Рюноскэ Акутагава

  «Нос». Я давал американским студентам «Нос» в рамках гоголевского курса. И я попросил их проанализировать «Нос» с разных точек зрения – фрейдистской, лирической. Какая-то shape, какая-то грань личности вас покидает, бывает же такое? И вот мальчик, который сравнил гоголевский рассказ с рассказом Акутагавы, блистательный сделал доклад. Ну как мальчик, ему тридцатник полновесный. У меня студенты разновозрастные, пестрая группа. Так вот, он сделал замечательный доклад о том, что вещь, которая нас тяготит; порок, от которого мы пытаемся избавиться, может быть самым прямым, самым точным выражением нашего «Я». И наверное, это лучшее, что вы можете дать миру. А вы пытаетесь с этим бороться и…

Конечно, Акутагава, скорее, европейский автор. Но для авангардиста это естественно, а он авангардист, он человек модерна. Отсюда – его чувство вины перед традицией, перед архаикой, которой, как казалось, он изменил. Акутагава больше всего похож на Хармса и на Кафку.  И притчи их похожи, и мотивы, и поведенчески они похожи очень. Кафка и Акутагава вообще какие-то двойники, ну и Хармс – это такой тройник, к ним добавляющийся. 

Я думаю, что Акутагава и русская литература, вообще японская и русская литература близки по одному критерию – по понятию предельности. Когда-то БГ очень точно сказал, что японская литература потому так устремлена к смерти, нацелена на смерть, потому что…

Ну это проще простого, потому что чем сильнее гнет архаики и чем сильнее хвост этой архаики лупит по стенам, чем сильнее хвост этого дракона, тем, как правило, трагичнее противостояние, тем отважнее и отчаяннее модерн. Посмотрите на чрезвычайно сходные судьбы Кафки и Акутагавы. Два модерниста, которые находятся с традицией в таких сложных, мучительных противоречиях, так страдают от чувства вины. И для Куросавы, который, собственно, на экранизациях Акутагавы и сделал себе имя, на «Воротах Расемон», для него в наибольшей степени проблема конфликта, не скажу, долга и чувства, а архаических представлений о культуре и модерна,— для него она наиболее мучительна.

И собственно, все его…

Для меня, кстати, огромным шоком было, когда я читал ЖЖ дочери, и там в списке любимых авторов увидел Клейста и Акутагаву. Вот Женька ― веселый, спокойный, жизнерадостный человек, поэтому она, собственно, и работает как клинический психолог с людьми, которые не особо коммуникабельны, но в ее присутствии как-то утихомириваются. Аутисты всякие, дети, у которых проблемы с алексией или аграфией. И вот они ее слушаются. И вдруг у нее два таких депрессивных автора в любимцам. Видимо, действительно Акутагава несет в себе какую-то очень существенную психотерапевтическую функцию. Потому что как бы он там побывал до нас ― в отчаянии, в самой глубокой депрессии. Он же такой японский Кафка. И он сумел как-то…

Это один из моих любимых рассказов Акутагавы, но мне кажется, что здесь самое интересное именно в интонации, именно в его щемящей сентиментальной ноте. Если говорить в общих чертах, то это очень неофитский рассказ и героиня, конечно, списана с Сонечки Мармеладовой. Акутагава обожал русскую литературу, вообще европейцев. Он такой японский европеец, относившийся с восточным трагизмом к сюжетам все-таки довольно оптимистическим русской литературы. Но смысл «Нанкинского Христа», чтобы уж действительно не растекаться мыслью по древу, довольно прост. Причаститься можно и из лужи. Если вот эта проститутка 15-летняя, заразившаяся сифилисом, искренне верит в Христа, то эта вера её исцелит вне…

Не о том рассказ, что правда субъективна. Рассказ о том, что докопаться до настоящей правды мы не можем. Она, безусловно, существует, но её знают только умершие. Вот этот прием Акутагавы — снимание разных покровов с одной истории — он предложен, продолжен очень интересно у Стайрона и в «The Confessions of Nat Turner» («Признания Ната Тернера», замечательная вещь, по-моему), и в «Сойди во тьму», а особенно в «И поджег этот дом». Кстати, и в «Выборе Софи». Постепенно снимаются разные слои с правды. Вопрос, понимаете, в том, что вы, эту правду узнав, поймете, что заплатили за нее слишком дорого, вы не захотите эту правду знать. Вот это точная мысль.

Почему обязательно три? Я могу назвать однозначно мой самый любимый рассказ у Акутагавы: это «Нос». Это абсолютно великий рассказ, в великом переводе Стругацкого Аркадия Натановича. Он велик тем, что там очень правильно ставится вопрос: то, от чего вы пытаетесь избавиться, может быть, и есть ваше лицо, может быть, и есть ваша неповторимая сущность? Знаете, я всегда со слезами читаю последнюю фразу этого рассказа: «Монах с радостью подставил свой длинный нос осеннему ветру…». Помните, он старался избавиться от носа. А когда он избавился от этого носа, то он понял, что он лишился индивидуальности. Это гениальный рассказ.

Я очень высоко ценю «Чистоту о-Томи», очень страшный рассказ.…

Во всяком случае это человек, значительно опередивший своё время. Он как раз человек очень традиционной культуры, он индус, но он как раз показал (вот это великолепная догадка Верна), что, непосредственно шагая через головы современников, будущее прорастёт из архаики. Вот корни русского модерна, например, в иконе, корни русского авангарда в XVIII веке. И капитан Немо — человек предельно традиционной культуры, который вот так шагнул в будущее. Может быть, как раз низкий старт архаической культуры является лучшим стартом для прыжка в будущее. Ну, как японцы, например, как Акутагава, который, отталкиваясь от традиции, улетел так высоко. Да, наверное.

Дело в том, что Харуки Мураками совсем не японский автор в смысле следования национальной традиции. Вот Кобо Абэ — да, например. А Харуки Мураками — это автор, скорее, европейский, в значительной степени американский. В общем, автор под очень сильным влиянием западной культуры. В гораздо большей степени он под этим влиянием находится, чем, скажем, Акутагава находился под влиянием русской или скандинавской литературы. Поэтому мне кажется, что Харуки Мураками не самый типичный пример для разговора о японской литературе и не настолько я знаю Харуки Мураками. У меня всегда было такое ощущение от его прозы, как от джаза и пива. И то, и другое действует на меня недостаточно сильно: я предпочитаю более…

Знаете, да я спойлеров и не намерен как-то рассказывать. У меня к скандинавскому детективу свое отношение. Мне кажется, что это продолжение скандинавской готики, заложенной творчеством Лагерлеф, отчасти — Ибсена, отчасти — Стриндберга. Вот для скандинавов и для японцев, пожалуй… Они очень схожи в главных интенциях, поскольку это островная культура, действительно жизнь, со всех сторон окруженная мраком, как остров или полуостров, со всех сторон окружен морем, а связь его с материком весьма иллюзорна. Мне кажется, что это настоящая готика, во-первых, и в скандинавской литературе, и в японской, поэтому, кстати, в Японии так много классных детективов. И Кобо Абэ, кстати, нами упоминаемый,…

В том же, в чём и смерть. Невероятный интерес к смерти. Хотя тот же Борис Акунин… Я почему о нём говорю? Потому что мы с ним только что в Лондоне провели встречу «Литература про меня» (скоро её выложат, я думаю). Он сказал, что как раз в Японии процент самоубийств сравнительно невелик. И, кстати говоря, большинство фильмов Акиры Куросавы, например (это уже мне сказал Андрей Кончаловский), совсем не японские, а они очень европейские. Поэтому наше представление о японской культуре… Вот Ясудзиро Одзу— да, это японская культура: буддизм, минимализм такой. Я думаю, что в японской культуре привлекательна даже не столько установка на честь, на смерть, на жестокость, которая там есть, сколько установка на…

Я всё-таки назову наших. Потому что так пришлось бы назвать и Акутагаву, и Кафку, и Бротигана — многих. А я назову: Бабель, Голявкин, Денис Драгунский. Вот так бы я сказал. Короткие рассказы Голявкина, короткие рассказы Драгунского-сына и очень короткие и мелкие гениальные миниатюры Бабеля. Я их не ставлю в один ряд. Я просто говорю, что каждый из этих авторов преобразил судьбу русской новеллы.

Мисима считал (и не без основания), что Япония тоже утратила свою идентичность, но не потому что была разбомблена или поставлена на колени, или утратила самурайский свой пыл, а потому что Япония совершила, на мой взгляд, самое страшное преступление Второй мировой войны, более страшное, чем Освенцим. Я говорю об «Отряде 731». Те, кто видел фильм «Человек за солнцем»… Я никому не могу его порекомендовать. Он сделан на абсолютно документальных материалах. Я даже сам заинтересовался, насколько там вымысел, а насколько правда. Ужас, но правда всё. И они ещё многое смягчили.

Я никому не посоветую смотреть эту картину, я говорил уже об этом. Страшнее, чем это, наверное, не было ничего. Это очень…

Да всё там написано! Там дух умершего всё рассказал! Но дело в том, что он не буквально следует новелле Акутагавы. В новелле Акутагавы всё, кстати говоря, написано очень отчётливо. Если уж где и есть такое построение, где постоянно слой за слоем снимается ложь и в конце оборачивается кочерыжка какая-то, из романов, которые я знаю, это стайроновский «И поджёг этот дом» в гениальном голышевском переводе, насколько я помню. А что касается такого построения в русской новеллистике, то это довольно любопытный рассказ Веллера «Колечко». Когда ранний Веллер любил экспериментировать с западной новеллистикой, перенося её на русскую почву, он решил написать русскую акутагавскую новеллу. Вот там…