Понимаете, Мария Петровых — одна из самых очаровательных людей в русской литературе, из самых привлекательных, поэтому Мандельштама, например, так завораживала её тихо и напряжённо живущая тайная личность, её негромкая (простите за штамп), но необычайно трогательная красота. Петровых — человек абсолютного вкуса. Может быть, поэту иногда вкус вредит. Из её стихов я больше всего люблю «Черту горизонта». Любовная её лирика кажется мне всё-таки несколько тривиальной.

А то, что Ахматова называла её стихи «Назначь мне свиданье на этом свете» лучшим любовным стихотворением XX века? Так она и «Турчанку» мандельштамовскую называла лучшим любовным стихотворением. Кстати, «Турчанка»…

Что такое «хороший человек»? Он был несчастный человек, он был несчастный мальчик, который сформировался через боль, который слишком рано стал многое понимать. Он написал в 1943 году Муле, этому Алиному жениху, что он потрясен наконец судьбой матери, что он ее тогда не понимал, а сейчас понимает. Он прошел через кражу, через страшные отношения, голод, одиночество, через унижения, он очень несчастный был человек. И даже если приехал в Россию плохой, эгоистичный, душевно глуховатый Мур (а у них у всей семьи, в общем, с эмпатией было сложно; Аля была, по-моему, самым нормальным человеком, остальные были люди очень головные),— но при всем при этом Мура осуждать никак нельзя. Кто мы такие, чтобы его…

Легенда о тайном дневнике была чрезвычайно живучая. Внучка Пушкина, эмигрантка, о которой Цветаева вспоминает: «Распускала легенды о том, что у неё есть некие тайные записки». То, что опубликовано под видом «Тайных записок» — это не очень удачная стилизация Михаила Армалинского, то есть там есть такой несколько болезненный и не очень пушкинский эротизм. Дело в том, что у Пушкина всегда эротика очень радостная, очень весёлая, и она практически никогда не бывает мрачной. И даже когда она на грани смерти, как в «Пире во время чумы», это своего рода антисмерть, преодоление смерти через секс. А вот у Армалинского она написана как-то, понимаете, кисловато. Это, в общем, не то пушкинское…

Скорее, жертвой безвременья. Олег Даль — классический пример человека, отравленного этим страшным затхлым воздухом, но он все равно реализовался довольно полно. Просто понимаете, у Даля была же и собственная внутренняя проблема: он был такой самоед, и мне кажется, он находится накануне рывка, но не всегда есть готовность этот рывок совершить. И Высоцкий находился накануне рывка, и тоже, мне кажется, во многом глушил себя этими беспрерывными выступлениями, потому что ему нужно было сосредоточиться, а я не знаю, в какой степени он был к этому готов. Рывок этот означал бы абсолютно порвать пуповину, связывающую с подтекстом, с контекстом, с поколением, с эпохой, с советской властью, грубо…

Это справедливое наблюдение, потому что для человеческой души праздность важнее труда. Толстой критиковал Золя за апологию труда. «Труд дан нам для выживания, а душу свою мы должны беречь… И труд — это проклятие человека, а не благословение». Это знаменитое письмо к Золя, то есть не к Золя, а о Золя, но довольно характерное для русского сознания в целом. Это то же самое, что писала Марина Цветаева Борису Бессарабову: «Вы своими добрыми делами пытаетесь для себя отвлечься от труда души, а ведь главное, что нам дано — это душа, мы над ней должны работать». Это интересная точка зрения, я ее не разделяю, но в русской традиции она есть; она, в общем, привлекательна.

Вот это может быть тема для лекции, потому что я Самойлова с годами стал ценить выше Слуцкого. Хотя всегда мне Слуцкий казался мне поэтом более масштабным. Я очень удивился, когда его ближайший друг и биограф Петр Горелик, почти столетний, мне за столом, за рюмкой, на вопрос, кого он ставит выше, сказал: «Ну, конечно, Дезика». И я долго думал и пришел к выводу, что божественная легкость Самойлова, за которой стояла его глубокая тяжесть внутреннего опыта, его жизни, божественная легкость его — это все-таки выше воловьих жил Слуцкого. Помните:

По струнам из воловьих жил
Бряцает он на хриплой лире
О том, как напряженно жил,
Чтоб след оставить в этом…

«Бог ехал в пяти машинах» вы имеете в виду? У Слуцкого о Сталине несколько стихотворений: одно называется «Бог», другое — «Хозяин» («А мой хозяин не любил меня…»). Именно в этом смысле — в смысле абсолютной власти. Сталин и был богом, был заменой бога. И этот культ был тоже вполне по-своему религиозен. Я, грех сказать, не вижу здесь принципиальной разницы. Просто в христианстве от человека зависит очень многое. А Сталин, как замечательно сказал о нём Пастернак, это «тиран дохристианской эры» — эры, в которой от людей не зависит ничего. Это дохристианская, во многих отношениях языческая вера. Вот это замечательно Слуцкий и показал в своём стихотворении — что это дохристианское…

Ну, наверное, все-таки Симонов. Причем я тут не знаю, что выбрать — «Жди меня» или «Убей его!». Они оказались одинаково значимые. А может быть, я даже выбрал бы и «По поручению офицеров полка», вот это:

Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.

Довольно такое стихотворение декларативное, но неплохое. Нет, из военного Симонова я многое бы назвал. И «Словно смотришь в бинокль перевернутый»… Все-таки я знаете что назову? А я назвал бы «Ты говорила мне «люблю». Вот это я назвал бы:

Ты говорила мне «люблю»,
Но это по ночам, сквозь зубы.
А утром горькое «терплю»
Едва…

Я никогда не видел Самойлова живьём. Я его считаю очень крупным поэтом. Долго в моём сознании боролись Слуцкий и Самойлов — два вечных и главных конкурента русской литературы. Самойлов побеждает сейчас. Я понимаю, что Слуцкий и крупнее, и глубже, и лучше у него многие стихи. Он раньше состоялся. Слуцкий состоялся в 50—60-е, а Самойлов по-настоящему — в 70-е. Но такие стихи Самойлова, как его «Балканские песни» или как вся книга «Залив», или как цикл «Беатриче»,— они, понимаете, проще Слуцкого, прозрачнее и музыкальнее. Он не так глубок, он более гармоничен. И Пётр Горелик, Царствие ему небесное, хорошо знавший обоих и бывший просто близким другом Слуцкого, меня удивил тем, что он Самойлова как поэта…