Вот понимаете, я затрудняюсь здесь. Может быть, Воденников, хотя я, честно говоря, не большой любитель Воденникова, вот именно стихов его. По-человечески мы мало знакомы, но вот стихи его, они меня как-то никогда не заводили. Но, наверное, он транслятор, в том смысле, что он тоже может писать не во всякое время, и у него в зависимости от эпохи очень меняются стихи. Ну и как-то поведение его поэтическое мне кажется скорее трансляторским. Ну во всяком случае, он не ритор, это уж точно. Понимаете, я всегда считал, что трансляторы — это такой высокий, более высокий, что ли, класс поэта. И поэтов этого класса я сейчас практически не вижу.

Да, когда-то Станислав Рассадин написал замечательную…

Окуджава сам несколько раз пытался это объяснить. В принципе, он как бы построен по тому же принципу, что «Часики». Жизнь проходит, часики тикают, шарик летит. То есть, грубо говоря, жизнь идет своим ходом, не особенно оглядываясь на человека. Можно это понять как сочинение о том, что смысл жизни обретается только к старости. А можно понять это как пронзительную картину женской судьбы: «Плачет старуха, женщина плачет, девочка плачет». А на самом деле, как говорил Ильин, читая детям Блока: «Блок — это когда непонятно, но хорошо». Непонятно, но здорово. Ильин — это был замечательный такой учитель-новатор в семидесятые годы в Питере.

У меня есть ощущение, что…

Конечно, Окуджава писал по заказу, если заказывали друзья. Он вообще, с трудом реагировал на эту практику. Когда Мотыль попросил написать песню для «Жени, Женечки и «катюши», он сказал: «Я не Евтушенко, я не умею писать на заданную тему». Это при том, что Евтушенко он любил и относился к нему вполне дружески. Тогда Мотыль, роясь просто у него на столе, нашёл в черновиках «Капли Датского короля». Потом он точно так же нашёл «Песню Верещагина», которая вообще ни к какому Верещагину отношения не имела, а это был просто черновой набросок «Ваше благородие, госпожа Победа».

Что касается дружбы Окуджавы с Рыбаковым. Они оба были детьми Арбата, невзирая на принадлежность, в общем, к разным…

Я выделил бы здесь Смелякова. Ваншенкин и Рождественский, по-моему, крепкие поэты второго ряда. Асадов вообще находится отдельно — он поэт устной традиции, такой песенной, такой ашуг своего рода. Всё это рассчитано на одномоментное восприятие абсолютно — может быть, отчасти в силу его слепоты, когда ему приходилось стихи воспринимать не глазами, а по памяти, звуковыми массивами. Он был талантливый человек и храбрый, но, конечно, его поэзия — это образец банальщины и гладкописи. Хотя когда он острит, он, мне кажется, более адекватен, так сказать. Нельзя сомневаться в его высокой человеческой порядочности.

Что касается Ваншенкина и Рождественского, то, к сожалению, слишком большой…

Я не хотел бы ничего плохого говорить о Левитанском, но Левитанский — не до конца осуществивший поэт. Поэт, у которого были замечательные изобразительные средства, замечательная музыкальность, но не было мысли.

Он не позволял себе с той безотчетностью, с той абсолютной искренностью и прямотой договорить себя, как договорил Окуджава. Он всё-таки уходит от разговора о фундаментальных проблемах — своих или времени. У него есть замечательные стихи, но он остается очень хорошим советским поэтом. Советским не в смысле идеологическом, а в смысле принадлежности к эпохе.

Но вот зима, и чтобы ясно было,
Что происходит действие зимой,
Я покажу, как женщина купила
На…

Знаете, вот с этим очень легко, потому что вся авторская песня — это пример совмещения поэтического и композиторского. Более того, Окуджава был гениальным прозаиком, на мой взгляд. И «Путешествие дилетантов» — одна из главных книг семидесятых годов (и не только России, но и в мире), что не мешало Окуджаве быть первоклассным композитором. Сам Окуджава к своему композиторству относился легкомысленно и, я бы сказал, иронически — до тех пор, как он сказал, пока он не услышал, как десантники маршируют под марш из «Белорусского вокзала» и как потом какого-то крупного иностранца встречают под этот марш. И он послушал — неплохая музыка. Хотя, конечно, тут аранжировка Шнитке, но мелодия-то его. Да, он был…

«Два голоса» Кушнера — это, насколько я помню, «Не проси облегченья от любви…». Мне казалось в детстве моем — не скажу «атеистическом», но непросвещенном,— что это разговор с Лермонтовым. Там упоминается «твой ангел». Это примерно как Николаю Погодину казалось, что «всю ночь читал я твой завет и как от обморока ожил»,— имеются в виду заветы Ильича, прости, господи, за эту параллель. Это, конечно, разговор с богом, молитва такая ночная.

Что касается «Ночного разговора» Окуджавы — это совсем другая история, это просто такой разговор скитальца и оседлого жителя, или, как это называлось у Батюшкова, странствователя и домоседа. В принципе, стихотворение «Два голоса» есть и у Бунина…

Видите, там как бы опущена вторая половина сравнения: «Александру Сергеевичу хорошо, а мы-то?» — вот что имеется в виду. Там нет особой насмешки, когда он говорит:

Очень вежливым и тихи,
Делами замученные,
Жандармы его стихи
На память заучивали!

Даже царь приглашал его в дом,
Желая при этом
Потрепаться о том, о сем
С таким поэтом.

Он красивых женщин любил
Любовью не чинной,
И даже убит он был
Красивым мужчиной.

«А мы-то?» А нас душат носками по подворотням. Александру Сергеевичу хорошо, ему прекрасно, потому что его жизнь и смерть исполнены эстетизма, а наши — омерзения и стыда,…