Она не негодяя защищает. Она защищает свой душевный мир, это картина Аленикова, она кстати не самая известная, да и не самая лучшая. Алеников вообще довольно сильный режиссер и мой довольно близкий приятель, я люблю его очень. Конечно, «Петров и Васечкин» гораздо более заметное произведение, но не в том дело.
Фильм Аленикова он вписывается в поздний советский ряд, именно потому, что там огромная галерея учителей, которые ничего не могут сделать. Это Шарко в «Чужих письмах», не Купченко подчеркиваю. Купченко пытается влиять на ситуацию. А вот Шарко, которая повторяет про рудименты и атавизмы. Это училка и директриса в «Чучеле» у Быкова и беспомощная училка, которую Санаева там играет и которая совершенно не понимает происходящего, не может вторгнуться в трагедию, происходящую в классе. Это было совершенно очевидно. И вот здесь такая же.
Я плохо помню картину, даже можно сказать не помню вовсе. Если бы вы не написали, я бы её не упомянул. Но дело в том, что это такая метафора советской власти, которая уже как старая училка в хулиганском бандитском классе еле-еле удерживает этот класс от каких-то чудовищных проявлений. А когда она уйдет из школы, как собственно ушла советская власть, бандитизм разгуляется абсолютно. Вот что это было. «Почему детей учат сначала говорить, а потом молчать. В каких случаях они не имеют права голоса». Они имеют право голоса в любом случае.
Я думаю, чем больше дети говорят, тем лучше. Потому что дети они имеют такую счастливую особенность — выбалтывать главное. Не зря говорят, что устами младенца глаголет истина. «Несмотря на то, что Булгаков изобразил Пилата харизматичного, талантливого, читатель относится к этому персонажу скорее с жалостью, что этот герой значит для автора». Андрей, очень понятно, что он значит.
Страшнейшим из пороков является трусость. А сила этого человека входит в страшное противоречие с его трусостью, с его метафизической недостаточностью, и он, прошедший через такие войны, через такие бои, знаменитый ратник, который действительно спас Марка Крысобоя и, пожалуй, душа его не меньше, а то и больше ожесточена. Он при словах об императоре Тиберии делает стойку и говорит, что нет, не было, не будет более великой власти.
Ну что там говорить. Это человек, выжженный изнутри и как выжженное дерево абсолютно неспособный ни к росту, ни к рефлексии, то есть попытки рефлексии у него есть, но он все время оправдывается, все: боги, боги мои, яду мне, яду. Понимаете, это такая слабость. Худшим из всех пороков является трусость. А вот Иешуа побеждает его по всем параметрам. Хотя, конечно Пилат весьма обаятельный человек. Особенно в сцене с Афранием, который замечательно показывает всю степень приязни Булгакова к тайной полиции. «Интересно, когда церковь сильна, люди идут в нее за чем угодно, из-за карьеры, денег, власти и тогда мы видим полный кризис духовенства.
То же самое было в дореволюционной России. То же и сейчас, при этом в советские времена и особенно во времена гонений на священнослужителей проявляются истинно духовные христиане. Неужели для церкви, чем хуже времена, тем лучше». Ну, Дима, это легче всего было бы так сказать. На самом деле, понимаете, я не специалист по религиозной истории, но у меня есть свои субъективные догадки.
Конечно, для христианства как раз самые тяжелые времена это христианство раннее, гонимое, которое защищается выработкой институтов, долгим отсеиванием ересей и еретиков. Как раз ранний первый период истории христианства, когда оно наиболее гонимо, это период и самый кризисный, и самый опасный. Это период самых опасных крайностей. Мне кажется, что только Апостол Павел сохранял в это время лучший церковный публицист всех времен и народов сохранял, как мне кажется некоторую трезвую самооценку. Очень многие кидались в ранний этот период чудовищной ереси. Гонения для церкви, как и для кого угодно, они совершенно не плодотворные.
Проблема в ином. Проблема в том, и вот это более сложная, более тонкая причина, проблема в том, что в советское время ещё сохранялся, ещё сохранял влияние и был количественно довольно богато представлен класс, который собственно и стал основой ранней советской интеллигенции. Потом сформировалась поздняя советская интеллигенция. Была интеллигенция, которую уже волновали вопросы веры, которую они интересовали, которую они, собственно говоря, формировали. И когда эта интеллигенция как сейчас исчезла, церковь превратилась в очередной партком. Я, кстати, слышал на «Диалогах», когда ездил в Питер встречаться с Эткиндом, спасибо, Солодников меня пригласил. Я слышал диалог Анны Даниловой с Георгием Митрофановым. И Георгий Митрофанов, замечательный богослов и великолепный представитель современной церкви и Анна Данилова с её сайтом «Правмир» очень хороший публицист, тем не менее, я не скрыл от них обоих своего глубочайшего разочарования этими «Диалогом». Он весь представлял собой очень профессиональное, в духе Маргариты Симоньян не скажу зомбирование аудитории, но, конечно, заговаривание ее. Весь он состоял из готовых клише и из ухода от главных, самых больных вопросов современности. Хотя оба этих человека мне представляются очень достойными. Боюсь, что тут и аудитория во многих отношениях виновата.
Церковь часто не дает правильных ответов, потому что ей не задают серьезных вопросов. И проблема не в том, что церковь в советское время была гонима. Понимаете, гонимость она приводит иногда к ужасным крайностям. Ту гонимую церковь изнутри довольно точно живописал Владимир Кормер в романе «Наследство». Романе очень язвительном. Александр Архангельский в недавней книге «Бюро проверки». Я говорил о своих к ней претензиях. Но там есть и чем восхититься. Там замечательный есть такой эпизод, немножко, конечно, тошнотный, когда батюшка такой полуподпольный сначала сморкается в платок, а потом этим платком вытирает очки. От чего они только пачкаются. До известной степени такое же затмение зрения происходит в подполье со многими. Там батюшка этот, каждое слово которого воспринимают, как возвещание истины говорит чисто автоматически на автопилоте довольно много, прости господи, ерунды. И прекрасно понимает свой статус и пользуется им.
Церковь, когда она гонима, это состояние катакомбности, оно очень конечно духоподъемно, но и очень опасно. Поэтому говорить, будто в советское время в церкви были настоящие рыцари веры, а сейчас сплошь рыцари карьеры, это далеко не так. В советское время были такие персонажи как, например, Дмитрий Дудко. Вот если хотите, почитайте его и о нем. Фигура крайне неоднозначная, впоследствии духовник газеты «Завтра». Благословлявший Сталина от имени православного священства. Человек глубоко внутренне надломленный, но очень сильный проповедник. Я слышал его, кстати, живьем именно на выступлении в газете «День». Там было о чем поговорить.
В общем, к сожалению, человека формирует не зло и не добро, а чудо. И чудо личного соприкосновения с верой это очень важный момент. «Отец Федор появился у Ильфа и Петрова как часть антирелигиозной пропаганды. Каковы были вообще религиозные взгляды авторов «Двенадцати стульев»». Авторы «Двенадцати стульев» были атеистами, молодыми модернистами, людьми абсолютно советской закалки. Но проблема в том, что как пишет Петров в неоконченной книге «Мой друг Ильф»: «У нас не было убеждений, ирония заменяла нам убеждения». Это верно.
Кстати говоря, ирония — это такой христианский инструмент. В том числе она может быть и инструментом богопознания. Именно поэтому как помним, Христос открывается не искавшим его, вообще вера открывается не искавшим, это же цитата, собственно говоря, ещё из Ветхого Завета. Поэтому мне кажется, что в «Остапе Бендере», в котором он говорит «я даже был однажды Иисусом Христом», есть такая своеобразная христианская жилка, христианская нота. При этом, конечно, Ильф и Петров сами себя не осознавали как верующие. И отец Федор это пародия на Достоевского. На его стиль, на его письма. Твой вечно муж Федя. И неслучайно они некоторые фельетоны печатали под псевдонимом Толстоевский.