Да не обижал я его! Это он сам обиделся. Я наговорил довольно много комплиментов фильму «Левиафан». Другое дело, что этот фильм показался мне лишённым сюжетной связности. Звягинцев ответил мне в газете «Известия». Он сказал, что вот он не читал сам статью Быкова, а ему пересказал Роднянский, и он не стал её читать, потому что если бы он её прочитал, то он бы не удержался, позвонил бы Быкову и объяснил бы, что фильм надо смотреть, а не слушать. Я бы ему, наверное, ответил, что статьи надо читать, а не знакомиться с ними в пересказе — тогда бы, может быть, у него было другое отношение.

Мне не нравится фильм «Левиафан». И ещё меньше мне нравится поведение режиссёра после того, как этот фильм вызвал…

Я считаю, что «Сестра печали» — одна из лучших книг о войне, что «Девушка у обрыва» — лучшая повесть в знаменитом сборнике «Нефантасты в фантастике», помните, в «Библиотеке фантастики». И, кроме того, Шефнер был гениальным поэтом. Я тоже немножко был с ним знаком. Ну, «гениальный» — может быть, слово слишком сильное применительно к нему, потому что он был очень тихий человек, но некоторые его стихи останутся навсегда.

В этом парке стоит тишина,
Но чернеют на фоне заката
Ветки голые — как письмена,
Как невнятная скоропись чья-то.

Осень листья с ветвей убрала,
Но в своём доброхотстве великом
Вместо лиственной речи дала
Эту письменность клёнам…

Паустовского можно было бы назвать, Грина. Ну, Паустовского — в меньшей степени, Грина — в большей. Но если говорить о технической стороне вопроса, то больше всего, конечно, Маркес в «Осени патриарха», мне кажется, потому что это действительно проза той плотности… Если прочитать «Проблемы стихотворного языка» Тынянова, это проблемы стихового ряда, его тесноты. Этого добивается, на мой взгляд, наиболее успешно Маркес и вообще латиноамериканская проза. Астуриас, конечно, да.

Можно было бы назвать, наверное, из позднейших российских… Мне наверняка кто-то подскажет Зульфикарова, но у Зульфикарова так искусственно это всё, такая речь неестественная — хуже, чем у Белого. Немудрёно…

Видите ли, смех, чтобы продолжать быть смешным, должен развиваться, а его ужасно ограничивают всякие разговоры о кощунстве, о том, что нельзя… У Цветаевой же сказано: «Я слишком сама любила // Смеяться, когда нельзя!» Смех — это всегда, когда нельзя, это снятие некоторых табу. Безумно смешные тексты Синявского, но ведь надо же очень многие табу снять, чтобы их читать. Вы прочтите в «Пхенце», как там описана голая женщина — а Синявскому всю жизнь шили безмерный цинизм.

Я думаю, что юмор должен становиться всё более онтологическим, то есть всё более затрагивать основы бытия. Ведь в некотором смысле и у Кафки очень много смешного, издевательского, насмешливого. Как гениально заметил…

Конечно, не похожи, потому что зародыши, которые были там,— это красивые серебристые цилиндры, а вовсе не страшные существа, которые поселяются в чужих телах. Но то, что Лев Абалкин потенциально может быть «чужим» — в его облике это есть. Есть подробное исследование о том, что Лев Абалкин — кроманьонец, поэтому он не похож на обычных людей (эти же «зародыши» в эпоху кроманьонцев появились). Но тем не менее у меня есть подозрение, что нарочно разбросаны некоторые намёки на то, что Лев Абалкин — действительно «чужой». Понимаете, ну неспроста он так легко находит общий язык с голованами, неспроста он прогрессор такого высокого класса. Он действительно жук в муравейнике.

Конечно, Стругацкие…

Ну, много чести. Мне кажется, это не план Путина, а это вообще план всех прагматиков. Многие люди в XX веке используют опыт XX века, чтобы показать: «Вот видите, что бывает из-за культуры?» Ну, у нас многие так сейчас говорят: «Вот видите, Германия — культурнейшая нация, а породила фашизм! А мы, всегда упрекаемые в бескультурье, его победили. И кто же на самом деле светоч культуры?» Это распространённая передержка, совершенно очевидная. Дело в том, что в Германии фашизм возник не из-за избытка культуры, а из-за недостатка её, из-за того, что германская культура, наоборот, слишком долго обслуживала государство и прислуживала его интересам; и слишком легко, как Томас Манн в «Рассуждениях…

Ну, под каноном мы понимаем главные тексты русской литературы и главные её черты. Я как раз сейчас, кстати, по просьбе родного «Собеседника» пишу репортаж о первом уроке, о линейке. Ну, просто нет больше учителей в редакции, и всем интересно, как это происходит. И вот я сегодня обсуждал с детьми главные архетипы, главные жанры русской литературы, её основные черты. Русская литература… Ну, есть семь основных черт русской прозы и русской литературы в целом, как я их выделяю для детей. Я вам их сейчас перечислять не буду. Если хотите — пришлю методичку. Но мне представляется, что русская литература — прежде всего очень молода (моложе только американская). И эта литература наглая, как подросток. Только…

Ну, как подготовительный этюд такой. Настоящий Георгий Владимов — конечно, это «Три минуты молчания». Я очень люблю прозу Георгия Владимова. Больше всего люблю рассказ «Не оставляйте стараний, маэстро», очень смешной, милый и очень точный. Люблю, конечно, и «Верного Руслана», без разговоров. К «Генералу и его армии» отношусь несколько сложнее.

Но в любом случае «Три минуты молчания» — это одна из самых весёлых, безбашенных, откровенных и остроумных книг советской литературы. Она проходила по разряду производственного романа. Там на сейнере дело происходит, хотя там и бичи действуют, и вся эта портовая жизнь. Георгий Владимов же действовал методом погружения, как Артур Хейли,…

Андреев часто повторял: «Будьте любезны, не читайте «Бездны». Но это действительно рассказ-то точный. Он о виктимности. Там действительно идёт студент с гимназисткой, его избили, а гимназистку изнасиловали. И потом, увидев, как она эротично там лежит в разорванном белом платье, он тоже её изнасиловал. Мрачная история и вдобавок очень плохо написанная (ну, с избыточным таким пафосом), но мысль-то поймана точно. Да, действительно, виктимность возбуждает иногда самые жуткие бездны. Да, это бездна, но это как раз психологически, по-моему, очень убедительно.

Он мог рассказать правду о себе на войне. И у него не было интенции рассказать правду о войне. Он рассказывал о себе. «Четыре дня» — наверное, самый сильный рассказ о войне. Понимаете, Гаршин — это такая генеральная репетиция Леонида Андреева. Всё, что Андреев развил в «Красном смехе» и в пьесах, которые Гаршин написал, и в «Красном цветке» в особенности, из которого выросли и «Палата №6» Чехова, и «Мысль» Андреева, и, кстати говоря, почти всё от Андреева. Это, конечно, Гаршин. И я думаю, что это великий вклад в русскую прозу. И неслучайно называли его «человек без кожи, с содранной кожей, с голыми нервами». Поразительный рассказ! Конечно, Гаршин — он не военный писатель. Он просто…

Ну, видите ли, у Шамиссо это история совершенно конкретная: когда человек продает тень, он продает свою душу. Тень выступает здесь как феномен души. Кстати говоря, эту же тему использовал Уайльд в «Рыбак и его душа». Помните, там как Рыбак избавился от души? Он отрезал у ног свою тень ножом, который дала ему молодая ведьма рыжая. Понимаете? Потому что тень — это дух, это то, чего нельзя потрогать. «Зачем мне моя тень, что мне в ней проку?» Да? Иное дело у Шварца это приобретает совершенно другую коннотацию — там это теневая сторона души.

Да, собственно, рвал-то не он, это была её идея.

«Что до меня, то моя невеста пятый год за меня ни с места, где она нынче, мне неизвестно; правды сам черт из нее не выбьет». Жестокие слова сказаны: «Спит она, видимо, там, где выпьет». Да, он довольно жестоко говорил о Марине Басмановой, это нормальная мужская месть. Это вам не Александр Пушкин: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». Но тем не менее продолжал писать ей стихи, но это все было, как вы понимаете, совсем не от хорошей жизни, и более того — совсем не для того, чтобы мы умилялись поэтической его судьбе. Конечно, он в идеале хотел быть счастлив с ней, и может быть, был бы, и может быть, его поэтическая судьба была…

Нет, конечно. Как раз в «Дворянском гнезде» все размышления Лаврецкого не авторские, опасайтесь, пожалуйста, принимать их за авторские. Там единственный герой-протагонист, единственный, в ком есть какие-то собственные авторские черты — это немецкий музыкант, который что-то там пытается выразить про чистые звезды. А все эти размышления никакого отношения не имеют к философским монологам в «Войне и мире». Как раз фабулы у Тургенева вообще никогда не бывает. Одна из черт тургеневского романа, которые я всегда даю в школе,— он бесфабулен. В чем фабула «Отцов и детей»? Два студента ездят в гости.

Об этом я довольно подробно написал в предисловии к сборнику «Маруся отравилась», такой антологии «Секс и смерть в 1920-е годы». Для Платонова секс вообще — довольно трагическое испытание, он мешает любви. И как-то соединить любовь и физиологию платоновский герой не всегда способен. «Фро» и «Река Потудань», и в известном смысле «Антисексус»,— они все об этом. Поэтому в идеальном утопическом мире Платонова секс исчезнет так же, как исчезнет смерть. И это довольно близко к блоковской концепции, Эткиндом подробно описанной, что Катьку убивают именно потому, что Катька — напоминание о плоти. А мы вступаем во времена бессмертного духа.

Можно. В каком-то смысле он и написал эту антиутопию — «Окаянные дни». Потому что, если перечитать «Траву забвения» и в особенности раннего Катаева, то та Одесса, которую увидел он, радикально отличается от той Одессы, которую увидел Бунин. Одесса Катаева, описанная в «Алмазном венце», например (хотя это уже поздняя вещь),— это упоительная, безумная такая, революционная утопия молодых поэтов, хотя изнанку этой утопии с пугающей прямотой тот же Катаев изобразил в повести «Уже написан Вертер». Для Бунина — это действительно антиутопия, это триумф идиотизма и наглости.

Кстати, я думаю, что до некоторой степени антиутопией Бунина являются «Темные аллеи», 49 историй о трагической любви.…

Ленин был довольно сильным публицистом, наговорил довольно много важных вещей во времена, когда он добивался власти. В эти времена он говорил вещи довольно здравые: о политических свободах  et cetera. Он не только умел ругаться, умел остроумно высмеивать, проводить четкую линию. Как публицист он довольно талантлив: его статьи – например, «О компромиссах» – просто хочется цитировать большими кусками. Нет, Ленин не забыт. 

То, что его не хоронят сейчас, – это потому, что слишком очевидным было бы желание «очистить» Мавзолей под Путина, об этом все бы немедленно заговорили. Владимир Ленин, Владимир Путин. Все это довольно похоже, даже не пришлось перебивать бы больше трех…