Это огромная тема. Понимаете, Бахтин книгу написал — а чего я-то буду?

Мне кажется, что это книга об избыточности, о поэтике избыточности вообще. Для Средневековья это очень характерно. И потом, это то, что называется «высокая пародия» — высокая пародия сразу на всю философию и литературу вместе взятую, французский вариант «Дон Кихота». Но обратите внимание, что Дон Кихот смешон, жалок и очень тощ, а Гаргантюа с Пантагрюэлем, конечно, тоже смешны, но страшно жизнерадостны и жирны — вот это вам два национальных характера.

Дело в том, что для американского искусства (может быть, в отличие от российского) очень характерно глубокое внутреннее беспокойство. Американская цивилизация — самая молодая в мире из таких действительно значительных, сложившихся. Она очень серьёзно относится к Библии, вся американская литература пытается даже не столько перечитать, сколько переписать Библию с нуля или перенести её на современную почву, ими открытую. В подсознании у этой нации — страшный процесс завоевания чужой территории; индейские мифы и индейские страхи проникают в неё, и это очень видно на примере Стивена Кинга. А серьёзное отношение к Библии порождает ощущение, что мир лежит во зле и все эти страшные…

Я очень люблю Петра Вайля, особенно его путевые очерки, чеченские очерки. То, что пишет Александр Генис, мне всегда интересно, но я думаю, что это такой эссеизм, который просто ну боится, может быть, уйти на достаточную глубину. У Александра Гениса были бы все потенции для того, чтобы заглядывать глубже, но тогда это не была бы эссеистика и он бы нравился тогда меньшему числу людей. А вообще мне всегда интересно то, что он делает.

Вместе из того, что они делали, мне больше всего нравилась, конечно, книга о русской кухне, потому что родная речь при всех замечательных парадоксах, которые там высказаны,— вот это именно эссеистика. Когда-то Лидия Гинзбург сказала: «Я не против эссеизма, если это…

«Детство Никиты» Толстого, «Денискины рассказы» Драгунского. Сейчас я страшную вещь скажу, но жестокий отец, отец-зверь в «Детстве Тёмы». В последней главе, когда он умирает, такая невероятная сила любви и жалости к нему! Хотя он бьёт этого мальчика, мучает этого мальчика. Он вообще противный отец, он и мать угнетает. Ой, страшная вещь! Я вспоминаю некоторые сцены, когда он его порет,— ой, ужасно! Когда эта мать вбегает и думает: «Неужели этот огаженный зверёныш — мой сын?» Поразительной силы текст! Я, конечно, склонен думать, что всё-таки в этой финальной главе образ отца становится на секунду положительным.

Понимаете, какое дело? Отцу очень трудно. Вообще отец — это всегда очень…

Юркова, Зерова, Хвылевого — вот это поколение. Кстати, знаете, я к Бажану отношусь очень уважительно. Я не скажу, что вот гений, но это крупный поэт. Я думаю, что уже всем набило несколько оскомину моё совершенно восторженное отношение к двум авторам, о которых я не устаю говорить,— это Коцюбинский (прежде всего, конечно, «Тени забытых предков», экранизированные Параджановым, но они не хуже в оригинале) и, конечно, Леся Украинка, которую я наизусть цитирую огромными кусками с ранней юности. Я считаю, что её поэма «Одно слово» — это лучшее, что написано на украинском языке в стихах. Я меньше знаю и меньше люблю Тараса [Шевченко], потому что, может быть, всё-таки Украинка совершеннее формально. Ну,…

Нет, это я просто цитирую Маяковского: «…чтобы в мире без России, без Латвии, жить единым человечьим общежитием». Я настаиваю на том (с моей точки зрения), что глобализация — это неизбежное будущее всего человечества, а границы — это рудимент, и человечество постепенно будет их делать всё более прозрачными. Это не значит, что столь дорогое многим национальное своеобразие (я его не фетишизирую, но многим оно дорого) останется таким рудиментом. Нет, оно будет существовать, но просто границы действительно мешают. И я продолжаю настаивать на том, что космополитизм — это светлое будущее всего человечества.

А вот, Андрей, из того же самого он его и выбирает — из любопытства. Ему интересно, ему хочется посмотреть, ему кое-какие эксперименты хочется поставить на себе. И Савинков, и Савенко — это две симметричные фигуры (с той только разницей, что Ропшин кажется мне не таким сильным писателем, как Лимонов). Это говоря об их литературных личностях, о псевдонимах. Лимонов, конечно, талантливее. Да и стихи какие прекрасные. Но они даже бородками похожи. Это такое интересное испытание возможностей человека. Конечно, многие шли в террор — и не только для того, чтобы заниматься террором, а для того, чтобы понять. Помните, как говорит Лидия Варавка в «Жизни Клима Самгина»: «Я хочу испытать, испытать!» Вот это…

Конечно да. Но тут, понимаете, какая штука? Вот что надо иметь в виду, когда вы эту проблему анализируете? Надо иметь в виду всегда, что фольклорное сознание, особенно в России, достраивает образ героя, меняет его.

Можно ли назвать Ленина трикстером? Формально говоря — конечно нет. Какой же он трикстер? Он Ленин, он марксист, он довольно скучный политический борец, совершенно лишенный, казалось бы, души. Но посмотрите, как народ его воспринимает. Народ, мифологизировав этот образ, сделал Ленина каким-то веселым, хитрым, свойским парнем — тем Лениным, которого мы видим в советском кинематографе, прежде всего Лениным Щукина, Лениным Ромма («Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году»),…

Ну, была Таганка, а потом… Вот очень долго моим любимым театром был Оперный театр Станиславского и Немировича-Данченко. И тамошняя «Кармен», и ещё раньше тамошняя «Пиковая дама» — самая страшная, которую я видел. Там, где старуха, пройдя перед окнами, вдруг вот так вырастала из-под пола! Это очень страшно было и здорово. Любимая солистка моя была Черная Лидия, Татьяну пела она. Да нет, и вообще я любил очень этот театр всегда — за его какую-то неформальность. А какие там великолепные были постановки комических опер Хренникова? На них иногда сам Хренников приезжал и веселился со всеми. Нет, это было забавно.

Я люблю очень некоторые спектакли «Табакерки». А из моих любимых современных…

Ну никакому, это все мимо меня. В любом случае мне интереснее была «Песнь льда и пламени, потому что «Властелина» я заталкивал в себя, честно скажу. Но «Песнь льда и пламени» — тоже очень скудная литература, больше двух книг одолеть немыслимо. И, к сожалению, она однообразная довольно. Я не знаю, мне очень трудно говорить о фэнтези, потому что я не понимаю людей, которым это нравится. То есть я могу их уважать, но сострадать, сочувствовать, разделять их эмоции как-то не могу. Довольно много людей мне присылают фэнтезийные романы, свои и чужие. Ни один из них меня как-то не увлек.

«Древнерусскую тоску», однозначно и безусловно. Мне кажется, все, что Борис Борисович важного хотел сказать, все, что ему было интересно высказать, помимо альбома «Соль», помимо альбома «Лошадь белая» — по-моему, гениального, помимо моей любимой песни БГ «Еще один раз», все-таки я считаю, что наиболее точно сегодняшнее состояние давно ещё (в 1996 году) охарактеризовано в «Снежном льве» «Древнерусской тоской».

То, что там гибнет Хася — это частный случай. Сама утопия, которая там нарисована,— это утопия, возникающая в гетто, поэтому эта утопия болезненная, с серьезным сдвигом, эстетически сомнительная во многих отношениях. Критика Корчака, которая там приводится, это критика очень завистливая со стороны этого педагога. Я специально, если вы помните, в интервью спрашивал Акунина, он говорил, что отношение героя к Корчаку очень пристрастно.

Но в главном педагогическая утопия в «Трезориуме» точна в двух вещах: во-первых, делить детей по темпераментам, по скорости, по когнитивным способностям, по скорости мышления в любом случае более перспективно, чем по профессиональным интересам,…

Два обстоятельства: первое — это то, что о чем Губерман очень точно сказал: «Убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру». Чистота души его превратила в убийцу, такая несколько экстатическая, несколько экзальтированная чистота, которая часто встречается. А во-вторых, конечно, уход Лары. Что делается с мужем, которого бросила Россия? Он или гибнет, или сходит с ума. А что убило Николая Николаевича после ухода Кати в «Хождении по мукам»? А что превратило Степана Астахова в такое чудовище после ухода Аксиньи? Когда от тебя уходит женщина, в которой автор видит Россию, русскую душу, что тебе остается? Ты становишься таким палачом, гибнешь. Антипов не был обречен, он стал обречен,…

Если вы имеете в виду сцену между писателем и Сашенькой, то она отражена там абсолютно. Да, Житинский был вот такой. «У него сказано: «Кого же мне любить? Таких же слепцов, как я, таких же глупцов, таких же трусов и себялюбцев. Я не люблю мужчин, потому что они самцы, я не люблю женщин, потому что они продажны, я не люблю детей, потому что из них вырастают мужчины и женщины». У него бывали такие настроения. Но на самом деле Житинский, скорее, склонен был жалеть человека и гордиться человеком. У него было к миру такое, скорее, бесконечно сострадательное отношение. Пессимистом он не был, он был печальным человеком. Вот это очень важная градация. Это Окуджава так о себе однажды сказал: «Я не пессимист, не циник…

Ну, прежде всего, Амоса Тутуолу. Амос Тутуола гениальный писатель, который принес приемы африканского фольклора в большую литературу, и оказалось, как, кстати говоря, и в исследованиях Раушенберга о перспективе в иконах, что модернизм необычайно близок к фольклорным корням искусства. И самое сложное смыкается с самым простым. И превентивные фольклорные фабулы Амоса Тутуолы оказались необычно близкими и модными в ХХ веке и страшно популярными. Это великое абсуристское искусство, очень смешное, кстати, циничное в меру. Амоса Тутуолу я его действительно ставлю чрезвычайно высоко. Правда, мне его открыла довольно поздно Валерия Жарова, замечательная критик и писатель. Это один из ее…

Для Ильи Кормильцева не знаю. Он стал событием для учеников и поклонников Юрия Кузнецова, который, будучи главой редколлегии, в основном напихал туда своих таких готических, неоромантических, неоязыческих, может быть, отчасти и таких неонордических (выразимся осторожно) поэтов.

Там, например, был напечатан замечательный Владислав Артемов, которого я очень люблю — ныне, по-моему, главный редактор журнала «Москва». Там было его стихотворение «Ночные птицы». Я к Владиславу Артемову как к человеку, поэту, литературному деятелю, отношусь с глубоким уважением, несмотря на полное неприятие его позиции.

Потому что неглубоко читал. Потому что Федор Михайлович не только либералов наших не жаловал. Федор Михайлович как раз не жаловал главным образом заговорщиков и провокаторов вроде Верховенского, который и есть самый страшный бес. А такие люди, как Кириллов, который по всем меркам современной России был бы экстремистом («Бога нет, поэтому надо застрелиться») у него скорее такой вполне любимый персонаж. А сейчас он был бы либо иноагент, либо нежелательный персонаж.

Вообще половина героев Достоевского, причем самых положительных… Например, Алеша Карамазов, потому что он создал организацию — ну, не организацию, а собирался с мальчиками, с Колей Красоткиным у Снегирева, у…

Во-первых, никакого постмодерна нет. «Пост» обозначает «анти». Мы живем в эпохе антимодерна, в том смысле, что мы живем в эпохе отката от модерна. Постмодернизм – это освоение массовой, трэшевой культурой идей модерна. И трэшевой политикой идей модерна. Если угодно, черты постмодернистской политики есть в Трампе, актерство это. 

Наверное, определенные черты постмодерна появляются в том, что появляется такой король-нарратор (это мой термин). Король-повествователь, который дает миру (по крайней мере, одной какой-то нации) сюжет. Где-то там, в глубине, происходят экономические, политические, иные реформы и колебания, а на поверхности тот сюжет, который дает…

Мне очень понравился этот роман: я считаю, что «Спрингфилд» – это замечательный роман. Просто как всегда, его не за то хвалят, и он не потому интересен. Не потому, что это квир-проза. Я, как вы понимаете, к квир-проблематике совершенно равнодушен. Она меня не раздражает, не отталкивает, не увлекает. Есть и есть. 

Точно так же, как я выступал в очень хорошем американском универе и спросил студентов, что они читают. Спросил, чтобы как-то стратегию лекции выстроить к их интересам. Одна девочка говорит: «Я очень люблю читать про домашние роды». Я говорю: «Но ведь домашние роды не могут быть универсальной темой». Другая говорит: «Я не люблю про любовь, я люблю фэнтези, прежде всего Терри…