Вопрос не праздный, потому что действительно у того же Валерия Попова, когда он отвечает на вопрос: «Почему они с героиней «Двух поездок в Москву» не могут жить вместе?»,— он отвечает: «В нас преграда. Мы боимся не сохранить этот же уровень силы». Ну, ребята, это надо уметь. Понимаете, счастливая любовь требует больше усилий, чем несчастная, потому что в счастливой надо всё время придумывать, что дальше делать вместе, нужно заниматься какой-то совместной работой или углублять взаимные познания, выстраивать какую-то драматургию. С другой стороны, счастливая любовь… У меня было когда-то такое:

А счастливой любви не бывает.
Не бывает совсем…

О господи, понимаете, я очень много говорил о Валерии Попове, это один из моих любимых писателей и людей. Попову исполнилось восемьдесят, 8 декабря 2019 году. Для меня это страшная, конечно, цифра, потому что я очень хорошо помню, как отмечалось его пятидесятилетие, как Владимир Новиков писал на него замечательную пародию «Мой первый юбилей», очень смешную, стилистически точную. Валерий Попов — один из важных писателей для моего поколения. Еще до того, как мне Житинский о нем рассказал (сказав, что их связывает дружба), я уже прочел «Две поездки в Москву» — итоговый сборник, как раз к полтиннику выпущенный, и меня поразил он совершенно. Потому что Попов — это такое явление в русской литературе…

Нет, никогда. Потому что перед Водолазкиным стоит серьезная проблема, это не поп-проблема. Его могут пытаться завербовать в поп-культуру, но вот уже по «Оправданию острова» понятно. Водолазкин всю жизнь решает одну проблему: попытаться изобразить синхронность всех событий в истории, снять категорию времени вообще. Это очень серьезная проблема. Показать синхронность существования всех великих явлений в культуре, иллюзорность времени. Знаменитые этим пластиковые бутылки — просто самый наглядный пример. «Лавр» — это вообще роман о разных способах, о разных изводах существования русской души, которым совершенно не может быть подвергнута опасению, кто бы что бы там не делал. Из Улицкой…

Это роман, который потому произвёл такое сильное впечатление, что он обладает важной сегодня чертой — такой амбивалентностью пресловутой, его каждый понимает по-своему. Мне в этом романе видится очень важный архетип русского жития: какое житие в России можно признать успешным? Это роман о русской праведности, и поэтому там эти пресловутые пластиковые бутылки из-под снега. Там много смешного, милого хулиганства. Это очаровательно совершенно. Кстати, не хулиганством ценна эта книга. Кстати, у Мединского в «Стене» тоже есть очень смешные приветы современности: «Двадцать пятое — первый день!» — и так далее. Поиграть с постмодерном — это всегда милое дело.

Но роман «Лавр» не про это.…

«Брисбен» не вызвал у меня живого ответа, живой реакции такой. Там не было ничего, что бы как-то соотносилось с моим опытом. Но абстрактно говоря, это хорошо написанная вещь. И потом, автор решает там какие-то личные задачи. Если мой опыт никак не пересекается с этими личными задачами, это не повод для меня говорить, что это плохо написано. Это написано хорошо, вот ему понадобилось написать такую книгу. Разумеется, «Лавр» был гораздо ярче, гораздо веселее, гораздо оригинальнее. Но нельзя требовать от автора, чтобы он выпускал opus magnum каждые два года.

То есть это человек, у которого вот то, что Шкловский назвал применительно к Мандельштаму «гениальной физиологией поэта». То есть речь идёт о людях, которые органично, с невероятным чутьём существуют в литературе. Именно в очень умозрительной российской литературе мне таких людей назвать крайне сложно,— людей, которые в литературе были бы, как дома.

Ну, может быть, Александр Кузьменков из Братска — очень интересный прозаик, которому приходится быть таким ядовитым критиком, но мне проза его гораздо интереснее. Вот это человек, действительно в литературе ощущающий себя дома, поэтому его так оскорбляло и оскорбляет заселение туда «чужих жильцов» — он их воспринимает как клопов, как…

Это большая литература, потому что это бесстрашное саморазоблачение, в том числе собственной вины. Как замечательно сказал Владимир Новиков: «Литература должна вас заставлять признаваться себе даже в том, в чём вы никогда не признаетесь себе наедине с собой, а вот наедине с настоящей книгой можете».

Я только сегодня дочитал книгу. Мне кажется, она должна как-то во мне уложиться. Мне пока нравится одно — что эта книга совсем другая, что наработки «Лавра» не продолжаются, что автор не едет на готовом успехе. Вот это меня восхищает. И там есть несколько кусков выдающейся художественной силы. И достигается это не за счёт шокирующих подробностей или за счёт внезапных ходов сюжета, а за счёт чисто языковых средств — неуловимых сломов языка. Очень филологичный роман. Я просто очень люблю Водолазкина самого как человека, как явление. Здесь я пристрастен.

Ну, «Бригада» — вообще-то она издана. Сценарий Велединского-Порублева издан как книга. И это, по-моему, прекрасный роман. Но если говорить именно о романе, тут трудно. Не могу назвать какую-то книгу, понимаете, чтобы там были отражены реальные…

А, пожалуй, могу. «Роман с простатитом» Мелихова. Там как раз муки интеллигента, который работает челночником. Там, в общем, простатит у всей эпохи, не только у героя. Она жестко написана — такая яркая, сильная, парадоксальная книга. Да, наверное, у Александра Мелихова трилогия «Горбатые атланты» — тоже очень мрачная — и вот это. Ну и у Валерия Попова мне очень нравится, например, «Любовь тигра» или «Боря-боец». Там зафиксированы какие-то…

Я никогда не считал Шестова крупным философом. Мне кажется, что «Апофеоз беспочвенности» как раз полон догматического мышления, и там всё довольно тривиально. Но есть там и ценные мысли. Там высказана здравая мысль о том, что крупная натура, сознавая свой недостаток, начинает в конце концов понимать, позиционировать его как достоинство, потому что если он непобедим, надо его принять, признать и до некоторой степени апологетизировать. То есть, если вы не можете чего-то победить — попробуйте это возглавить.

Эта шестовская мысль довольно глубока, но она касается, скорее всего, писателей, прежде всего, потому что когда русский писатель берётся за искоренение своего недостатка, он…