Понимаете, никакого личного решения Достоевского здесь не было, а было личное решение Каткова, который печатал «Бесов», как и практически все, что Достоевский писал в последние годы (ну, кроме «Подростка», отданного «Отечественной записке»), все печатал у себя. «Русский вестник» — это журнал достаточно консервативный. В частности, именно Катков запретил печатанье последней части «Анны Карениной», раз уж она упоминалась, она вышла отдельной брошюрой. И его, видите ли, насторожили скептические мнения Толстого о добровольцах, едущих защищать братьев-славян. Там все чудовищно актуально, если сейчас это перечитать. Тем более что понятия этих добровольцев о том, что им предстояло делать, были самыми приблизительными, и большинство ехало туда компенсировать свою бытовую неудачливость. Очень горькая часть, очень точная.
И вот Каткову не понравилась. Тем же самым соображением руководствовался он, отказывая Достоевскому в печатании ключевой и очень важной для него главы — «У Тихона». Она не только не затемняет и путает представление о Ставрогине, а она объясняет причину духовной эволюции Ставрогина, она раскрывает то злодейство, которое лежало в основе ставрогинских духовных надломов. Оказывается, он действительно растлил девочку, да потом ещё и довел её до самоубийства. Вот это как раз то, что для Ставрогина существует главный предмет раскаяния, то убийство, то пятно, которое в нем разрастается и, как некий рак души, в конце концов приводит его к такому же самоубийству. Он так же вешается, как и Матреша.
Глава «У Тихона», когда она была опубликована в двадцатые годы уже XX столетия, лежала она в банке вместе с корректурой, так и не прошедшей в журнал,— вот когда эта белая коробка была вскрыта и глава была напечатана, она произвела огромное впечатление на современников. Больше того, её отзвуки мы можем найти почти во всей литературе того времени, но наиболее наглядно, пожалуй, у Пастернака в «Спекторском». «Вдруг крик какой-то девочки в чулане»,— это прямая, конечно, аллюзия на Матрешу. И тогда, в общем, вся революция предстает как мщение за поругание женственности. И это любимая тема Пастернака.
Почему Достоевский сам потом не стал включать это? Ну, во-первых, с одной стороны, если глава уже выпущена из журнального текста, он не видел смысла к этому возвращаться. Он действовал… Знаете, как говорит Шостакович: «Чем исправлять старое сочинение, лучше написать новое». Во-вторых, может быть, он согласился с аргументацией Каткова — может быть, ему это показалось немножко резковато по тем временам. И это действительно резковато, потому что садомазохистские мотивы, там содержащиеся, они слишком отчетливые. И поскольку это исповедь Ставрогина, могли бы подумать на него (и многие думали), могли бы подумать на Достоевского, что у него был подобный опыт. Ну, Страхов, например, не шутя, разговоры Достоевского о собственной, так сказать, педофилии и некрофилии (разговоры очень часто эпатажные), принимал за чистую монету и об этом писал. Анну Григорьевну Достоевскую это глубоко возмущало.
На самом деле, конечно, педофилия в случае Ставрогина не более чем символ. Я в лекции о «Лолите» и в статье подробно разбираю эту символику. Это просто символ соблазна, который неизбежно ведет к самоуничтожению. Это такая Лилит, если угодно. Это вовсе не автобиографический мотив; это метафора скорее такого безбожия, разрушения Бога в себе, преступление против ребенка. Ведь вы обратите внимание: Свидригайлов кончает с собой именно после того, как ему приснилось растление ребенка — девочка, соблазняющая его. Это душа. Душа как девочка. «Талифа, куми» — «Девочка, иди». Это как раз евангельский символ. Исцеление ребенка — это воскрешение души. А растление ребенка — это как раз когда эта душа бесповоротно погибла. Вот в этот момент почувствовал Свидригайлов, что для него нет спасения. И для Ставрогина спасения тоже нет.
Что касается определенного сходства этого персонажа с Раскольниковым — оно есть. В том смысле, что это — как бы сказать?— погибшая сила. Вы заметьте: оба красавцы. Волгин довольно прозорливо замечает, что красотой всегда маркирован у Достоевского порок: все симпатичные герои обладают довольно такой неавантажной внешностью. Ну, за исключением, может быть, Алеши Карамазова, который такой рослый и сильный красавец. При всем при этом… Ну, у Мышкина все черты вырождения в лице и так далее. Раскольников очень красив — красив, как Дуня, но именно эта красота и есть какой-то знак, что ли, его уязвимости для порока, его уязвимости для соблазна, если хотите.
И со Ставрогиным — с его румянцем, с его белыми зубами, с его ростом, силой, обаянием, Иван-царевич — вот в нем есть такая же уязвимость для бесов. Он сам по себе, конечно, не бес; бесы входят в него. Бесы, причем мелкие,— это Верховенский, Лямшин, в каком-то смысле, может быть, даже и Кириллов. А вот Шатов и Ставрогин — они одержимы всей этой бесовщиной.
