Довольно неожиданный выбор у меня. Я скажу, что «Darkness Visible» — «Зримая тьма». Конечно, я очень люблю «И поджог этот дом» — «Set This House on Fire». Это замечательный роман в замечательном, я думаю, конгениальном переводе Виктора Голышева — в переводе, в котором личность переводчика скромна, в котором она не заслоняет автора. Точно так же, как у Кудрявцевой в переводе «Выбора Софи» (по-моему, тоже гениального романа). «Признания Ната Тернера» несколько меньше мне нравится, потому что мне кажется, что с художественной мерой и с художественным тактом там ещё не всё в порядке. Но «И поджог этот дом» — это уже абсолютно великая книга.

Что касается «Darkness Visible». Это небольшая…

По-моему, плохая идея. Мне кажется, что школьник должен иметь стимулы. И даже должна быть некоторая невротизация, мне кажется. Я помню, мы сильно спорили с Константином Крыловым о невротизации детей. Мне кажется, что невротизация необходима, потому что без тщеславия, без стимула, без постоянной подпитки невозможен интеллектуальный прорыв. Как вы понимаете, мы уже начинаем заговаривать о воспитании.

Наверное, Сашенька Яновская из «Дорога уходит в даль…». Нравится мне Одинцова из «Отцов и детей», всегда нравилась. Самый любимый женский образ в мировой литературе? Знаете, мне всегда очень трудно сказать. Я ни разу в мировой литературе не встречал женщины, в которую я мог бы влюбиться. В жизни встречал, слава тебе господи, а вот в литературе такого образа… Видимо, мне придётся самому его написать. Может быть, Женька из «ЖД».

Мне нравится фильм Протазанова «Отец Сергий», простите меня все. Это фильм, кажется, 1919 года (может, несколько позже), с Мозжухиным. Да, это великая картина, я считаю. Помните, как пишет Анненский: «Гипнотически белые глаза Мозжухина». Кстати, он — вылитый Ромен Гари, так что я вполне верю в версию, что Ромен Гари действительно его сынок.

Из других экранизаций — трудно сказать. Мне нравится, в принципе, «Анна Каренина» работы Соловьёва. Как сказал про неё Жолковский: «Скомкано, но скомкано талантливо». Там есть очень сильные куски. Понимаете, мне близок личностный подход. Соловьёв снимал про себя, про то, как страшные стихи, романтическое женское начало входит в устоявшуюся…

Гоголь не такой был дурак, чтобы сжечь беловик нечаянно. Для писателя, как это ни ужасно звучит, его рукопись — это, может быть, самое дорогое, что есть в горящем доме; и если у него будет выбор — спасти хозяина или рукопись,— он, конечно, спасёт хозяина, но перед этим он сильно задумается. Так подло устроен писатель. И вот в этом есть какая-то… Конечно, никакой случайности здесь не было. Автор жжёт.

Нет, я не думаю, что это Иисус. Я могу вам объяснить, почему я его включил. Видите ли, вот это тот самый случай, когда великолепно решена именно композиция. Там есть два типа, два несложившихся героя, две несовершенные биографии — он и она.

Как я это понимаю? Две несложившиеся судьбы. И тем не менее есть надежда, что после упоминания о своей и о чужой личной катастрофе есть кто-то третий всегда,— кто-то, кому удастся неожиданно из этих двух судеб извлечь урок. Это довольно частая фигура у Щербакова — кто-то невзрачный, незаметный, кто тем не менее собой оправдает нашу жизнь. Это есть у него и в замечательной песне «Природа не терпит пустоты», где вот это: «Изгнав меня, натура выполнит кульбит».…

Тут даже более важный вопрос, мне кажется. Тут вопрос в том, что делает человека белым, красным или зелёным, каковы его предпосылки. Вот Григорий Мелехов не белый, не красный и не зелёный, потому что он особенный…

То, что делает человека белым или красным, каково предрасположение его, каковы особенности его — на этот вопрос Шолохов не отвечает. Один ответ есть в «Тихом Доне»: если человек сильнее всех остальных, как Григорий Мелехов, умнее, талантливее, физически сильнее, то он не вписывается ни в одну парадигму и его отторгают все. Это верная догадка. А что делает белым или красным? Понимаете, лучше всего чувствует себя конформист, который при белых белый, а при красных красный. И то, что…

Нет конечно. Наоборот, хочу вам сказать, что, если здесь и есть некоторый такой провал в истории советской педагогики, то это, конечно, «Чучело», потому что там показано абсолютное бессилие педагогов в мире тотальной лжи и всеобщей двойной морали. Это абсолютно точно. Но здесь надо иметь в виду, что ведь и «Доживём до понедельника», и «Школа» («Чучело» про другое) — это именно фильмы о кризисе учителя. Как замечательно сформулировал Игорь Старыгин, Царствие ему небесное: «Это фильм об историке, которому надоело преподавать эту историю». «Доживём до понедельника» — это дожили, понимаете, они дожили до понедельника, до трудного, похмельного, трезвого дня. Это фильм 1968 года, фильм о крахе…

Видите ли, смысл «Парфюмера» довольно богат. Эта притча не столь однозначная, как принято думать. Правильно было сказано в первой публикации ещё, насколько я помню, в «Иностранной литературе», что вещь эта сильна именно тем, что в ней впервые за долгое время в европейской литературе выдумана на редкость универсальная метафора, которую можно очень широко толковать. Метафора эта — запах. Запах — это и душа, и характер, и человеческая индивидуальность. Ведь собственно злодейство и гениальность Гренуя именно в том, что он отнимает у человека, похищает у женщин, убиваемых им, вот этот запах — индивидуальность. И видимо, трагедия и природа художника именно в том, что он похищает запахи у других, а…

Нет, это красивая, конечно, версия, исходящая из моей вот этой пародической теории. «Фауст» не пародия на «Божественную комедию». «Фауст» — это другой сюжет совершенно. Сюжет, тоже восходящий к Средневековью. Но дело в том, что Данте — это космогония, а «Фауст» — это скорее принципиальный отказ от космогонии. Понимаете, я рискну сказать, что «Божественная комедия» — это последняя попытка человека единым чертежом объять мир. Дальше человек догадался, что мир принципиально разомкнут.

Вот большой антропный принцип, столь любимый покойным Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и пропагандируемый им, в простом виде сводится к тому, что Вселенная создана в расчете на человеческое…

Очень трудно сказать однозначно. Вознесенский вообще не ученик ничей, он ученик Пастернака и продолжатель его в христианском смысле. В том смысле, что он больше интересовался темой смерти и воскресения, утраты — «все утратить, все сжечь, все раздать» — интересовался этим больше, чем любым другим позитивом, условно говоря. Он был именно ученик Пастернака психологически, а не технически. Что касается формы — не знаю, трудно сказать. Мне кажется, его форма вообще в достаточной степени оригинальна, уж если на то пошло, он учился многому у западной поэзии. Очаровательного кирсановского штукарства я у него почти не нахожу. Ну разве что в «изопах», «Опытах изобразительной поэзии». Вознесенский же…

Простите, никаких антихристианских мотивов я у Уильяма Шекспира не обнаруживаю. Другое дело, что иногда некоторые персонажи высказывают там сомнения в божественности человека или в бессмертии души, как Гамлет, которому непонятно, что там будет («Какие сны в том смертном сне приснятся? Мириться лучше с незнакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться»), и так далее. Но ведь тогда, понимаете, не было традиции трактовать высказывания персонажа как авторскую ересь. Для этого должно было ещё пройти довольно много времени.

Я думаю, причина в том, что проблемы, с которыми сталкиваются герои фильма «Верность», не так универсальны. Мне, кстати, фильм «Верность» показался не лучше «Текста», ничуть. А может быть, и хуже, в каком-то отношении. Я человек сентиментальный, мне за последнее время из всего увиденного больше всего понравился фильм по сценарию Ярославы Пулинович «Как я стал…». Во-первых, там потрясающе играет молодой Табаков. Потрясающе играет.

Понимаете, вот его отец, Табаков Олег Павлович, всегда говорил мне: «Да, меня не оскорбляет выражение «играть жирно по-табаковски». Я люблю гротескную манеру игры, да». А вот Паша Табаков сыграл на таких полутонах, сыграл так аккуратно, настолько без…

Два обстоятельства: первое — это то, что о чем Губерман очень точно сказал: «Убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру». Чистота души его превратила в убийцу, такая несколько экстатическая, несколько экзальтированная чистота, которая часто встречается. А во-вторых, конечно, уход Лары. Что делается с мужем, которого бросила Россия? Он или гибнет, или сходит с ума. А что убило Николая Николаевича после ухода Кати в «Хождении по мукам»? А что превратило Степана Астахова в такое чудовище после ухода Аксиньи? Когда от тебя уходит женщина, в которой автор видит Россию, русскую душу, что тебе остается? Ты становишься таким палачом, гибнешь. Антипов не был обречен, он стал обречен,…

Ну как же нет, а Долли? А Кити, а Наташа? Вам кажется судьба Наташи страшной? Я устраивал в Zoom'е опрос (мы заканчивали эпилог толстовский в «Войне и мире»): вас устраивает такая участь Наташи? Все дружно: «Прекрасно!». А что с Наташей еще могло случиться? Наташа ведь не умна. Она не удостаивала быть умной. Что же еще может из нее получится, как не простая, ликующая самка? Вообще, Ростовым в романе сопутствует стихия рождающей земли. Что еще должно случиться с Наташей? Ура, пусть будет такая Наташа. У Толстого всякий человек счастлив в той степени, в какой он неспособен думать. Думать вредно, «мозг — уродливый орган, разросшийся вроде зоба», как говорил Блок по воспоминаниям Горького. Да,…

Я думаю, что смысл жизни давно сформулирован. Есть замечательная издевательская формулировка Веллера, тем не менее довольно серьезная: «Смысл жизни — делать все что можешь». Если ты можешь только потреблять — ну извини. Это очень горько. И вам я, конечно, не советую так думать о человечестве. Нет, потребление никогда не станет смыслом жизни, потому что человек не исчерпывается, по-пелевински говоря, вау-фактором, не исчерпывается орально-анальными импульсами… Это я все пересказываю «Generation P».

Он не исчерпывается желанием потреблять или насыщаться. Человек все-таки всегда — к счастью или к сожалению — будет стремиться к максимуму, к экстремуму, и в этом смысле гораздо…

Когда-то давно Андрей Архангельский сказал: «Сорокин написал не новый роман, а еще один роман». Это не новый рассказ — это еще один рассказ, который ближе всего, наверное, к эстетике сборника «Моноклон».

В нем есть хорошие куски, но в целом он не показался мне особенно интересным. Как-то это всё уже свинчено из опробованных конструкций. В «Докторе Гарине» было как-то больше новизны. Хотя и «Доктор Гарин» развивает основные уже готовые сорокинские мифологемы и приемы. Но это естественно. Понимаете, когда жизнь не предлагает какой-то особенной новизны, мы не можем ее ждать от писателя.

Ну я думаю, это общая такая писательская черта, такое писательское признание, что всякий автор начинает с намерения переделать мир, а потом видит, что мир в конце концов переделал его. Обточил его каким-то образом, втиснул в нишу и так далее. Ну да, это грустная довольно мысль, но она очевидна. Там помните же, тот же Писатель говорит: «Всякий раз, когда я вытаскиваю перо из чернильницы, на кончике этого пера висит истина. Но, пока я записываю, она успевает во что-то превратиться». Наверное, так. Да, наверное, идея состоит не в том, чтобы переделать мир, хотя это желательно. На деле идея состоит в том… вот я так для себя рискнул бы сформулировать: главная цель писателя и человека состоит в том, чтобы не…

Знаете, надо развивать новые территории, надо осваивать новые жанры. Правда, Джойсу и это не помогло. Он принес свой Дублин в архив мировой классики, и Дублин этот стал одним из символов ХХ века, но, к сожалению, ничего не получается с Нобелевской премией. Видимо, они откладывали все на потом; может, думали дать ее Джойсу на его семьдесят, а он возьми да не доживи даже до шестидесяти. Может быть, они думали каким-то образом Джойса поощрить, когда все прочтут «Поминки по Финнегану», но этого не будет никогда, уверяю вас.

В любом случае, Нобелевская премия дается даже не за освоение новых литературных территорий: все-таки Джойс сумел так зарисовать свой Дублин, что по «Улиссу» его можно…