Войти на БыковФМ через
Закрыть
Федор Достоевский
Записки из подполья
Что за бездны обнаружил Юрий Норштейн в образе Башмачкина из «Шинели» Гоголя?

Понимаете, я видел, как и вы все, из картины 15–20 минут. Мы будем ждать, конечно. Я абсолютно уверен, что он поставит рано или поздно «Шинель». Я вообще считаю Норштейна гением. Я во многом с ним не согласен, но это не важно. Важно, что он «один из людей, чье присутствие на свете показывает нам иные возможности», как пишет его друг и соавтор Петрушевская.

Так вот, в образе Башмачкина, я не знаю, какие бездны нащупал он, но реальные бездны у Башмачкина есть. И самое интересное в Башмачкине — это то, как кроткий и трогательный человек превращается в мрачный, сильный и страшный символ возмездия. Как правильно замечал Шкловский — без призрака, без финала «Шинель» была бы анекдотом. Это…

Как в русской литературе осмысляется падение женщины?

У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка…

Есть ли точки соприкосновения между философией «Записок из подполья» Фёдора Достоевского и юродством Венедикта Ерофеева?

Да нет, конечно. Если бы поведения героя «Записок из подполья» было юродством, это было бы эстетическим поведением. Да нет, он нормальный садист, нормальный мучитель. В Веничке совершенно этого нет. То, что оба этих герои извлекают некоторый сок из своей униженности,— это совершенно разные явления, схожие только внешне. В Веничке же нет никакой подпольности, что вы!

Я, кстати, испытал ужас настоящий, когда меня спросили мои студенты: «Есть ли примеры русской одиссеи в двадцатом веке?» Я говорю: «Да, «Москва-Петушки». Никто не читал. Вот ужас какой взял меня. К вопросу о том же Богомолове. Я помню, как в 1984 году (в 1984 году!) Вася Соловьев, впоследствии известный…

Почему Чернышевский, вспоминая встречи с Достоевским, охарактеризовал его как «болезненного и безумного»?

У Набокова в «Даре» как раз описан этот визит Достоевского, который прибежал к Чернышевскому по время петербургских пожаров и стал умолять их остановить, полагая, что эти поджоги — дело нигилистов. Отношение Достоевского к Чернышевскому было отношением ужаса, глубокого непонимания, столкновением тоже с чем-то принципиально иным. Мы сегодня все время выходим на тему людей, которые онтологически друг другу чужды и враждебны. Да, такое бывало. Надо сказать, что Достоевский многим казался больным, Толстому в частности: «Буйной плоти был человек». Он был принципиально непонятен, и уж конечно, абсолютно иррациональное поведение и мировоззрение Достоевского, более того,…

Почему психологический возраст Мышкина из романа Достоевского «Идиот» — три года?

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…

Как вы прокомментируете однобокую оценку Невзорова, что Достоевский это просто комбинация славянофильства и религиозности?

Он же воспринимает его только как философа, как художник он его не интересует. Как мыслитель, Достоевский был действительно фигурой, прямо скажем, меняющейся, эволюционировавшей серьезно. Но он — поэт подполья, никуда от этого не денешься. Невзоров ненавидит всякую подпольность, может быть, потому что слишком остро сознает ее в себе и с ней борется. Подпольность, эта власть тайных подсознательных, чаще всего негативных мотивов и стремлений — это довольно неприятная вещь, и хорошо, что она раздражает. Константин Райкин рассказывал, что он вообще отшвырнул «Записки из подполья», когда читал, бросил книгу о стену. Самая правильная реакция, но лучше читать.

Можно ли считать роман «Идиот» — ответом Достоевского на статью Чернышевского «Русский человек на рандеву»?

Не думаю. Мне представляется, что для Достоевского Чернышевский был фигурой не достойной столь содержательного и полного ответа. Ответ Достоевского на теории Чернышевского содержится в памфлете «Крокодил, или пассаж в Пассаже» и отчасти в «Записках из подполья». Но «Идиот» — это совсем другая история, и «Русский человек на рандеву» тут ни при чем, хотя князь Мышкин — это как раз вариант полного бессилия русского человека перед лицом страсти, но ведь там же задуман не типичный русский человек, а человек особенный, человек «положительно прекрасный». Другое дело, что у Достоевского он получился больным.

Почему мне нравится читать Романа Шамолина, но я почти ни в чем с ним не согласен?

Так вот в том-то, понимаете, и заключается заслуга мыслителя, художника, антрополога, чтобы вызывать восхищение и несогласие. Совершенно не нужно соглашаться. Нужно наоборот, чтобы ваша мысль билась, противоречила, негодовала, чтобы вы отшвыривали книгу. Мне очень нравится эта история, как Константин Аркадьевич Райкин в 24-летнем возрасте готовил спектакль по «Запискам из подполья». Дойдя до слов «мне было тогда 24 года» и поняв, что это про него, он с омерзением отшвырнул книгу в стену (а он со сломанной ногой тогда лежал), и потом костылем полчаса пытался пригребсти ее обратно. Надо к книге испытывать такую смесь чувств — отвращение, ненависть, восторг. Вот это должна быть литература.…

В каком случае стыд становится для человека раздавливающим, а в каком облагораживающим?

Мне кажется, что всякий стыд как-то облагороживает, облагораживает, как хотите. Есть другой стыд, стыд другого рода… Вот, наконец я могу сказать. Знаете, бывает стыд, описанный Достоевским в «Записках из подполья», когда он не становится источником мучения, а когда он становится источником наслаждения. От такого стыда, от расчесывания гнойных язв никому хорошо не бывает. А стыд, который как-то несколько превращает человека, как с Раскольниковым,— тогда да. Но Раскольников — это не герой «Записок из подполья». Герой «Записок из подполья», мне кажется, в Достоевском присутствовал как страшная возможность. В «Братьях Карамазовых» он сумел его победить и задавить. Но ведь подпольность — это и…