Ну, но совершенно правдоподобно. И дело в том, что я уже писал когда-то об этом — роман Радзинского именно про Фудзи, а не про Кобу. Дело в том, что этот человек сохраняет лояльность Кобе не из любви к нему, конечно, и в общем даже не из присущей ему теории, что именно Коба при всех своих минусах и есть гарант развития России. Это была такая точка зрения, что хорош или плох Сталин, но это красный царь, и нам надо в него вцепиться, потому что без него не будет никакой России. Такая точка зрения есть. Есть она и применительно к Путину. Это довольно пошлая точка зрения, но опровергать её, по-моему, бессмысленно.

У Кобы и у Фудзи отношения совсем другие. Там не зря цитируется замечательный пассаж из Даниила…

У меня сложное отношение к Ельцину. Я не смог бы с ним работать никогда, и он бы меня никогда не призвал работать. Он всегда создавал ситуации, при которых он был меньшим злом. Но в романе Юлия Дубова «Меньшее зло», по-моему, очень хорошо доказано, что меньшее зло всегда оборачивается бо́льшим. Это выбор ложный, «выбор дьявола», как говорил Сергей Аверинцев.

В общем, для меня стратегия Ельцина — всегда доводить ситуацию до предела и в этом пределе действовать, когда самое простое решение оказывается единственно спасительным и верным,— это скорее гибельный путь. Несколько раз он принял верные решения, несколько раз — катастрофические. Я не думаю, что Путин избран его преемником только его…

Видите ли, я и сейчас это повторю. Демократия — я согласен, наверное, с Черчиллем, что это лучший из худших способов управления государством. И демократия как власть большинства может привести к чудовищным явлениям. Другое дело, что меритократия, способы её организации пока ещё человечеству неизвестны, достаточно надёжные. Но думаю, что рано или поздно демократия будет восприниматься лишь как одна из стартовых ступеней истории, стартовая ступень этой ракеты. Конечно, демократия — это не окончательное решение всех проблем. И мы уже много раз видели, к чему демократия приводит, особенно там, где есть лёгкость манипулирования. Я остаюсь, в общем, не скажу врагом, но оппонентом классического…

Слушайте, Чулпан Хаматова, во-первых, я думаю, давно раскаялась в тех словах. Во-вторых, Чулпан сделала много добра, в-третьих, она сейчас в ряду самых яростных противников войны. Давайте не будем всё время друг другу что-то припоминать. Мне тоже много чего можно припомнить. Я ведь очень топил за Путина в начале его власти, потому что я знал (и это я знал совершенно чётко), что власть Примакова-Лужкова приведёт к тому же самому немедленно. Лужков уже тогда ездил в Крым и носился с идеей его присоединения. Лужков по своим зажимам прессы, по использованию своего ресурса был таким «Путиным до Путина». Любой правитель России после Ельцина был обречён на откат. Мне казалось, что при Путине этот откат…

Это довольно распространённый вопрос, его постоянно задают. Я думаю, что не будет. Кстати, знаете, я вчера с Львом Всеволодовичем Мочаловым — тоже прекрасным моим петербуржским учителем, который, невзирая на свои почти девяносто, сохраняет изумительную трезвость и ясность головы,— обсуждал эту проблему: возможна ли Третья мировая война? И он с большой скорбью сказал: «Не за что. Нет сегодня вещи, за которую она могла бы развязаться»,— потому что всё-таки проблема радикального ислама не столь глобальна, как когда-то проблема противостояния фашизма и антифашизма; всё-таки это явление не столь масштабное и более локальное, что ли.

Борьба с фашизмом (из-за чего, собственно, всё…

Да нет, видите, Александр Миндадзе когда писал, а Вадим Абдрашитов снимал эту притчу, казалось, что время таких людей действительно придет. Это казалось в 84-85 годах, а оказалось, что нет, оказалось, что воздух свободы, этого плюмбума как-то переделал или, может быть, не дал ему состояться. Потому что плюмбум — это как раз дитя позднесоветского распада, реакция на распад советской идеологии, на трифоновскую «Другую жизнь», на тотальное вранье и коррумпированность. Вот появление такого железного мальчика, даже не железного, а свинцового. Это очень точный намек. Но так получилось, что эти мальчики не получились. Советское закончилось. Фигуры смахнули с доски. Если бы советское…

Блюмкин не похож. Конечно, у Бендера есть какие-то черты Блюмкина, но Блюмкин все-таки убийца, похваляющийся тем, что он может расстрелять, помахивающий пачкой расстрелянных ордеров, Мандельштам у него вырывает и рвет в клочки эти ордера,— истинный поступок поэта. А потом прячется от него по всей России, в Тифлис уезжает. Блюмкин — не пример Бендера. Бендер же, скорее, не любит насилия, Бендер входит в жестоковыйные миры отца, как и Беня Крик, с намерением договариваться, а не убивать. Блюмкин находил некоторую радость в терроре. В нем был авантюризм, но ещё больше в нем было жестокости, какой-то тупости, мне кажется. Вот Блюмкин — один из нелюбимых мной персонажей. А то, что он любил Гумилева,…

Нет, конечно, то, что он Борис — это ещё ни о чем не говорит. Понимаете, найти прототип Ельцина исторически — можно, а вот литературный — довольно трудно. Генерал Топтыгин, наверное. Понимаете, у меня отношение к Ельцину вообще довольно скептическое. Я ему за многое благодарен, он много сделал прекрасного, и многие люди, приведенные им во власть, замечательные, но другие люди, приведенные им во власть, чудовищные. И он не был последователен, он все время шел на обострение ситуации, потому что только в обострившейся ситуации умел действовать. Поэтому он загонял Россию в ситуации экстремальные, и он до такой степени скомпрометировал в России любые перемены, что до сих пор нас пугают Ельциным, хотя…

Ну, видите, я тоски вообще как-то почти не испытываю, потому что я всё время работаю. Это хороший способ не тосковать. Но мне лично перспективы современного общества внушают огромные надежды. Я много раз об этом говорил. Духовный запрос есть. И это не запрос на духовность в пошлом смысле. Это запрос на знания, на интеллект, на интересные версии, вообще на интерес огромный запрос, на мотивации, на то, чтобы жить хотелось. И жить, как правило, человеку хочется, когда он занят увлекательным делом. А если он им не занят, то он как раз и начинает выяснять, кто откуда, кто какой национальности и кто что делал в прошлом. Это подробно описано у Дунского и Фрида в рассказе «Лучший из них».

Я на самом деле…

Очень простым образом — это город, где работать лучше получается, чем жить. По замечательной формулировке Пиотровского в беседе с Ирой Лукьяновой: «Сильный город для сильных людей». Он не для всех, и построен сильным человеком. И построен в том месте, которое не располагает к ровной упорядоченной жизни. Он располагает либо к работе, либо к такой рекреации, к такому отдыху, чтобы действительно до зеленых чертей, до загулов петровских. Город, просто отражающий такое представление — идеалистическое, петровское — о Европе, о европейской науке. Такая Аркадия. Два таких города — Петербург и Одесса. Москва как раз нет, Москва — хаос.