Наиболее, на мой взгляд, беспристрастно и жестоко эта тема исследуется у Грина в «Джесси и Моргиана». Джесси — красавица, Моргиана — уродина, и это уродство наложило страшным образом отпечаток на ее внутренний мир, заставило ее ненавидеть, завидовать. Это такая книга о феноменологии уродства, довольно жестокая. Сам Грин ее недолюбливал, а вот Матвеева, я помню, называла ее одним из самых полезных его романов. Там много жестокого сказано о связи внешнего облика и души. К сожалению, такая связь существует, увы.

Дело в том, что «Ученик чародея» — это легенда, существовавшая задолго до Грина. Грин у меня в романе присутствует, конечно, как Грэм. Он пришел из «Орфографии» — это, в общем, трилогия. Грин — один из моих любимых писателей, это такой оммаж ему. Но Грин присутствует там не только на уровне рассказа «Ученик чародея», он присутствует там как автор «Русалок воздуха». Если вы помните, он их пересказывает Дане. И вообще просто как важный для меня человек. Там есть реминисценция из «Недотроги», вот эта, про картину с торчащей рукой над пропастью,— это оттуда. Он для меня очень близкий автор, и, конечно, дух Грина по возможности, крымский вот этот дух, ныне, по-моему, совершенно исчезнувший, он…

Ну вот как раз мне и обидно: имея перед глазами такую фактуру, какую, например, описывал Ремарк, он сделал из этого Вудхауса. 

Вот Грин, например, фантаст: он не снисходил до описания реальности, которая была перед ним, но его проза полна сильных эмоций, гениальных и глубоких догадок, при всей вычурности отдельных диалогов. Но мировая война  там тоже отразилась: например, в таком рассказе, как «Истребитель», который для меня просто идеал. Или, например, «Земля и вода», где выясняется, что все мировые катаклизмы ничтожны по сравнению с несчастной любовью. Или «Крысолов».

То есть фантазия Грина тоже отрывается от этого мира, но на этих лордов, которые обожают свиней…

Это интересная мысль. Я бы говорил, наверное, о том, что это общие влияния, которые сказались и на Андрееве, и на Грине. Конечно, Грин Андрееву не подражал, они совершенно по-разному видели мир. Влияние общее — это прежде всего влияние скандинавской прозы и драматургии: влияние Гамсуна и в огромной степени Стриндберга (наверное, в наибольшей), отчасти Ибсена, наверное. Это, конечно, влияние немцев, таких как Гауптман. Что касается «Серого автомобиля», то ведь это такая кинематографическая вещь. Я думаю, что здесь есть определённое влияние скорее кинематографа, каких-то киноштампов.

Можно, конечно, сказать, что такие рассказы Андреева, например, как «Он», влияли на Грина. Но,…

«Ксения Турпанова», например. Вообще, рассказы на русском материале. Как раз «Корабли в Лиссе» я бы не назвал автобиографическим рассказом никогда. «Сто верст по реке» — может быть, он же все-таки имел опыт побегов, и, конечно, опыт конспирологии, бегства, мании преследования — это все ему понятно. В принципе, самое автобиографическое произведение Александра Грина — это «Автобиографическая повесть», и оно же наименее волшебно из того, что он написал.

Даже вот один из моих ближайших друзей, один из моих любимых филологов, замечательный лектор Аркадий Рух вполне поддерживает происходящее сейчас в Белоруссии. А вот про Россию — я помню, мы с ним на Новом годе говорили, он был тогда нашим гостем, до сих пор все припоминают эту новогоднюю программу, кто с ненавистью, кто с благодарностью — он тогда сказал: «Перестаньте надеяться, что Россия может быть другой. Какая она ни есть, она единственная в своем роде и в единственно возможной для нее форме отлилась. Если вам не нравится, уезжайте». Я прощаю его высказывание, потому что Рух всегда говорит очень пассионарно и красиво.

Но, видите, даже здесь, даже в лице ближайшего друга и…

Ну, видите ли, они… Кстати говоря, я не убеждён, что они выжили. Во-первых, огромное количество народу спилось. Во-вторых, значительная часть народу с 1972 года уехала. В-третьих, видите ли, в семидесятые годы в каком-то смысле легче было выживать — по трём причинам наиболее очевидным.

Во-первых, культурный уровень этого общества был несравнимо выше. Посмотрите, как у того же Хуциева в гребневском сценарии отражены тогдашние интеллигентские тусовки. Посмотрите, какое это общение, какие разговоры. Ведь не просто так там появляется Митта в эпизоде, появляется Визбор. Это всё — портреты знаковых фигур. Не то чтобы это настоящие Митта и Визбор — нет, это типажи. Эти ветераны ещё не просто…

Я никогда не считал Шестова крупным философом. Мне кажется, что «Апофеоз беспочвенности» как раз полон догматического мышления, и там всё довольно тривиально. Но есть там и ценные мысли. Там высказана здравая мысль о том, что крупная натура, сознавая свой недостаток, начинает в конце концов понимать, позиционировать его как достоинство, потому что если он непобедим, надо его принять, признать и до некоторой степени апологетизировать. То есть, если вы не можете чего-то победить — попробуйте это возглавить.

Эта шестовская мысль довольно глубока, но она касается, скорее всего, писателей, прежде всего, потому что когда русский писатель берётся за искоренение своего недостатка, он…