Аксёнов. Ну, невыносимое время, особенно после разгрома «Метрополя», когда уже все ушки были на макушке. Но при этом эпоха застоя в целом была исключительно результативна. Можно много говорить о гнилости Серебряного века. Ну, это такая действительно узорчатая гниль на стёклах теплицы. Да, довольно страшное время. Но при этом не будем забывать того, что это время одно из самых результативных в российской истории, в российской культуре.
Поэтому приходится признать, что эпоха Брежнева — это эпоха, что ли, наиболее органичная для России. Она и органическая очень такая, навозная, как тёплый навоз, в котором преют какие-то замечательные семена. Но нельзя не признать, что это для России действительно очень органично, когда, с одной стороны, давление не чрезмерно… Да, сажают диссидентов. Да, есть Андропов, который требует возвращения к ленинским нормам, и в том числе к ленинским нормам расстрелов, видимо, и к ленинским формам контроля, потому что начинают уже отслеживать, кто ходит в кино в рабочее время, начинают усиленно писать доносы на того, кто опоздал. Помните сталинскую борьбу с опозданиями?
Но при всём при этом андроповская эпоха — это уже самый финал, это уже загнивание. И случайно в этом загнивании уже вырастает зерно новизны. Всё-таки снимаются некоторые границы с Западом, появляется детская дипломатия. Горбачёва вытащил Андропов, между прочим (это его ставленник), как на человека делового он обратил на него внимание. Поэтому эпоха Брежнева — она, с одной стороны, эпоха умеренного, ещё не слишком сильного давления, не слишком громкого террора; а с другой стороны, это эпоха такой замечательной скрытой свободы. «Пусть у себя на кухнях говорят, что хотят». Конечно, это полусвобода. Конечно, эта эпоха растит конформистов. Конечно, из птенцов её гнезда почти ничего хорошего не вышло.
И не будем забывать, что эпохой застоя с этим культом разведчика сформирована и нынешняя российская власть. Владимир Путин вырос на сериале «Щит и меч». А почему тогда была так популярна фигура разведчика? А потому что думает одно, говорит другое, делает третье. Штирлиц — это такой трикстер эпохи застоя. Он всё время… Вот правильно подчёркивал Пелевин белизну его водолазки и черноту мундира. Под мундиром-то он белый и пушистый.
И всё время идут разговоры о том, что это эпоха двойной морали. Да, эта эпоха двойной морали развратила страну. Да, «питомцы» этой эпохи сегодня правят. Понимаете? Ведь Путин, Сечин, Иванов, Медведев, Алишер Усманов (который, правда, в эту эпоху довольно сильно, как мы знаем, пострадал) — это всё птенцы этой эпохи, люди оттуда. И это, конечно, довольно трагическая ситуация.
Но не будем забывать о том, что она была, что называется, fruitful, prolific. Это время в достаточной степени… ну, я не буду употреблять чудовищного слова «креативное», но это время, когда люди думают, когда у них есть время осмысливать происходящее, потому что нет больше никаких занятий, нет больше ничего серьёзного. Вот так бы я это охарактеризовал.
Вопрос о «Докторе Фаустусе» Томаса Манна и просьба прочесть лекцию на эту тему. Знаете, я не настолько себя чувствую подготовленным, не настолько хорошо разбираюсь в этой книге, действительно чрезвычайно масштабной и значительной, чтобы позволять себе лекции о ней. Я могу сказать некоторые общие вещи.
Мне представляется, что это вообще лучшая вещь Томаса Манна. Я считаю чрезвычайно многословной, хотя и чрезвычайно глубокой «Волшебную гору». У меня масса претензий к тетралогии, хотя там… Ну, что говорить? «Иосиф и его братья», конечно, выдающееся произведение, но… И кто я такой, чтобы иметь к нему претензии? Но мне кажется, что по концентрации мыслей, по интуиции, по невероятной художественной точности, по благородству задач «Доктор Фаустус» не имеет себе равных.
В чём, на мой взгляд, главная идея романа и главная его цель? Это попытка проследить, в какой момент немецкая культура встала на путь фашизма, отмотать до этой развилки и спасти то, что ещё можно спасти. Мне кажется, что Томас Манн здесь всё-таки не дошёл до самой глубины. Он всё время отвечал на вопрос о Ницше, о том, в какой степени Ницше — его любимец, его культовый герой — отвечает за фашизм. Ему принадлежит знаменитая фраза сорок пятого года: «Если они не заслуживают, не хотят понять своих гениев, то пусть они их больше не рождают».
Гениальность Ницше бесспорна. Но дело в том, что Ницше — это логическое порождение, логическое продолжение немецкого духа, вагнерианского духа и духа нибелунгов. И антихристианство Ницше — тоже порождение того же духа. Понимаете, есть разные же трактовки. Одни говорят, что Ницше остановился за шаг до Христа, как Пастернак. Он говорил, что Ницше почти подошёл к христианству, но с другой стороны. Мне кажется — наоборот. Мне кажется, Ницше всё-таки идёт прочь от христианства, и довольно далеко.
И вот «Доктор Фаустус» — это предельное развитие, ну, демонстрация такая для примера, демонстрация того, до чего может довести Ницше. Это такое описание сифилиса, сифилиса мозга, который поразил европейскую культуру, и прежде всего культуру германскую. В основе этого лежит нравственный релятивизм, сознательное преодоление морали как чего-то скучного, избавление от химеры совести, ну и так далее — в общем, идея сознательного греха, sinful pleasure. Вот это преодоление нравственных границ, отказ от морали и, понимаете, провозглашение всего морального дурновкусным, устаревшим. Ну, как в «Волшебной горе» устарел и дурновкусен Сеттембрини, с точки зрения Нафты.
А Нафта — вот это классическое развитие фашизма. Нафта — это готовый фашист. И самоубийство Нафты — это не сознание своей обречённости, а это вызов Богу: «Вот я могу сделать то, чего вы все не можете сделать со мной!» Сеттембрини на дуэли, конечно, не будет стрелять в Нафту. А Нафта может выстрелить в себя, потому что он сильнее этого пошлого европейца, европейчика, космополитика, интернационалистика, гуманистика. И вот это, мне кажется, есть в «Докторе Фаустусе».
И это такое отчаянное разоблачение греховных удовольствий нацизма. Это книга о Лени Рифеншталь, а не о Шёнберге, конечно. И Лени Рифеншталь — она же тоже упивается эстетикой, вот этой эстетикой мерзости, эстетизацией мерзости, имморализмом полным. И мне кажется, что в этом смысле книга гениальная.
Но Манн, движимый самосохранением, он не пошёл слишком далеко, а он остановился как бы на Вагнере. Вот ему кажется, что на Вагнере случился этот перелом. А вот глубже — в бездны немецкого романтизма и даже в бездны нибелунгов, и даже в немецкую философию — он старается не заглядывать. Ему кажется, что вот на пороге модерна случилось это. А это всё случилось гораздо раньше, к сожалению.
В какой степени самого Манна можно назвать модернистом? Думаю, в довольно значительной. Всё-таки Манн действительно носитель именно модернистского европейского сознания. Но Манн очень остро чувствовал соблазн традиций, соблазн консерватизма, и он иногда ему поддавался. И тогда появлялись чудовищные произведения, вроде «Записок аполитичного»… «Рассуждений аполитичного». Слава богу, что Манн умудрился остановиться и сам себя вытащить из этой бездны.
Вот как раз, когда Ксения Собчак была у меня в гостях, мы говорили о Достоевском, о Томасе Манне. Она говорит: «Вот вы осуждаете Достоевского за фактически апологию фашизма, за то, что он пророк русского фашизма. Ну а Томас Манн у вас кто?» Ну, Томас Манн этому соблазну поддавался, я совершенно этого не скрываю. Да, это один из моих любимых писателей. У него был этот заскок, мы не будем этого забывать. Другое дело, что о преодолении этого заскока он, в конце концов, написал «Волшебную гору», то есть он с этой «иглы» соскочил. А очень многие на ней остались. И я прекрасно понимаю, почему это так надо.