Что вы думаете о Джулиане Барнсе? Согласны ли вы с мнением Льва Данилкина, что он великий английский писатель?

Видите, Набоков сам отметил этот переход в стихотворении «Отвяжись, я тебя умоляю!», потому что здесь удивительное сочетание брезгливого «отвяжись» и детски трогательного «я тебя умоляю!». Это, конечно, ещё свидетельствует и о любви, но любви уже оксюморонной. И видите, любовь Набокова к Родине сначала все-таки была замешана на жалости, на ощущении бесконечно трогательной, как он пишет, «доброй старой родственницы, которой я пренебрегал, а сколько мелких и трогательных воспоминаний мог бы я рассовать по карманам, сколько приятных мелочей!»,— такая немножечко Савишна из толстовского «Детства».

Но на самом деле, конечно, отношение Набокова к России эволюционировало.…

Я бы вам порекомендовал «Снега Килиманджаро» Хемингуэя, рассказ Гаршина «Четыре дня». Наверное, «Смерть Ивана Ильича» (это тоже ведь о борьбе со смертью всё-таки). И, конечно, «Борьбу со смертью» Грина. Там речь идёт о больном, который, зная, что он обречён, выпивает бутылку коньяка, в одежде падает в бассейн ледяной — в общем, устраивает себе такие стрессы для организма. Кстати, профессиональные врачи мне говорили, что иногда в критических ситуациях спасает и такое.

Видите ли, неслучайность этого чуда в том, что рукописи не горят. Это доказано многими. А в чем новизна и актуальность. Ну, видите, Домбровский один из очень немногих людей, кто тогда подходил к проблеме фашизма с антропологической точки зрения, для кого фашизм — это явление биологическое. Вот мне тот же Тилье в интервью сказал, что «как XX век концепцию человека резко перестроил. Оказалось, что внутри человека ледяная бездна, что копни — и ты попадешь в зло. Потому что двадцать веков человеческой истории всё-таки исходили из того, что зло — внешнее, что оно зависит от множества внешних условий. Оказалось, что все-таки христианство право в коренной роли личности. Никакие внешние условия личность…

Алексей Иванов, я думаю; по крайней мере, с «Ненастьем», а, может быть, «Блуда и МУДО» и «Географ глобус пропил». У Иванова, безусловно, есть такие шансы. Из поэтов; безусловно, Найденко. У Иры Евса, кстати, харьковчанки замечательной есть шансы. У нее замечательные есть стихи, да и человек она такой, вполне соответствующий своему поэтическому уровню. У Лимонова, я думаю, бессмертие такое довольно-таки гарантированное есть. Он совсем рядом ушел, и думаю, что он себя в литературу впечатал, и не рядом с Селином, а где-то повыше. А вообще это ведь вещь совершенно непредсказуемая. Мы кого-то из гениев, ныне живущих, совершенно не знаем сегодня. Я в этом уверен. Я уверен, что долго будут читать…

У Бабеля, как и у Гоголя, две пьесы. Одна очень успешная в сценическом смысле, это «Закат». Вторая была считанные разы успешно поставлена, потому что это очень сложная пьеса. У Гоголя это «Женитьба», а у Бабеля «Мария». Первое ― комедия, второе, скорее, драма или трагикомедия, во всяком случае.

Я могу объяснить, почему тексты Бабеля не имеют счастливой сценической судьбы. Именно потому, что это проза. Проза тяжело переводится на язык театра. Когда Беня Крик разговаривает у Бабеля, это в первую очередь литература. Сыграть Беню Крика невозможно, потому что надо сыграть легенду, образ невероятного обаяния. Свердлин, который сыграл Беню Крика в пьесе, написанной для кино, был гениальным…

Нет, конечно. «Заводной апельсин» вообще книга, написанная умирающим; как бы написанная человеком, который пребывает на грани смерти. Берджесс узнал, что у него опухоль мозга, решил завещать своей семье хоть какие-то деньги, и чтобы им было на что жить, решил написать такой мрачный бестселлер, который был совершенно не похож на остальные его произведения. Он как бы выписал свою опухоль в эту книгу и после этого выздоровел, и после этого действительно избавился от наваждения. Эта книга производит такое мрачное впечатление (равным образом и фильм), потому что и Берджесс, и Кубрик; все, что их мучило; все, что было для них наиболее неприемлемого, вложили в эту картину и в этот роман. Говорить, что…

Видите, называть её русской советской уже условно можно применительно к концу XX века. Но если говорить о ещё советских временах, то это Трифонов. Если уж совсем небольшие по объему, то «Игры в сумерках» и «Недолгое пребывание в камере пыток». Аксенов — «Победа». И, вероятно, любая повесть Стругацких. Что касается произведений 90-х годов, то, конечно, «Новые робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской, которые позволяют закрыть сразу же и тему антиутопии и сельскую тему. Солженицын — «Адлиг Швенкиттен» или любые крохотки. Двучастные рассказы, например, «Абрикосовое варенье». Солженицына надо обязательно. Пелевин — «Синий фонарь» или «Ухряб». Сорокин — я думаю, любой рассказ из «Первого…

Я думаю, что эта книга скучная. И в этом смысле она как-то духовно не совпадает с книгой Роулинг, которая безумно интересна в каждую секунду, всегда вызывает какое-то желание спорить, какие-то несогласия, какой-то интерес. Она мне кажется исключительно удачной. А книга Элиезера Юдковского решает какие-то внутренние проблемы автора, не особенные интересные, как мне кажется, большинству. Да и вообще, знаете, у победы всегда много отцов, а поражение всегда сирота. Всегда люди пытаются так или иначе примазаться к чужому успеху. В данном случае, мне кажется, имеет место попытка с помощью чужих открытий проиллюстрировать свои идеи. Это как-то не очень мне интересно.