Войти на БыковФМ через
Закрыть
Литература

Что вы думаете о романе «Туннель» Уильяма Гэсса?

Дмитрий Быков
>500

Если вы говорите, конечно, о «Туннеле» Гэсса, а не Келлермана, это вообще неприятная книга. Это все признают, начиная с переводчика. Особенно неприятна она в переводе. Я не буду сейчас затрагивать эту проблему, потому что она и в принципе неприятная по замыслу.

Это литтелловские «Благоволительницы», как если бы они были хорошо написаны. Как если бы это была честная игра, а не попытка выдумать записки Ауэ, нацистского офицера, не попытка поделиться своими впечатлениями от Юнгера, а попытка каким-то образом экстраполировать эти чувства на духовную жизнь современного профессора.

Вот он занимается проблемами нацистской вины, проблемой вины в немецком характере. Вот он всё глубже роет туннель в собственную психику и понимает с таким крепким ужасом, хорошо написанным, что он на месте этих людей, на месте палачей, а не жертв, вел бы себя точно так же. У жертвы-то нет выбора: она может либо умирать с гордо поднятой головой, либо просто умирать. Но в любом случае у палача-то выбор есть всегда.

И он понимает, что он в своей жизни — а протяжении профессорской карьеры, на протяжении отношений с женой, на протяжении отношений с учениками — вел себя так же. Импульсы его поведения были те же самые — ложь, конформизм, карьера, неспособность ни к какой резистенции, к сопротивлению. И наконец, иногда подлость, иногда ложь, иногда прямое подталкивание падающих. Он всё это делал, не будучи нацистом.

Вот об этом и роман — о том, что человек по своей природе фашист. Хотя он считает себя исследователем фашизма. И когда он забирается в эту нору, которую он роет у себя в подвале (он же живет в подвале, у него там мастерская), когда он забирается туда всё глубже (кстати, не знаю, метафорическая это нора или реальная — там непонятно), он прячется от этой мысли. Потому что человек в ХХ столетии доказал свою полную победимость, свою абсолютную приспособляемость к любому торжествующему злу. И это ужасно звучит.

И в этом, собственно, гнусность этой книги. Гнусность абсолютно сознательная, потому что у Гэсса все романы об этом. У него еще и самый первый роман, который из 60-х годов XIX столетия, об этом же — о механизмах травли в правильной американской общине. И вообще Гэсс абсолютно во всех его ипостасях, за что бы он ни брался — рассказы, очерки, история литературы — абсолютно НРЗБ. Более того, он окунает его в довольно мерзкие субстанции. И язык его неприятный, царапающий.

«Туннель» — это не та книга, которая может доставить удовольствие. Но это книга революционная, потому что концепцию человека как общественного животного, покорного худшему, она довольно радикально пересматривает. Человек очень склонен верить худшему, подчиняться сильным, повторять ложь. И уж конечно, в нем очень силен элемент садический — элемент любования жестокостью, мастурбации на жестокость, участия в ней. Вообще такая жестокая тема.

Я очень рад, что Саша Бисеров в своем маленьком и отважном «Гонзо» издал «Туннель» — роман Гэсса, который он 20 лет вымучивал. Гэсс — такой американский Гончаров, очень медленно пишущий человек. И конечно, когда «Туннель», как «Обрыв», наконец сошел со стапелей, это было важное событие.

Я уж не говорю о том, что если сравнивать с «Благоволительницами» Литтелла, «Туннель» остроумнее, смешнее. Он смешной же! Он глубже, он довольно лихо написан. Но там такой языковой феномен, действительно такая стилистическая плазма, что переводить это довольно бессмысленно. В сети есть довольно доступные куски, где Гэсс сам это читает. Читает с абсолютно неповторимой сардонической интонацией — интонацией такой гнусности, что просто любо-дорого слушать.

Я очень мечтал с ним познакомиться. Ему было 92 года, когда он умер. Я очень мечтал к нему, такому хранителю самых черных традиций американской классики, набиться на интервью. Причем он принимал журналистов — он был довольно открытый человек. Но вот я не успел этого сделать.

Знаете, на что еще очень похож «Туннель»? Он похож (собственно, он тем же и был для этого поколения) на лучший роман Хеллера «Something Happened» («Что-то случилось»). Конечно, в гениальном переводе Кистяковского — тут уж в переводе тексту повезло несравнимо больше. Таких, как Кистяковский, больше, я думаю, и нет.

«Что-то случилось» — это исповедь среднего американца, который вдруг утратил представления не только о смысле жизни, но и о сторонах света. Зачем он живет? В конце, простите за спойлер, душит в объятиях собственного сына. Это, наверное, одна из самых сильных и самых трагических книг, написанных в Америке во второй половине столетия.

Это, безусловно, лучшее из того, что Хеллер сделал. Хотя после этого, знаете, как будто пробку вышибло. Он же после «Уловки» («Catch-22») 12 лет молчал. А потом он выпустил один за другим несколько очень мощных романов-эссе — «Picture This», например, или «God Knows». Но они все очень трудны в переводе. Написал, кстати, очень смешное и удачное продолжение «Уловки» про старого Йоссариана. Но всё-таки лучшее, что он сделал — это «Что-то случилось».

Вот роман Гэсса стилистически немножко похож. Ну тут видите ли, какая разница — тут мы начинаем ходить по тонкому льду. Роман Хеллера про Боба Слокума — это роман очень еврейский в том смысле, что там много такого еврейского печального юмора. И вот там, где у еврея печальный юмор, там у Гэсса язвительное отчаяние. Потому что Гэсс действительно почувствовал себя немцем — немцем после поражения нацизма, профессором с немецким языком и немецкими корнями. Он ощутил себя не вот этим скептиком, вечно грустным и вечно уязвимым. Он ощутил себя философом-идеалистом, которому вдруг показали его зловонные внутренности. Которому показали, что весь его идеализм приводит вот к чему и состоит вот из чего.

Надо сказать, что еврейское отчаяние, отчаяние в еврейском дискурсе очень сильно отличается от отчаяния немецкого или английского. Потому что, как у Эренбурга, «еврей говорит миру «нет»» (в «Хулио Хуренито»), а здесь такие нации, привыкшие говорить «да». Привыкшие верить в закон, в человечность, в то, что человеку присуща жажда познания, жажда сострадания, общения. А вдруг оказывается, нет, ничего подобного.

Когда он там описывает (конечно, с некоторыми злорадством) вот этих немцев, которых заставили руками раскапывать захоронения евреев и перезахоранивать их, он показывает, что некоторых из них и это не разубедило. То есть нацизм не наносной — он глубокий. Это как он у Ноймана этика не может освободиться от зла, потому что зло коренится в человеческой природе глубже, чем мы думали.

И вот об этом Гэсс написал «Туннель». Именно поэтому это такая гадкая книга. Гадкая, но правдивая. Я знаю массу студентов, которые прочли «Туннель» и сказали: «Никогда больше ничего не прочту у этого человека. Ненавижу его, сволочь! И книга мерзкая», а потом постепенно начинают читать и «Middle C», рассказики, и еще какие-то славные штучки. Как-то постепенно возвращаются к Гэссу.

Гэсс подсаживает. Это не из тех писателей, от которых легко отмахнуться. Его паутинный, липкий, такой разветвленный барочный язык как-то оплетает. Вот мне Ольга Панова, замечательный исследователь, очень хороший филолог, сказала, что у Гэсса прочтешь одну вещь, и первая реакция — «больше никогда!». А потом чувствуешь, что постепенно начинаешь скупать всё. Такое странное явление.

Гэсс был всё-таки очень важной фигурой для британской, американской и вообще для западной литературы. Да и для самого феномена языка, надо сказать, потому что он был одним из немногих, кто по-модернистски работал с языком. Да его и называют, в общем, метамодернистом. Это, по-моему, скорее совершенно комплимент.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Какого американского писателя нельзя миновать при изучении сегодняшней литературы?

Тут довольно спорны мои мнения. Мне кажется, что Хеллера никак нельзя миновать, и позднего Хеллера в том числе, хотя наиболее известен ранний и средний, то есть «Уловка-22» и «Что-то случилось». Но мне кажется, что и «Picture this» и «Closing Time», продолжение «Уловки», и последний автобиографический роман — мне кажется, это безусловно читать надо. Мне кажется, из Дэвида Фостера Уоллеса необязательно читать все, но по крайней мере некоторые эссе и рассказы, этого не минуешь никак. «Corrections» Франзена, мне кажется, тоже нельзя миновать никоим образом. Кстати говоря, «Instructions» Адама Левина тоже хорошо было, очень занятная книга, хотя чрезмерно затянутая, на мой взгляд. Ну и «Тоннеля»…

Как вы относитесь к книге Джона Апдайка «Кентавр»?

Смотрите, какая история происходит в американской прозе в начале 60-х годов. После смерти Фолкнера, самоубийства Хемингуэя, ухода Сэлинджера в творческое молчание, кризис большой литературы становится очевиден. Она явственно раздваивается. Она разделяется на успешную, хорошую, качественную, но коммерческую беллетристику и на «новый журнализм», на документальные расследования, потому что писать серьезную прозу становится невозможно. Расслоение затрагивает всех. Да, и как отдельный раздел — фантастика, которая тоже, в свою очередь, делится на интеллектуальную, как у Ле Гуин, и на развлекательную, как много у кого. Хотя опять же, качественный мейнстрим все-таки наличествует. Но…

Можно ли назвать Иисуса Христоса трикстером? Почему на многих картинах он изображен либо смиренным человеком, либо мучеником, либо вообще мертвецом? Бывают ли у трикстера минуты отчаяния, или он всегда весел?

Нет, ну конечно нет. Конечно, он не всегда весел. Скажу больше. Трикстер — это не плут, это волшебник. Плут он в таком общем смысле. И плутовские романы, которые оттуда пошли,— это не романы обмана, а это романы странствий, романы проповедничества. Другое дело (вот это очень важно), что Христос считает уныние грехом, и Христос, конечно, не уныл. У Христа есть одна минута душевной слабости… и даже не слабости, а, может быть, и наибольшей силы, наибольшей страсти — это Гефсиманский сад и моление о чаше. Это ключевой эпизод Евангелия. И конечно, без Гефсиманского сада Христа мы представить не можем. Но, в принципе, Христос — это учитель веселый, парадоксальный, не в малой степени не унылый и не угрюмый.…

Как вы оцениваете документальный цикл Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь»?

Очень сложный вопрос. Если брать исключительное значение этой книги, то позитивно: он множество имен вернул в обиход. А так-то она полна недоговоренностей. Он очень многого не мог назвать. Потом, это все-таки прежде всего фиксация событий, а внутренний мир автора уходит там на второй план. И это характерно для всей жизни Эренбурга. Он всю жизнь боялся заглянуть в себя. Я не знаю, что он там боялся увидеть: может быть, какую-то роковую раздвоенность, может быть, какую-то внутреннюю пустоту. Но собственной исповедальной литературы (даже не исповедальной, а вообще литературы искренней, литературы о себе) у Эренбурга очень мало. Наверное, самая откровенная его книга – это «Бурная жизнь Лазика…

С чем же связана популярность Пильняка в СССР и за рубежом? Я живу в городе, где провел детство Пильняк и собрал материалы на книгу о нем. Стоит ли разгонять ее до формата «ЖЗЛ»?

Написать такую книгу в любом случае стоит, потому что Пильняк — очень интересный представитель своего времени, он переболел всеми его болезнями: и под белыми он походил, и с Платоновым он общался и в зависимости от него побыл, и пытался писать таким ровным соцреалистическим языком, каким написан у него «Соляной сарай» или «Волга впадает в Каспийское море».

Я никогда не мог Пильняка с удовольствием читать, потому что наряду с великолепным чутьем (а чутья у него никто не отнимет), наряду с великолепным чувством конъюнктуры, иногда просто подводившем его, потому что он писал на самые острые темы, а это уже было опасно, как вышло с «Повестью непогашенной луны»; наряду с этим, мне кажется, у него…

Чем образ иронии в статье «Ирония» Блока отличается от сократовской иронии?

Дело в том, что ирония Сократа — это высокая пародия, это ирония Христа. Ведь и Христос, как я уже много раз говорил, занимается высоким пародированием Ветхого Завета. Сократовская ирония возвышает, киническая ирония снижает. Просто вещь можно переместить в более высокий контекст — усилить её; а можно в цинический, грубый — ослабить. Вот Блок говорит прежде всего об иронии именно в киническом смысле, потому что подвергать всё осмеянию — это признак отказа от исторического усилия, это признак слабости.

В своё время, например, Петров в книге «Мой друг Ильф» писал: «У нас не осталось мировоззрения, нам его заменила ирония». Это так. В этом смысле представители одного поколения и…

Не могли бы вы провести связь между Молли Блум из романа «Улисс» и Грушенькой из «Братьев Карамазовых»?

Молли Блум – совсем не роковая женщина, вот в чем дело. Может быть, именно потому Достоевский  не любил нормальных людей, они ему скучны были. Для Достоевского надлом, надрыв необходим. А в Молли Блум где надрыв? А если Джойс недолюбливал Достоевского, так может быть, потому что чувствовал в нем нечто нечеловеческое?

Ведь в чем проблема? Джойс при всей сложности своего письма – даже в «Поминках по Финнегану» – гуманный и глубоко нормальный человек. Все эмоции, все реакции в «Улиссе» – это реакции очень физиологические, нормальные. Молли Блум, конечно, шлюховата, но она действительно любит Блума. Это совершенно не тайна. Кроме того, она просто не может отказать. Для нее это форма…

Разделял ли Булгаков взгляды Мережковского, написавшего о еврейском вопросе как о русском?

Маленькая заметка Мережковского «Еврейский вопрос как русский» была мне довольно серьезным подспорьем, когда я писал «Двести лет вместо» — такую развернутую рецензию на двухтомник Солженицына, потому что Солженицын тоже понимает еврейский вопрос как русский. Он задает себе вопрос: «Почему солидарность евреев так разительно заметна на фоне русского страстного желания топить друг друга?» И мне показалось даже, что он с какой-то болезненной завистью говорит об этой национальной солидарности, цитируя многих еврейских авторов, с ужасом замечая: «А мы друг другу хуже собак». То, что еврейский вопрос,— это некий извод вопроса русского, по-моему, совершенно очевидно.…