Работа происходит от слова «раб»?

О том, что останется или не останется в истории, я судить не уполномочен. Ну, Денис Драгунский останется, безусловно. Или некоторые поэты, некоторые прозаики, которые находятся сейчас в России, останутся в истории. Из тех, которые сейчас вне России, это, безусловно, Букша с ее новым романом «Маленький рай» и с предыдущими. Она – один из самых думающих сегодня людей. Безусловно, Улицкая – она себе место обеспечила, Сорокин обеспечил. Тут говорить не о чем, спорить не о чем.

Я думаю, что хорошие шансы есть у молодых авторов – у тех, кому сегодня, условно говоря, лет двадцать пять, как Илье Воронову.

Если вопрос был о тех вписавшихся в литературный контекст, кто подсуетился и…

Видите, там какая вещь? «Братья Карамазовы» – роман бродящий, переходный (это термин Аннинского – «бродящий»). Толстой в этом состоянии прожил всю жизнь, а Достоевский в него впадал иногда. И вот мне кажется, у него переходный период по-настоящему, это или самая ранняя вещь (например, «Село Степанчиково») или последний роман – «Братья Карамазовы». Дело в том, что «Братья Карамазовы» – это роман отхода от реакции, это роман постепенно нарастающей ссоры с Победоносцевым, это роман. У Достоевского в жизни было два главных разочарования: он разочаровался в идеях революционных, фурьеристских, левых, но под конец он разочаровался в государственности. Поэтому этот старец, который у него там…

Вы, безусловно, в этом правы. Но тут же. Это не расчет. Просто когда я читаю современных российских авторов, у меня возникает ощущение, что они себя загоняют за письменный стол пинками. Что книга написана либо потому, что издатель торопил. «Сейчас такая конъюнктура, тебя знают, пиши». Либо потому, что надо как-то напоминать о себе, не знаю. Либо потому, что вообще существует спрос на любую художественную литературу, и надо чем-то заполнять журнал, как заполняли его Некрасов с Панаевой (романом «Мертвое озеро»). Они еще, может быть, с удовольствием писали «Три страны света» – там чувствуется в романе (это история Поленьки и Каютина) запас любви молодой. А «Мертвое озеро» уже написано людьми,…

Я бы не сказал, что это иллюзия. Это то, что тот же Лев Толстой называл энергией заблуждения. У него как раз была рефлексия по этому поводу.

Без энергии заблуждения — даже если вы неправы, но свято убеждены в какой-то безумно важной для вас вещи — без энергии заблуждения мир не двигается, мне кажется. Поэтому для творчества это важно. Во всяком случае, пока ты пишешь, ты должен быть уверен в своей правоте и своей гениальности. Потом ты можешь трезвым взглядом это перечитать и, главное, потом выйти из позы гения. Но пока ты пишешь, ты мнешь, как пластилин, миры.

Это настолько произвольно и настолько зависит от человеческой воли. Я просто категорический противник любых нормативов в жизни семейственной. Как вам хорошо, так и живите. Во-первых, полностью отрегулировать процесс деторождения невозможно: когда бог дает, то он уже дает. И вас не спрашивает. А во-вторых, генетика тут дело двадцать пятое. Это тоже очень непредсказуемо. Хорошо людям вдвоем — можно прожить без детей, хотя в какой-то момент может захотеться. Хорошо усыновлять — усыновляйте. Понимаете, живому все хорошо, как в классической цитате. Живому все хорошо. Поэтому никаких правил навязанных здесь нет. Я ненавижу идеологию чайлдфри, но и ненавижу идеологию навязанной…

Для меня признаком таланта является внутренней разнообразие, умение писателя менять голос, воздействовать по-разному, применять разные приемы. Это умение писателя быть неодинаковым, потому что для меня, на самом деле, писатель, который одинаков, который склонен к эксплуатации одного и того же приема, он неинтересен. Вот Толстой бесконечно разнообразен. Кстати, надо отдать должное и Достоевскому: прав Некрасов, когда после «Подростка» сказал: «У вас тексты неровные, иногда хорошие, иногда плохие, но они, по крайней мере, разные». И романы Достоевского действительно разные.

А это же, понимаете, к сожалению, связанные вещи, потому что и трудность сочинения, и наслаждение от него, они идут рука об руку. Ну, с наибольшим удовольствием я писал «Квартал», с наибольшим наслаждением. Это вообще книга, которая никакого насилия над собой не предполагала, потому что я выписывал себя, я описывал свою жизнь, и выбрасывал все камни, которые отягощают мою душу. Это, наверное, было наибольшим счастьем, и придумывать его было счастьем, и записывать. Именно записывать, а не сочинять, потому что вот в это время я находился на правильной волне. И когда вот я его начитывал давеча, то тоже, я лишний раз ощутил, что, наверное, это всё-таки получилось. Это книга, которой я стал…

Никогда я не узнаю, кем были бы классики и на чьей они были бы стороне. Свой «крымнаш» был у классиков XIX века — это уже упомянутые мною 1863 и 1877 годы. Толстой был вовсе не в восторге от разного рода патриотических подъёмов. Другое дело, что по-человечески, когда при нём начинали ругать Россию, он очень обижался. Но патриотические подъёмы всегда казались ему довольно фальшивыми. Так что Толстой не был бы «крымнашем», хотя у него был опыт севастопольский.

Насчёт Тургенева, кстати, не знаю. Он был человек настроения. Достоевский, конечно, был бы на стороне «крымнаша», но это выходило бы у него, может быть, намеренно, так отвратительно, так отталкивающе, что, пожалуй… Понимаете, он решил…

В двадцатом веке не имел, потому что был слишком масштабен и сложен для двадцатого века, все помнили только дело Дрейфуса и «J’accuse…!». А что касается наших дней, то здесь, мне кажется, мы наблюдаем удивительное расслоение, потому что Золя для большинства абсолютно темен и нелюбим. Но интенсивно эволюционирующее меньшинство обожает Золя, и я всегда среди своих студентов четко могу сказать: «Вот этот будет читать «Ругон-Маккаров» и полюбит, а этот нет, и все, кого я подсадил на «Человека-зверя», на «Чрево Парижа», на «Западню»; в том числе, кстати, и на «Доктора Паскаля», они очень любят и чувствуют Золя. Золя — писатель будущего, и те, кто к этому будущему стремится и принадлежит, как-то…

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…