Войти на БыковФМ через
Закрыть
Литература

Не могли бы вы рассмотреть повесть «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя с точки зрения событий в Израиле?

Дмитрий Быков
>100

Да знаете, не только в Израиле. Во всем мире очень своевременна мысль о величии замысла и об акулах, которые обгладывают любую вашу победу. Это касается не только Израиля. И если бы универсального, библейского, всечеловеческого значения не имела эта повесть Хемингуэя, она бы Нобеля не получила. Она не вызвала бы такого восторга.

Понимаете, какая вещь? «Старик и море» написан в минуты, когда Хемингуэй переживал последний всплеск гениальности. Все остальное, что он делал в это время, не годилось никуда. «Острова в океане», которые так любила Новодворская, – это все-таки повторение пройденного. Вещь получилась несбалансированной и незавершенной. Ее посмертно издали, там есть замечательные куски, но это вино мы уже пили. Например, «За рекой в тени деревьев» представляется мне эпилогом его карьеры и произведением таким оглушительно слабым, таким беспомощным, самолюбующимся,  таким – страшно сказать – неумелым. Хемингуэй был умелым писателем, уже когда писал «У нас в Мичигане». С него действительно семь потов сходило на каждом рассказе, но навык он выработал. Первые 39 рассказов – это прекрасные сочинения: Сборник «Пятая колонна» и первые 39 рассказов». Он, кстати говоря, после этого никаких вторых 39 рассказов не написал. У него жанр новеллы кончился перед Второй мировой войной. Вероятно, потому что  – сейчас я важную штуку сформулирую – Хемингуэй – это межвоенный писатель. Это очень важная формула. 

Между Первой и Второй мировыми войнами расцвел его талант. Первая мировая дала ему тревогу, но и надежду. Вторая эту надежду убила. И писать ему стало, по большому счету, не о чем и незачем. Хемингуэй возрос на теме героизма, на теме байронизма; на том, что на современной войне, хотя она ведется двумя неприятными силами (как в Испании), но, по крайней мере, на этой войне еще можно быть героем, еще есть место быть мужчиной. Вторая мировая показала ему, что война ведет к расчеловечиванию, и больше ни к чему. И мужчиной быть больше негде. Вернее, ты можешь остаться мужчиной, но такой ценой, которая приведет к полному расчеловечиванию.

Иными словами, Хемингуэй как межвоенный писатель состоялся в период с 1922 по 1940 годы. Все, что он написал после «По ком звонит колокол», уже никуда не годилось. И «Islands in the Stream», и «Праздник, который всегда с тобой», или этот роман про лето, или «Райский сад»; все эти черновики, которые ни во что не могли превратиться, – все это попытки сделать себя прежнего. Понимаете, человечество – глубокая мысль Кушнера и, по-моему, верная  – не выдержало Второй мировой. Оно не прошло какую-то финальную пробу. После того, что оно натворило, продолжать верить в идеалы было невозможно.

Фолкнер, у которого не очень хорошо обстояло дело в верой в человека, написал после этого «Притчу». Но Фолкнер еще несколько шедевров смог написать, хотя литература уже задыхалась. Понимаете, весь Сэлинджер осуществился после войны, но и он замолчал. Строго говоря, весь Сэлинджер – рефлексия на невозможность писать после войны и жить после войны. И «Выше стропила, плотники!», и в особенности, конечно, рассказы о Симоре Глассе (где он появляется живьем),  – это рефлексия на невозможность письма. Он замолчал в 1964 году, уже формально…. Двадцать лет спустя по инерции работал. Так совпало, что его творческая зрелость пришлась на этот период.

Я думаю, что уже и автоэпитафией Хеллера было «Something Happened». Все, что он написал после этого, – это хорошая проза, но это не то, что мы называем Хеллера. «Что-то случилось» – гениальный роман. Но после него действительно что-то случилось. Он написал, конечно, и «Picture This», и «God Knows». Это выдающиеся по-своему книги. И даже «Good as Gold» – замечательное произведение, но все это уже, к сожалению, уже не Хеллер. Это попытки быть Хеллером после Хеллера.

У Воннегута были какие-то попытки, но это чистый абсурд, это уже не литература, как мы понимаем. Страшно сказать, у одного Набокова хватило сил, хватило внутреннего аристократизма продолжить писать. Да и то, «Ада» – это уже приговор. «На Терре ничего не может быть, а нужна Антитерра». Да и «Лолита» тоже… Правильно кто-то писал, что Лолита – ровесница Холдена Колфилда, она ребенок войны, понимаете? Вот это надо тоже понимать.

Ну вот, что касается Хемингуэя. Межвоенный Хемингуэй, который кончился в 1940-м, поднялся над собой, прыгнул выше головы, написав «Старика и море»; написав, что дело человечества проиграно и, может быть, само оно проиграно, но от этого его подвиг не меньше. Вот это admiration  – ужас и восторг перед человеческой участью. «Старик и море» – библейского масштаба вещь, с библейским названием, библейскими героями, с библейским местом действия, с Левиафаном, с этой гигантской рыбой, которую нельзя уловить удою. А он ее уловил удою! Книга Иова, на самом деле. Сантьяго – это новый Иов.

Но в чем проблема? После того, как ты его уловил и привязал к лодке, все равно его съели. От истины, которую ты открыл; от истории, которую ты прожил, остался колоссальный скелет, который напоминает о величии участи, но, к сожалению, эту рыбу не съешь, не продашь, эту рыбу не покажешь людям. «Старик снились львы» – понятно, почему они ему снились. Лев пустыни – библейское животное, царь зверей, который, однако, обречен всегда на поражение. Потому что на чем основан сюжет антиутопии? У человека есть ментальное бессмертие и физическая хрупкость. Собственно говоря, антиутопия именно на этом противоречии стоит. Поэтому если уж говорить о «Старике и море», то в каком-то смысле это завещание человечества. Я бы не сказал, что это завещание самого Хемингуэя, но это завещание человечества. Нобеля он своего словил абсолютно заслуженно, пусть и позже Фолкнера. Можно спорить об этих вечных конкурентах.

Конечно, ему дали премию по итогам. Конечно, такие шедевры, как «Иметь и не иметь», «Фиеста» или «Прощай, оружие!», сияют по-прежнему. Но получил он эту премию в период своего упадка, в период своего поражения, и не только своего. Поэтому «Старик и море» – последний вскрик побежденного, последний плевок боксера в лицо сопернику, последний вопль умирающего гладиатора (очень не случайная для Хемингуэя метафора). Конечно, «Старик и море» – вещь, которая заслуживает Нобеля уже по одному своему статусу.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Вдохновляет ли роман Владимира Набокова «Лолита» мужчин на совращение малолетних?

Роман «Лолита», наоборот, высокоморальное произведение, которое рассказывает о теснейшей связи соблазна и последующего наказания. Если человек думает, что, поддавшись соблазну, он освободиться,— нет; поддавшись соблазну, он приводит себя в тюрьму еще более тесную. И связь темы педофилии с тюрьмой у Набокова (у меня об этом статья была большая) подробнейшим образом прослеживается. Это начинается еще с Цинцинната, которого Эммочка заводит еще глубже в кабинет начальника тюрьмы, а не выводит на волю. И главное — это замечание Набокова о том, что «первый трепет намерения», фантазия о сюжете «Лолиты» пробежала по его хребту, когда он увидел первую фотографию (это, конечно, вымышленная…

Согласны ли вы с мнение Федора Достоевского о своей повести «Двойник»: «Идея была серьезная, но с ее раскрытием не справился»?

Идеальную форму выбрал По, написав «Вильяма Вильсона». Если говорить более фундаментально, более серьезно. Вообще «Двойник» заслуживал бы отдельного разбора, потому что там идея была великая. Он говорил: «Я важнее этой идеи в литературе не проводил». На самом деле проводил, конечно. И Великий инквизитор более важная идея, более интересная история. В чем важность идеи? Я не говорю о том, что он прекрасно написан. Прекрасно описан дебют безумия и  раздвоение Голядкина. Я думаю, важность этой идеи даже не в том, что человека вытесняют из жизни самовлюбленные, наглые, успешные люди, что, условно говоря, всегда есть наш успешный двойник. Условно говоря, наши неудачи – это чьи-то…

Не могли бы вы назвать тройки своих любимых писателей и поэтов, как иностранных, так и отечественных?

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

На чьей вы стороне – Владимира Набокова или Гайто Газданова?

Ну я никакого versus особенного не вижу. Они же не полемизировали. Понимаете, были три великих прозаика русской эмиграции – Алданов, Набоков и Газданов. На первом месте для меня однозначно Набоков именно потому, что он крупный религиозный мыслитель. На втором – Газданов, потому что все-таки у него замечательная сухая проза, замечательная гармония, прелестные женские образы. Это такая своеобразная метафизика, непроявленная и  непроговоренная, но она, конечно, есть. На третьем месте – Алданов, который, безусловно, когда пишет исторические очерки (например, об Азефе), приобретает холодный блеск, какой был у Короленко в его документальной прозе. Но художественная его проза мне…

Почему вы считаете, что первый шаг к фашизму, ― презрение к толпе?

Да нет, на пути к фашизму, скорее, толпа. Если говорить серьезно, то не презрение к толпе, а презрение к массе, презрение к человеку вообще и вера в сверхчеловеческого героя, одиночку; в романтического греховного, как правило, трагического персонажа. Вот тоже один ребенок спросил меня как-то: «Почему так трагично мировоззрение Хемингуэя?» Я просто попросил задать все вопросы, которые накопились за время курса иностранки. Естественно, мы преимущественное внимание уделяли двадцатому веку, потому что там спорить о Петрарке? Хотя и там есть, о чем спорить, но нам ближе Хемингуэй или Кафка. Забавно, кстати, было бы представить их встречу.

Так вот, трагедия Кафки и Хемингуэя во…

С каких произведений вы бы посоветовали начать читать Владимира Набокова?

Лучшим романом Набокова я считаю «Pale Fire», с него начинать нельзя, он сложный. Я думаю, надо начинать с «Подвига», который мне кажется самым таким ясным душевно, самым здоровым и самым увлекательным его романом. «Приглашение на казнь» — хороший старт, хотя тоже на любителя книга. Рассказы, преимущественно американские, прежде всего «Signs and symbols», «Сестры Вейн». Ну, «Условные знаки». Кстати говоря, «Забытый поэт» очень хороший рассказ, «Помощник режиссера» очень интересный. Самый лучший рассказ Набокова — это незаконченный роман «Ultima Thule», абсолютно гениальная вещь. «Подлец» очень сильный рассказ, «Весна в Фиальте» на любителя, но «Хват» — замечательная вещь. «Весна в…

Как вы относитесь к книге Андрея Бабикова о Владимире Набокове «Прочтение Набокова»?

Книга Бабикова «Прочтение Набокова» вызвала очень много возражений, ещё будучи напечатанной в виде статьи. Но одна заслуга Бабикова несомненна — это полная реконструкция замыслов второй части «Дара» и его многообразных и тонких связей с «Solus Rex». Набоков действительно всю жизнь более или менее сочинял один роман, «метароман Набокова», как это называет Виктор Ерофеев, но у него был свой русский метароман и был английский. Английский метароман всегда о гибели жены и о загробной встрече с ней. И последняя русская попытка такого романа — это «Solus Rex». Совершившаяся английская попытка — это «Bend Sinister» и, в наибольшей степени, конечно, «Pale Fire», который я считаю абсолютно великим…