Да понимаете, их толпы сидели у нас на кухне, в огромном количестве. И религиозные диссиденты — Николай Зубачев, например. Я хорошо его помню — он у нас в Чепелеве снимал дом. И диссиденты, просто издающие «Хронику текущих событий». И, кстати говоря, «Мои брови жаждут крови» я знал не от Кима — это пелось.
Самиздат дома был в большом количестве, тамиздат. Я помню, что я в 12 лет прочел Одоевцеву «На берегах Невы». Когда я читаю комментарии Олега Лекманова к «Жизнь прошла, а молодость длится», я вижу, сколько там лажи, сколько там вранья и сколько там цитирования чужих текстов под видом монологов. Но тогда, ребята, как это на меня действовало! Когда я в 12 лет наизусть знал:
К Гумилеву я постучалась.
Гумилев мне двери открыл.
Он сказал: «Напишите балладу
Обо мне и жизни моей».
Помните, да?
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой,
И звезды в небе пели:
«Слава тебе, герой».
Это гениальные стихи. К Одоевцевой как ни относись, а это была важная для нас книга. Понимаете, мать ведь, собственно, в бытность свою в МГПИ напереписывала в тетради огромное количество Георгия Иванова — еще того, «Отплытие на остров Цереры». Еще «Горница» — вот эти все книжки.
Мы скучали зимой, влюблялись весной,
Играли в теннис мы жарким летом.
Теперь летим под бледной луной,
И осень правит кабриолетом.
Это на меня действовало абсолютно мистически. Точно так же вот тут к вопросу о том, как она формировала мои литературные вкусы. У нас был обычай: в конце каждого класса — денег никогда много не было, но мы ходили на Арбат, заходили в «Прагу», съедали в «Праге» так называемые рулики — эти любимые витки из ветчины. Потом шли по Арбату (тогда еще не пешеходному, по нему еще ходил 39-й), и покупали у букинистов книги.
И вот на «Сестру мою жизнь» у нас не хватило, а на «Спекторского» хватило. Поэтому я недостаточно знаю «Сестру мою жизнь» и не люблю «Сестру мою жизнь» как следовало бы, а люблю «Спекторского». Может быть, это потому, что «Спекторский» — более зрелая вещь, более прозоизированная. А может, потому что это вообще вершина творчества Пастернака.
Смею думать, что именно под влиянием матери я впервые сопоставил «Спекторского» с «Возмездием». И мне тогда еще, лет в 13, пришла в голову эта мысль, которую одновременно и независимо высказывала Лидия Чуковская: что «Спекторский» и вообще Пастернак — это попытка переписать «Возмездие» в мажоре, попытка переиграть Блока в мажоре. Да, вот такие вещи.
Он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин, конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова»,— это как раз означает…
