Не кажется ли вам книга «Любовь Свана» Марселя Пруста увлекательной, хотя и пустоватой?

Видите ли, ни о каком кризисе жанра применительно к Пелевину точно говорить нельзя. Потому что пелевинские самоповторы не означают, что он не может написать хорошую книгу. Может. Но по разным причинам не считает нужным.

Что касается своего какого-то кризиса жанра, то, простите меня, говорить так следовало бы, наверное, значило бы гневить бога. Я вот уж на что пожаловаться не могу, так это на какой-то кризис в последнее время. Мне сейчас пишется как-то гораздо лучше, чем раньше. Другое дело, что я выпускаю романы не каждый год, но я могу себе это позволить. У меня нет контракта, который обязывал меня это делать. И я могу себе позволить роскошь проживать роман. Проживать его год, два, если…

Я должен сказать, что «Пленница» и «Беглянка» — это две единственные части эпопеи, которые я читал со жгучим интересом. Ну, я не люблю Пруста, мне он тяжёл. Когда-то Кушнер передал мне замечательную мысль Лидии Гинзбург, что определённая эротическая девиация характеризуется интересом к Прусту, балету и Михаилу Кузмину. «Меня,— сказал Кушнер,— спасает то, что я не люблю балет». Вот меня спасает то, что я не люблю Пруста. Кузмин, балет — ладно. Кузмина очень люблю, некоторые балеты люблю очень (как, например, прокофьевские), но довольно сложно отношусь к Прусту.

Вот единственное, что я по-настоящему люблю,— это «Беглянку». Почему? Потому что там, понимаете,…

Ну знаете, все-таки не такая уж… Это не такая уж банальность. Она и наших многих шокировала. Она у Бунина шокировала, когда он узнал. Это Бунина, который Пруста в грош не ставил. Когда он узнал о бисексуальности Галины Кузнецовой, он говорил (вспоминает Берберова): «Если бы она ушла к мужчине, я это бы понял, но это (говорил он в слезах) что-то совсем ни в какие ворота». Да, что-то такое не очень понятное.

Дело в том, что бисексуальность воспринимается все-таки, ничего не поделаешь, как даже большее отклонение, чем гомосексуальность. Потому что это какая-то андрогинность, все-таки человеческой природе не свойственная, мне кажется. Хотя я понимаю, что это уже почти норма,…

Я из Пруста читал, из уважения к Кучборской, которая у нас преподавала «По направлению к Свану», и из личного интереса — «Пленницу» и «Беглянку», потому что в силу разных обстоятельств в 92-м, году меня проблема ревности сильно волновала. Но при всем при этом я не знаток Пруста, и скажу вам больше — я его не любитель. Мне кажется, что из всех репутаций XX века репутация Пруста самая дутая. Вот считается, что XX век стоит на Прусте, Кафке и, может быть, Джойсе. Я считаю, что он стоит на Томасе Манне в гораздо большей степени. Ну, Кафку я люблю, Джойсом восхищаюсь и тоже люблю, пожалуй. Пруст, по-моему, совершенно нечитабельный писатель. Но это давняя тема моих споров с Кушнером, который всегда доказывает,…

Я очень люблю Елену Баевскую – и как филолога, и как переводчика. И папа ее был великолепным человеком, и сама Баевская с ее новым подходом к прустиниане, с ее попытками переводить это на более прямой, более современный язык… Это делает Пруста больнее, доступнее и дает мне больше оснований для самоидентификации. Конечно, я слежу за этим переводом, и я надеюсь, что хотя бы в нем я смогу осилить «В поисках утраченного времени» полностью. Когда дело дойдет до «Пленницы» и «Беглянки», моих любимых томов («узлов», как сказал бы Солженицын), до моих любимых прустовских томов, – вот тогда я, наверное, почувствую в полной мере прустовский нерв. Но пока я продолжаю восторженно ожидать.

Да знаете, он, во-первых, многажды писал, что он там такого нашел, а во-вторых, мое скептическое отношение к Прусту — это отношение к первым трем томам — к «Германтам», к «Под сенью девушек в цвету» и «По направлению к Свану». Я больше всего люблю «Пленницу» и «Беглянку», «Содом и Гоморру» мне интересно было читать. Там, где начинается эта скрежещущая ревность, там, где начинается кровь и мясо, там мне это было уже интересно. Потом — могу или не могу я это соотнести со своим опытом,— но это хорошо написано, ничего не поделаешь. Кушнер считает, что это именно поэма в прозе.

Зусак никак совершенно, Каннингем мне очень симпатичен по-человечески, но опять-таки, я без большого удовольствия этого читаю. Дело в том, понимаете, что мое требование к литературе, мои два требования к литературе очень просты. Ведь феномен интересного — это когда либо что-то непосредственно касается моей жизни, либо — ничего не поделаешь — в книге присутствует тайна, интрига, какая-то событийная динамика.

Вот я сейчас должен сказать, что я с огромным интересом читаю Чбоски, «Воображаемого друга». Но этот «Воображаемый друг» — это такой лихой роман, действительно хорошо закрученный и в частностях совершенно великолепный. Там очень продуманная история, спасибо большое,…

Кушнер французский выучил, чтобы его читать в оригинале. И кстати говоря, именно чтение в оригинале заставило его говорить, что «Пруст — не столько проза, сколько такая особенная поэзия». Может быть. Ну, перевод Баевской мне кажется образцовым, но я-то по-французски не так говорю, как Кушнер. Поэтому мне кажется, что и Пруст переоценен, да и масса есть книг, которые не легли мне на душу. Знаете, «Тихий Дон» я полюбил лет в сорок. Если вам что-то не показалось — ну, просто вы это читали не в то время. А может, это вообще не ваше. Никакого греха в этом нет.

Я думаю, что это надо было слушать, потому что в записи (даже в записи магнитофонной) это не производит того впечатления. Мамардашвили заражает и увлекает процессом мышления. Он немного кокетничает, конечно, но у него есть мысли очень интересные. Сейчас трудную вещь буду говорить. Понимаете, в 70-е годы — в гнилое время — очень трудно было не заразиться болезнями эпохи. Мамардашвили был культовой фигурой, особенно среди ВГИКа, где он эти лекции читал. Попасть на лекции по философии было трудно. Я думаю, что действовали не мысли Мамардашвили, не его концепты, а его манера, его трубка, его загадочность, его безупречный русский и французский, его мужское и человеческое обаяние, употреблением им…

Когда Иван Бунин искренне сказал Нине Берберовой, что он не понимает, как можно любить Марселя Пруста, а Нина Берберова в свою очередь не поняла, как можно его не любить, и сказала, что «он писатель вашего класса» — я в этом диалоге, конечно, на стороне Ивана Бунина, потому что Нина Берберова всегда стремилась поспевать за прогрессом, ей это казалось хорошо. А не всегда хорошо поспевать за прогрессом. Я не очень люблю Марселя Пруста. Правда, кто я такой, чтобы его любить или не любить? Это ужасно скучно, вяло, многословно. То, что мне кажется тонкостью, невероятной подробностью какой-то — по-моему, это паутина из слов какая-то. Это проза абсолютно мне чуждая, я никогда не мог её читать — даже в…