Я очень люблю цитировать своих учеников, потому что действительно от них всегда набираешься ума. Она музыкантша, и она очень правильно сказала: «У Чехова «комедия» в «Вишнёвом саде» написано, как на музыкальной пьесе пишут «moderato», или «presto», или «adagio»». Это надо так играть, это указание для господ актёров. Это надо играть как комедию — и тогда это будет восприниматься как трагедия. Попробуйте сыграть «Чайку» как трагедию — и это будет бред.

По-моему, самая правильная постановка «Чайки» — это то, что сделала Маргарита Терехова в своём фильме, где всё комично. Она и Раневскую играет комичную, с насмешкой, с издёвкой. И воспринимается эта история как настоящая грандиозная…

Конечно, Тригорин — не автошарж. Если вы знаете эту историю, то Тригорин — это Игнатий Потапенко. Нина — это Лика Мизинова. Треплев — это автопортрет чеховский, человек, ищущий новых форм. А Потапенко — это пошлый, уверенный, профессиональный беллетрист. Вот это Потапенко. Треплев — это не шарж на декадента, это чеховская мечта о декаденте.

Чехов не застрелился именно потому… Когда Лика Мизинова стала любовницей Потапенко, а потом он её бросил (она незаконнорождённую похоронила дочь в Париже), она вернулась, совершенно переродившись. Он писал: «Я прав, Лика, что держусь своего холодного ума, а не сердца, которое вы укусили». Это совершенно правильные слова, жёсткие.

Я не знаю,…

Это не такая простая пьеса, как кажется. Это, во-первых, самая искренняя, самая исповедальная пьеса Чехова. Вообще самое исповедальное его произведение, не считая «Острова Сахалин» и «Палаты №6». В «Острове Сахалине» он рассказал о своей клаустрофобии, о своем страхе тюрьмы, и о том, как он навстречу этому ужасу поехал на каторгу, поскольку это единственная терапия — вышибать клин клином. И именно почувствовав тупик в своем творчестве, он его преодолел в 1891 году, потому что сумел побороть ужас, сумел в сердцевину этого ужаса проникнуть. А вторая… ну и случай Громова, случай мании преследования — это, конечно, автоописание.

Что касается чеховской «Чайки» — то это тяжелейшая,…

Вот это, кстати, очень хороший вопрос. Чеховская драматургия действительно постостровская в том смысле, что это некая загробная жизнь драматургии. Потому что жизнь в пьесах Островского на сцене очень полнокровная, мясная, живая, а в пьесах Чехова действие происходит действительно как бы после смерти, и действительно после смерти той русской реальности, о которой Островский говорил. С Островским на русской сцене закончилось это жизнеподобие и началась драматургия панпсихическая, «панпсихический театр», как это называл Леонид Андреев. «Квинтэссенция ибсенизма» у Шоу так и называлась, что Ибсен перенес действие в мир души из мира внешнего. И, наверное, в этом и заключается торжество…

Конечно, и много. Я имею в виду не только пьесу Чернышевского «Драма без развязки», но и абсурдистские пьесы. Возьмите Беккета, возьмите Ионеско. Там вообще действия нет. Как мне представляется, никакого действия нет почти и у Чехова. Какая там развязка, скажем, в «Дяде Ване»? Абсолютно кажущаяся, иллюзорная. В «Чайке» она есть, в «Иванове» — есть. В «Вишневом саде» — трудно сказать, развязка ли это. Вернее сказать, там развязка происходит в третьем акте, когда Лопахин все-таки покупает вишневый сад, но ведь развязка пьесы не в этом. И не в том, что забыли Фирса. Так что, мне кажется, что начиная с Ибсена, со статьи Шоу «Квинтэссенция ибсенизма» действие становится все менее внешним и все более…

Крымов сам пишет сценарии собственных спектаклей. Сейчас вышла потрясающая, на мой взгляд, книга «Своими словами», где включены 9 таких сценариев. Мы как раз ее презентовали. Я еще до сих пор под впечатлением от «Костика» — нового спектакля, который он показал по мотивам «Чайки». Там Шамраев — такой конферансье, связывающий историю. Нет, это гениальное произведение.

Всё, что делает Крымов, гениально. Такое у меня ощущение. Это гениально именно потому, что это абсолютно ново. Хотя я не исключаю того, что это может восприниматься как эклектика. Например, в «Борисе» — там собраны все образцы трэша, кича, и это безумно трогательно. Но всё-таки это работает. Понимаете, Крымов берет краски…

Что касается этой истории с Чеховым. Во-первых, мы знаем сейчас её освещение с чеховской стороны: Чехов — человек фантастически больного самолюбия, мнительный, ипохондрического склада, патологически скрытный, всю жизнь страдавший от мании преследования и описавший это довольно точно в «Палате №6», конечно, воспринял это как личный удар. Надо вам сказать, что большинство художников так воспринимают свои провалы. Им кажется, что с ними сводят счеты за все предыдущие успехи.

Чаще всего это не так. Чаще всего деформация, болезнь. Пушкин не зря говорит про художника — «пугливое его воображенье». У кого нет пугливого воображения, у того, боюсь я, вообще нет дара эмпатии, дара подстановки…