Если вы говорите, конечно, о «Туннеле» Гэсса, а не Келлермана, это вообще неприятная книга. Это все признают, начиная с переводчика. Особенно неприятна она в переводе. Я не буду сейчас затрагивать эту проблему, потому что она и в принципе неприятная по замыслу.
Это литтелловские «Благоволительницы», как если бы они были хорошо написаны. Как если бы это была честная игра, а не попытка выдумать записки Ауэ, нацистского офицера, не попытка поделиться своими впечатлениями от Юнгера, а попытка каким-то образом экстраполировать эти чувства на духовную жизнь современного профессора.
Вот он занимается проблемами нацистской вины, проблемой вины в немецком характере. Вот он всё глубже роет туннель в собственную психику и понимает с таким крепким ужасом, хорошо написанным, что он на месте этих людей, на месте палачей, а не жертв, вел бы себя точно так же. У жертвы-то нет выбора: она может либо умирать с гордо поднятой головой, либо просто умирать. Но в любом случае у палача-то выбор есть всегда.
И он понимает, что он в своей жизни — а протяжении профессорской карьеры, на протяжении отношений с женой, на протяжении отношений с учениками — вел себя так же. Импульсы его поведения были те же самые — ложь, конформизм, карьера, неспособность ни к какой резистенции, к сопротивлению. И наконец, иногда подлость, иногда ложь, иногда прямое подталкивание падающих. Он всё это делал, не будучи нацистом.
Вот об этом и роман — о том, что человек по своей природе фашист. Хотя он считает себя исследователем фашизма. И когда он забирается в эту нору, которую он роет у себя в подвале (он же живет в подвале, у него там мастерская), когда он забирается туда всё глубже (кстати, не знаю, метафорическая это нора или реальная — там непонятно), он прячется от этой мысли. Потому что человек в ХХ столетии доказал свою полную победимость, свою абсолютную приспособляемость к любому торжествующему злу. И это ужасно звучит.
И в этом, собственно, гнусность этой книги. Гнусность абсолютно сознательная, потому что у Гэсса все романы об этом. У него еще и самый первый роман, который из 60-х годов XIX столетия, об этом же — о механизмах травли в правильной американской общине. И вообще Гэсс абсолютно во всех его ипостасях, за что бы он ни брался — рассказы, очерки, история литературы — абсолютно НРЗБ. Более того, он окунает его в довольно мерзкие субстанции. И язык его неприятный, царапающий.
«Туннель» — это не та книга, которая может доставить удовольствие. Но это книга революционная, потому что концепцию человека как общественного животного, покорного худшему, она довольно радикально пересматривает. Человек очень склонен верить худшему, подчиняться сильным, повторять ложь. И уж конечно, в нем очень силен элемент садический — элемент любования жестокостью, мастурбации на жестокость, участия в ней. Вообще такая жестокая тема.
Я очень рад, что Саша Бисеров в своем маленьком и отважном «Гонзо» издал «Туннель» — роман Гэсса, который он 20 лет вымучивал. Гэсс — такой американский Гончаров, очень медленно пишущий человек. И конечно, когда «Туннель», как «Обрыв», наконец сошел со стапелей, это было важное событие.
Я уж не говорю о том, что если сравнивать с «Благоволительницами» Литтелла, «Туннель» остроумнее, смешнее. Он смешной же! Он глубже, он довольно лихо написан. Но там такой языковой феномен, действительно такая стилистическая плазма, что переводить это довольно бессмысленно. В сети есть довольно доступные куски, где Гэсс сам это читает. Читает с абсолютно неповторимой сардонической интонацией — интонацией такой гнусности, что просто любо-дорого слушать.
Я очень мечтал с ним познакомиться. Ему было 92 года, когда он умер. Я очень мечтал к нему, такому хранителю самых черных традиций американской классики, набиться на интервью. Причем он принимал журналистов — он был довольно открытый человек. Но вот я не успел этого сделать.
Знаете, на что еще очень похож «Туннель»? Он похож (собственно, он тем же и был для этого поколения) на лучший роман Хеллера «Something Happened» («Что-то случилось»). Конечно, в гениальном переводе Кистяковского — тут уж в переводе тексту повезло несравнимо больше. Таких, как Кистяковский, больше, я думаю, и нет.
«Что-то случилось» — это исповедь среднего американца, который вдруг утратил представления не только о смысле жизни, но и о сторонах света. Зачем он живет? В конце, простите за спойлер, душит в объятиях собственного сына. Это, наверное, одна из самых сильных и самых трагических книг, написанных в Америке во второй половине столетия.
Это, безусловно, лучшее из того, что Хеллер сделал. Хотя после этого, знаете, как будто пробку вышибло. Он же после «Уловки» («Catch-22») 12 лет молчал. А потом он выпустил один за другим несколько очень мощных романов-эссе — «Picture This», например, или «God Knows». Но они все очень трудны в переводе. Написал, кстати, очень смешное и удачное продолжение «Уловки» про старого Йоссариана. Но всё-таки лучшее, что он сделал — это «Что-то случилось».
Вот роман Гэсса стилистически немножко похож. Ну тут видите ли, какая разница — тут мы начинаем ходить по тонкому льду. Роман Хеллера про Боба Слокума — это роман очень еврейский в том смысле, что там много такого еврейского печального юмора. И вот там, где у еврея печальный юмор, там у Гэсса язвительное отчаяние. Потому что Гэсс действительно почувствовал себя немцем — немцем после поражения нацизма, профессором с немецким языком и немецкими корнями. Он ощутил себя не вот этим скептиком, вечно грустным и вечно уязвимым. Он ощутил себя философом-идеалистом, которому вдруг показали его зловонные внутренности. Которому показали, что весь его идеализм приводит вот к чему и состоит вот из чего.
Надо сказать, что еврейское отчаяние, отчаяние в еврейском дискурсе очень сильно отличается от отчаяния немецкого или английского. Потому что, как у Эренбурга, «еврей говорит миру «нет»» (в «Хулио Хуренито»), а здесь такие нации, привыкшие говорить «да». Привыкшие верить в закон, в человечность, в то, что человеку присуща жажда познания, жажда сострадания, общения. А вдруг оказывается, нет, ничего подобного.
Когда он там описывает (конечно, с некоторыми злорадством) вот этих немцев, которых заставили руками раскапывать захоронения евреев и перезахоранивать их, он показывает, что некоторых из них и это не разубедило. То есть нацизм не наносной — он глубокий. Это как он у Ноймана этика не может освободиться от зла, потому что зло коренится в человеческой природе глубже, чем мы думали.
И вот об этом Гэсс написал «Туннель». Именно поэтому это такая гадкая книга. Гадкая, но правдивая. Я знаю массу студентов, которые прочли «Туннель» и сказали: «Никогда больше ничего не прочту у этого человека. Ненавижу его, сволочь! И книга мерзкая», а потом постепенно начинают читать и «Middle C», рассказики, и еще какие-то славные штучки. Как-то постепенно возвращаются к Гэссу.
Гэсс подсаживает. Это не из тех писателей, от которых легко отмахнуться. Его паутинный, липкий, такой разветвленный барочный язык как-то оплетает. Вот мне Ольга Панова, замечательный исследователь, очень хороший филолог, сказала, что у Гэсса прочтешь одну вещь, и первая реакция — «больше никогда!». А потом чувствуешь, что постепенно начинаешь скупать всё. Такое странное явление.
Гэсс был всё-таки очень важной фигурой для британской, американской и вообще для западной литературы. Да и для самого феномена языка, надо сказать, потому что он был одним из немногих, кто по-модернистски работал с языком. Да его и называют, в общем, метамодернистом. Это, по-моему, скорее совершенно комплимент.
