Да спокойно я к нему отношусь, есть вещи хуже мата. Мне кажется, что мат, когда он груб — это отвратительно, а когда он артистичен — это совсем другая история.
Я сейчас поотвечаю немножко на письма, но сначала, как и было обещано, я почитаю стихи. Многие вообще не знают Волгина-поэта, и спрашивают, тот ли это Волгин, который достоевед. Да, это тот самый Волгин. Мне, признаться, его ранние стихи всегда кажутся все-таки скорее обещанием, чем свершением. А вот в поздних мы его видим в полный рост, и поздние его стихи я ужасно люблю, они мне кажутся очень талантливыми.
Ну, Волгин — я отношусь к нему как к мэтру, как к учителю, и это естественное дело, все-таки я в студию «Луч» пришел в четырнадцать лет, но вот здесь сейчас нет примеси такого всякого придыхания, я его тексты оцениваю вполне объективно. Тем более что сейчас уже ни зачет мне поставить, ни обсуждение устроить он не может, максимум — позвать на передачу «Игра в бисер», но это не та корысть, чтобы я ради нее восхищался. Меня действительно восхищает непривычная суховатая интонация этих стихов, такой стоицизм без отчаяния, но с тоской, и большое, глубокое понимание, которое за ними стоит. Все-таки когда поэт ещё и филолог, когда у него развит мыслительный аппарат, а не только интуиция — это великое дело.
Я почитаю немножко так, как помню, иногда что-то упуская, потому что часть этих стихов, мне кажется, на одну-две строфы затянуты, но здесь мы можем быть квиты, как оба руководители литобъединений, которые умеют и любят сокращать чужие стихи и не умеют свои. Вот несколько вещей, которые я считаю просто экстраклассом.
Я родился в городе Перми.
Я его не помню, черт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока ещё мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги до Ла-Манша,
у отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
Я на свет являюсь — безымянный,
осененный смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой —
в городе, где все мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома
как противотанковый коктейль.
Где блаженно сплю, один из судей
Родины, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.
Великолепная интонация на самом деле. Или:
Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путевка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки. Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того, чтоб не сказаться стервой —
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так — её призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени, ни правил,
она шепнула: «Леня, догоняй!» —
и ждать себя отец мой не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром —
лишь Сколковом назвали Востряково.
Этот мальчик желает пробиться,
примелькаться, вписаться в строку.
Удостоиться званья провидца,
очутиться в известном кругу.
Узнаю тебя, узник абстракций,
выбиватель казенных щедрот,
завсегдатай столичных редакций,
сочинитель вчерашних острот.
Узнаю этот честный румянец
и повадку, и пыл деловой.
Затевается легкий романец
там, где надо платить головой.
А иначе все эти удачи,
эти жгучие грезы и сны
обращаются в поздние плачи,
и уже не имеют цены.
Вот это, кстати, уникальный пример, на мой взгляд, того, что композиция стихотворения Волгину, знатоку и учителю поэтов, известна как никому. Три строфы жестокой сатиры, чтобы в четвертой это разрешилось таким горьким самоанализом, и переводом всех стрелок на себя. Это мощно, конечно, сделано.
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлеты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?
Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с нашим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?
Видно, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.
Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.
Где подруга последняя — осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
мне легко засыпать одному.
Ну, нелегко, наверное, потому что все-таки стихи, в общем, довольно мрачные, но достоинства в них много чисто человеческого.
Мы нация добрых отчасти,
простых и наивных натур…
Ты жаждешь всемирного счастья?
Купи себе в Турцию тур.
Не в худших местах ойкумены,
где ценят отельный уют,
тебе угождают нацмены
и райские птицы поют.
Понежь свои кости на пляже,
где дух возвышаем жратвой,
и наши мамаши из Раши
братаются с нашей братвой.
Отправь по имейлу маляву
и пей дармовое вино,
короче, гуляй на халяву
по принципу «Все включено».
И кстати, презренный металлец
нелишне иметь под рукой…
Не здесь ли уж, русский скиталец,
ты мир обретешь и покой?
Тем паче, что хор молодецкий
полночи гремит из окна:
«Не нужен мне берег турецкий
и Африка мне не нужна!»
Ну это так, зарисовка, но тоже очень хорошая. Нет, сильные стихи, я нарочно так подобрал, чтобы они все были не слишком мрачны. Вот интонация мне очень важна, такая немножко баратынская, и вообще сильные стихи, и молодец он большой.