В любом случае, конечно, идея читать вслух российских поэтов для повышения народной нравственности — это довольно абсурдно. Но вообще «Выбранные места» — очень умная книга. Многое в ней преждевременное, но книга блистательная. И я согласен с Игорем Золотусским, что Николай Гоголь её не понял… то есть Виссарион Белинский её не понял. Ну, я думаю, что и сам Николай Гоголь не очень понимал. Сильно написанная книга. Там есть куски просто изумительные. Многое из того, что там сказано о духовенстве, сегодня надо просто перечитывать.

Я понимаю, что Кундера — очень умный человек и писатель хороший, и «Бессмертие» — наверное, хороший роман, и в «Невыносимой лёгкости бытия» есть хорошие куски, но что-то мне так скучно это читать! Я не знаю, почему скучно. Вроде бы и проблемы-то его должны быть моими проблемами — проблемами социалистического человека, попавшего в другой мир,— но почему-то тоска ужасная! Знаете, мне кажется, что он — хороший мыслитель, а писатель не очень талантливый. Ну, это как с Уэльбеком: мысли у него все верные, а построить художественный мир он не может. Как любил говорить Толстой, повторяя цитату из книжки Шоу, ему присланной: «He has more brains than good for him» («У него больше мозгов, чем ему надо»).

Я очень люблю «Пикник» действительно. Даже до некоторой степени он меня задолбал здорово в какой-то момент, потому что мой сын беспрерывно их слушал. Был момент у Андрюши, когда Шклярский был просто, ну, не настольным (да и настольным, если учесть, где стоял компьютер), но постоянным источником его музыкального и поэтического восторга. «Фиолетово-чёрный», «Египтянин» — всё это звучало дома круглые сутки. И когда на записи одной программы сын живьём увидел Шклярского, он, кажется, меня впервые зауважал — за то, что Шклярский со мной поздоровался. Это было очень круто, конечно. Я Шклярского люблю, безусловно.

Я очень люблю Петра Вайля, особенно его путевые очерки, чеченские очерки. То, что пишет Александр Генис, мне всегда интересно, но я думаю, что это такой эссеизм, который просто ну боится, может быть, уйти на достаточную глубину. У Александра Гениса были бы все потенции для того, чтобы заглядывать глубже, но тогда это не была бы эссеистика и он бы нравился тогда меньшему числу людей. А вообще мне всегда интересно то, что он делает.

Вместе из того, что они делали, мне больше всего нравилась, конечно, книга о русской кухне, потому что родная речь при всех замечательных парадоксах, которые там высказаны,— вот это именно эссеистика. Когда-то Лидия Гинзбург сказала: «Я не против эссеизма, если это…

Потому что в «Анне Карениной», во-первых, содержится очень точный, в том числе политический, портрет России. И, конечно, эта вещь гораздо масштабнее. А во-вторых, ему кажется, что если в основе «Крейцеровой сонаты» лежит совершенно абсурдная мысль о вредности секса, деторождения, о кошмаре семьи и так далее, то в «Анне Карениной» концепция на втором плане, а на первом — потрясающие художественные средства. Интересно, что Антон Чехов не хочет видеть в «Крейцеровой сонате» подробную клиническую картину безумия, а видит в ней авторскую мысль. Наверное, у него есть к тому некоторые основания.

Это как раз классическое романтическое произведение, которое находится в одном ряду с Мэри Шелли с её «Франкенштейном», в одном ряду, может быть, с творчеством немецких романтиков. Не забывайте, что готический роман, роман ужасов — это вообще явление романтическое. Если вы рассмотрите связь между романтизмом и триллером, то это получится интересная тема. Только обратите внимание, что Дракула, который был в реальной жизни Влад Цепеш, кровавый садист, там предстал романтическим героем, и это очень характерно. Ничего в этом нет хорошего, это очень печальная вещь.

Понимаете, это поэт такой серьёзности, и он настолько вне традиций… Я вижу в нём какое-то продолжение линии Блока, какое-то наследование. Но Блок-то совсем не был философом, а Заболоцкий — это Блок плюс натурфилософия. Блоковский звук — слёзный, сентиментальный, поющийся, просторный — плюс школа Григория Сковороды. Мне очень трудно о Заболоцком говорить. Конечно, если бы я и говорил, то о «Столбцах», потому что поздний Заболоцкий мне вообще не понятен. Мне не понятно, как он это делает. Я помню, как я рыдал, впервые прочитав «Старую актрису». Он как-то воздействует на подсознание читателя так, что вы слышите звук, а не смысл. И там много… Ну, были люди, которые совершенно не могли этого слышать, не…

А вот, Андрей, из того же самого он его и выбирает — из любопытства. Ему интересно, ему хочется посмотреть, ему кое-какие эксперименты хочется поставить на себе. И Савинков, и Савенко — это две симметричные фигуры (с той только разницей, что Ропшин кажется мне не таким сильным писателем, как Лимонов). Это говоря об их литературных личностях, о псевдонимах. Лимонов, конечно, талантливее. Да и стихи какие прекрасные. Но они даже бородками похожи. Это такое интересное испытание возможностей человека. Конечно, многие шли в террор — и не только для того, чтобы заниматься террором, а для того, чтобы понять. Помните, как говорит Лидия Варавка в «Жизни Клима Самгина»: «Я хочу испытать, испытать!» Вот это…

«Обломов» был начат как борьба с собственной прокрастинацией, которая действительно была Гончарову в известном смысле свойственна. Достаточно вспомнить, что он первый роман писал четыре года, второй — десять лет, даже больше, а третий — двадцать, и закончил, когда он уже был никому не нужен, и абсолютно измотал его. Попробуйте читать «Обрыв» и обратите внимание, что при наличии некоторых, безусловно, очень сильных сцен, которые, как костяк, удерживают всё-таки книгу, в целом она дико многословна, скучна, и как-то чувствуешь, что написано по обязанности, без вдохновения.

Точно так же и все действия Обломова, предпринимаемые в борьбе с той же прокрастинацией. Прокрастинация — как вы…

Я тоже люблю этот роман. Просто мне кажется, что его слава несколько выше, чем качество. Понимаете, какая штука? Американцы очень любят себя европейцами, они очень любят себя за то, что они умеют делать по-европейски. Хемингуэй такая культовая фигура абсолютно — пришёл в Париж и всех модернистов победил. И Фицджеральд — такой человек с очень неочевидной моралью, с тонким психологическим рисунком. «Великий Гэтсби» ведь очень простой роман, но он тонкий, там действительно ничего не сказано прямо. Я гораздо больше люблю «Ночь нежна» («Tender Is the Night»). Но ничего не поделаешь, «Великий Гэтсби» тоже прелестная книга, только она слишком, как бы сказать, гордится своей утончённостью.

Ну, это пока не книга, а это сайт, на котором размещена действительно достаточно важная, на мой взгляд, автобиографическая проза Александра Шумилина под названием «Ванька-ротный» — полторы тысячи машинописных страниц, чрезвычайно объёмный текст в четырёх частях. Там четыре этапа войны, а заканчивается всё сорок четвёртым годом. А дальше он, по-моему, просто не успел написать. Мне часто присылают ссылки на эти сочинения.

Видите, в чём дело? Ну, это не роман, и это вообще, строго говоря, не литература, а это гигантский фактический материал, который когда-нибудь послужит материалом для писателя. Шумилин не писатель, у него таких амбиций нет. Это просто всё, что он помнит, и всё, что он…

Да, судьба Артура Макарова была чрезвычайно интересной, и я думаю, что отчасти беда была в том, что он, прирожденный прозаик, работал в кино. В кино у него не очень получалось, потому что такие фильмы, как «Приезжая», выходили достаточно примитивными в результате. Я Артура Макарова не то чтобы знал, я видел его, но я о нем много знаю, много о нем слышал. И это из тех фигур, которые не могут не волновать. Мне думается, что его охотничья проза и вообще его проза была интереснее. Если бы можно было выжить в девяностые годы писательством, то конечно, не было бы этой ранней гибели трагической, и всей его личной катастрофы.

Саша, не об этом спектакль. О том спектакль, что да, им было невыносимо с гением, но этот гений был единственным ценным, что было в их жизни. Понимаете, мне в этом спектакле Миндаугаса Карбаускиса увиделась некая апология Льва Толстого… Я, кстати, не уверен, что это именно Миндаугаса Карбаускиса спектакль. Он просто художественный руководитель его, как и театра в целом. Ставил его кто-то помоложе. Но надо проверить. Но я пошел и не пожалел, хотя я человек совсем не театральный. Для меня это важный спектакль, потому что Миндаугас Карбаускис же во всех своих произведениях проводит мысль о том, что человек невыносим, но драгоценен. Вот это показалось мне важным.

Вот это, кстати, очень хороший вопрос. Чеховская драматургия действительно постостровская в том смысле, что это некая загробная жизнь драматургии. Потому что жизнь в пьесах Островского на сцене очень полнокровная, мясная, живая, а в пьесах Чехова действие происходит действительно как бы после смерти, и действительно после смерти той русской реальности, о которой Островский говорил. С Островским на русской сцене закончилось это жизнеподобие и началась драматургия панпсихическая, «панпсихический театр», как это называл Леонид Андреев. «Квинтэссенция ибсенизма» у Шоу так и называлась, что Ибсен перенес действие в мир души из мира внешнего. И, наверное, в этом и заключается торжество…

Зусак никак совершенно, Каннингем мне очень симпатичен по-человечески, но опять-таки, я без большого удовольствия этого читаю. Дело в том, понимаете, что мое требование к литературе, мои два требования к литературе очень просты. Ведь феномен интересного — это когда либо что-то непосредственно касается моей жизни, либо — ничего не поделаешь — в книге присутствует тайна, интрига, какая-то событийная динамика.

Вот я сейчас должен сказать, что я с огромным интересом читаю Чбоски, «Воображаемого друга». Но этот «Воображаемый друг» — это такой лихой роман, действительно хорошо закрученный и в частностях совершенно великолепный. Там очень продуманная история, спасибо большое,…

Видите ли, в чем проблема? Тут было много внелитературных обстоятельств, конечно. Клюев — я не говорю сейчас о его гомосексуализме, он никакой роли в его гибели, я думаю, не сыграл — был фигурой чрезвычайно яркой в своем не только литературном, но и человеческом поведении. Он все время позировал, он не умел сидеть тихо. Конечно, и «Погорельщины» самой по себе, поэмы о трагической судьбе деревни, было абсолютно достаточно для того, чтобы навлечь на него политические репрессии. Но дело было не только в этом; в конце концов. В 1931-1932 годах какие-то вещи сходили с рук. Если бы сидел тихо, если не собирал бы вокруг себя кружка, если бы не читал вслух эту поэму — а для Клюева было немыслимым держать ее в столе,…

Знаком с этим романом. Восторженных оценок Александра Секацкого не разделяю. Роман хороший. Понимаете, наверное, он достоин стать в один ряд с Сашей Соколовым, потому что и Саша Соколов тоже далеко не представляется мне автором шедевров. Но это мое частное мнение. Олег Стрижак — хороший писатель.

Тут вопрос, как я оцениваю действия лидеров нескольких партий, решивших объединиться. Не считаю ли я это глобальной ошибкой. Глобальной ошибкой я считаю сам факт появления этих партий. Да, возможно, и их лидеров. Но исправлять эту ошибку поздно. Больше наошибаться, чем они уже наошибались, невозможно. Мне как-то не очень это интересно, понимаете? Вот есть люди, которых для меня нет. И их…

Я как раз сейчас (собственно, когда уже сдаю окончательный текст в издательство, неизвестно) лишний раз там перепахиваю и пытаюсь сократить свое эссе о «человеке из Сомертона». О нем я писал. Но как раз казус Мангносона — я по нему почитал в сети — как раз этот случай совершенно уводит от «человека из Сомертона». Потому что Мангносон — это, в общем, если пересказывать, человек, который пошел со своим сыном за дровами и пропал на 3 дня. Потом сына нашли мертвым, а его неадекватным.

Но если почитать биографию Кита Вальдемара Мангносона, то оказывается, что первая такая история случилась с ним еще в 1940 году, когда он без вести пропал, и нашли его за много километров, за много миль в пустыне,…

Предпоследняя картина Шьямалана. Там фабула в том, что гомосексуальная пара, воспитывающая девочку, приезжает отдыхать в лес. К ним приходят загадочные четверо – люди разные, они никогда друг друга не знали, но нашли друг друга по таинственным видениям, которые их посещали. Эти видения привели их к этой хижине. Одного из трех герои должны принести в жертву: либо одного из отцов, либо девочку. И тогда они спасут мир. А мир – там телевизор все время показывает то катастрофу, то наводнение – с очевидностью гибнет.

Уже после фильма Шьямалана про Господа и, условно говоря, жену Господа, у меня возникло ощущение, что он в хорошем смысле отвязался, отморозился, что он начал снимать то, что приходит…